Вспоминает Александр Каталозов
В тот день с утра мне позвонил Славик и сказал, что готов вернуть долг. С деньгами у меня был швах, поэтому я обрадовался и уверил, что буду у него через час. На мобильнике было 13.33. Доехал на метро до Пролетарки, оттуда пешком до дома Славика — семь минут. Закурил и прогулочным шагом пошел по проспекту. Настроение было хорошее, шел и думал, куда, в первую очередь, употребить нежданные деньги. Вариантов было много, мыслей по этому поводу тоже. От размышлений очнулся после того, как погасла сигарета. Накрапывал дождик и мой Chesterfield намок. Странно, минуту назад, когда я выходил из метро, светило солнце. Поискал глазами урну и тут заметил двух молодых парней, которые везли спортивные велосипеды. За ними на расстоянии вытянутой руки шли две девушки, обе катили перед собой коляски. Что-то странное показалось мне во внешнем виде этой четверки. Я через плечо, чтобы соблюсти приличия, посмотрел на них внимательнее. Так и есть, у всех четверых были одинаковые прически: белые волосы и модные стрижки каре, одинаковой длинны.
Что за черт, флэшмоб что ли какой, может еще несколько таких же чудиков скоро встречу?
Но при подобных акциях у людей настроение веселое, эти же были серьезны, лица непроницаемы, да и шли быстро, коляски только подпрыгивали на трещинах в асфальте.
Засмотревшись на , я на мгновение выпал из реальности, а когда вернулся, на улице сгущались сумерки.
Но этого не могло быть, я достал мобильник – 20.75. Так… еще и часы барахлят… Но почему вечер?
К Славику я поехал в полвторого, десять минут до станции, пять — на ожидание поезда, двадцать минут поездка, сейчас должно быть 14.30, не больше. Я огляделся по сторонам – проспект был пуст.
Опять несуразица какая-то, пустым я его видел один раз в жизни, когда здесь сминали кино. Тогда перегородили улицу с двух сторон, и милиция отправляла любопытствующих граждан в обход.
Но в тот раз у заградительных барьеров народу толпилось немерено. Сейчас на кино это похоже не было.
Итак… я попытался привести мысли в порядок, во-первых, странная группа с одинаковыми прическами, потом, внезапный дождь, пустой проспект, чего быть не должно и, самое главное, ? Ах да, еще часы в телефоне.
Интересно, а сам аппарат работает? Я набрал из быстрого вызова номер жены. Молчание… не было даже гудков.
Если честно, то мне стало страшно, так страшно, как не было ни разу в жизни. Я вспомнил какие-то советы, как успокоиться, сделал несколько глубоких вдохов, не помогало.
Вынул из пачки еще одну сигарету…
Подумал, было, что надо бежать… но куда и от кого?
Навстречу мне двигалась тень… Я не успел прикурить, и зажигалка обожгла мне палец.
Тень подошла ближе и превратилась в пожилого мужчину, вполне обычного вида. Он шаркал ногами мимо, не обращая внимания на меня.
Дошел до светофора и остановился в ожидании зеленого света. Машин не было ни с одной, ни с другой стороны, но он упорно не желал переходить улицу на красный. А зеленый не спешил загораться.
Старик стоял, а я наблюдал за ним.
Так прошло несколько минут, после чего он внезапно развернулся и быстрыми пружинящими шагами пошел ко мне.
Я хотел убежать, но всё вдруг стало похоже на сон, и, как во сне, ноги отказались мне подчиниться. В панике я ждал, что будет дальше.
Мужчина подошел вплотную и протянул мне листок бумаги. Машинально я взял его, машинально сунул в карман.
И вдруг ясно увидел, кем был этот незнакомец на самом деле!
Нависая над трехдневной щетиной, на меня цепко смотрели четыре пары паучьих глаз.
В следующий раз я очнулся на лестничной площадке, перед дверью Славика. В окно подъезда заглядывало солнце, из соседней двери доносилась музыка, внизу хлопнула входная дверь.
В левой руке я держал свой , в правой — свернутый клочок бумаги. Машинально посмотрел на экран – 14.30, развернул записку. Неровными буквами фиолетового цвета по диагонали шла крупная надпись: «А вдруг там пауки?»
Цитата:
«Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность».
Ф.М. Достоевский «Преступление и наказание»
ВИДЕО: Иные измерения
– Я не верю в будущую жизнь, – сказал Раскольников.
Свидригайлов сидел в задумчивости.
– А что, если там одни пауки или что-нибудь в этом роде, – сказал он вдруг.
«Это помешанный», – подумал Раскольников.
– Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.
– И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого! – с болезненным чувством вскрикнул Раскольников.
– Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал! – ответил Свидригайлов, неопределенно улыбаясь.
Каким-то холодом охватило вдруг Раскольникова при этом безобразном ответе. Свидригайлов поднял голову, пристально посмотрел на него и вдруг расхохотался.
– Нет, вы вот что сообразите, – закричал он, – назад тому полчаса мы друг друга еще и не видывали, считаемся врагами, между нами нерешенное дело есть; мы дело-то бросили и эвона в какую литературу заехали! Ну, не правду я сказал, что мы одного поля ягоды?
– Сделайте же одолжение, – раздражительно продолжал Раскольников, – позвольте вас просить поскорее объясниться и сообщить мне, почему вы удостоили меня чести вашего посещения… и… и… я тороплюсь, мне некогда, я хочу со двора идти…
– Извольте, извольте. Ваша сестрица, Авдотья Романовна, за господина Лужина выходит, Петра Петровича?
– Нельзя ли как-нибудь обойти всякий вопрос о моей сестре и не упоминать ее имени. Я даже не понимаю, как вы смеете при мне выговаривать ее имя, если только вы действительно Свидригайлов?
– Да ведь я же об ней и пришел говорить, как же не упоминать-то?
– Хорошо; говорите, но скорее!
– Я уверен, что вы об этом господине Лужине, моем по жене родственнике, уже составили ваше мнение, если его хоть полчаса видели или хоть что-нибудь об нем верно и точно слышали. Авдотье Романовне он не пара. По-моему, Авдотья Романовна в этом деле жертвует собою весьма великодушно и нерасчетливо, для… для своего семейства. Мне показалось, вследствие всего, что я об вас слышал, что вы, с своей стороны, очень бы довольны были, если б этот брак мог расстроиться без нарушения интересов. Теперь же, узнав вас лично, я даже в этом уверен.
– С вашей стороны все это очень наивно; извините меня, я хотел сказать: нахально, – сказал Раскольников.
– То есть вы этим выражаете, что я хлопочу в свой карман. Не беспокойтесь, Родион Романович, если б я хлопотал в свою выгоду, то не стал бы так прямо высказываться, не дурак же ведь я совсем. На этот счет открою вам одну психологическую странность. Давеча я, оправдывая свою любовь к Авдотье Романовне, говорил, что был сам жертвой. Ну так знайте же, что никакой я теперь любви не ощущаю, н-никакой, так что мне самому даже странно это, потому что я ведь действительно нечто ощущал…
– От праздности и разврата, – перебил Раскольников.
– Действительно, я человек развратный и праздный. А впрочем, ваша сестрица имеет столько преимуществ, что не мог же и я не поддаться некоторому впечатлению. Но все это вздор, как теперь и сам вижу.
– Давно ли увидели?
– Замечать стал еще прежде, окончательно же убедился третьего дня, почти в самую минуту приезда в Петербург. Впрочем, еще в Москве воображал, что еду добиваться руки Авдотьи Романовны и соперничать с господином Лужиным.
– Извините, что вас перерву, сделайте одолжение: нельзя ли сократить и перейти прямо к цели вашего посещения. Я тороплюсь, мне надо идти со двора…
– С величайшим удовольствием. Прибыв сюда и решившись теперь предпринять некоторый… вояж, я пожелал сделать необходимые предварительные распоряжения. Дети мои остались у тетки; они богаты; а я им лично не надобен. Да и какой я отец! Себе я взял только то, что подарила мне год назад Марфа Петровна. С меня достаточно. Извините, сейчас перехожу к самому делу. Перед вояжем, который, может быть, и сбудется, я хочу и с господином Лужиным покончить. Не то чтоб уж я его очень терпеть не мог, но через него, однако, и вышла эта ссора моя с Марфой Петровной, когда я узнал, что она эту свадьбу состряпала. Я желаю теперь повидаться с Авдотьей Романовной, через ваше посредство и, пожалуй, в вашем же присутствии, объяснить ей, во-первых, что от господина Лужина не только не будет ей ни малейшей выгоды, но даже наверно будет явный ущерб. Затем, испросив у ней извинения в недавних этих всех неприятностях, я попросил бы позволения предложить ей десять тысяч рублей и таким образом облегчить разрыв с господином Лужиным, разрыв, от которого, я уверен, она и сама была бы не прочь, явилась бы только возможность.
– Но вы действительно, действительно сумасшедший! – вскричал Раскольников, не столько даже рассерженный, сколько удивленный. – Как смеете вы так говорить!
– Я так и знал, что вы закричите; но, во-первых, я хоть и небогат, но эти десять тысяч рублей у меня свободны, то есть совершенно, совершенно мне не надобны. Не примет Авдотья Романовна, так я, пожалуй, еще глупее их употреблю. Это раз. Второе: совесть моя совершенно покойна; я без всяких расчетов предлагаю. Верьте не верьте, а впоследствии узнаете и вы и Авдотья Романовна. Все в том, что я действительно принес несколько хлопот и неприятностей многоуважаемой вашей сестрице; стало быть, чувствуя искреннее раскаяние, сердечно желаю, – не откупиться, не заплатить за неприятности, а просто-запросто сделать для нее что-нибудь выгодное, на том основании, что не привилегию же в самом деле взял я делать одно только злое. Если бы в моем предложении была хотя миллионная доля расчета, то не стал бы я предлагать всего только десять тысяч, тогда как всего пять недель назад предлагал ей больше. Кроме того, я, может быть, весьма и весьма скоро женюсь на одной девице, а следственно, все подозрения в каких-нибудь покушениях против Авдотьи Романовны тем самым должны уничтожиться. В заключение скажу, что, выходя за господина Лужина, Авдотья Романовна те же самые деньги берет, только с другой стороны… Да вы не сердитесь, Родион Романович, рассудите спокойно и хладнокровно.
В этот день, …лет назад
Тринадцатого июля 1790 года за напечатание книги "Путешествие из Петербурга в Москву" арестован и заключен в Петропавловскую крепость Александр Николаевич Радищев.
Позднее Василий Васильевич Розанов верно заметил: "Есть несвоевременные слова. К ним относятся Новиков и Радищев. Они говорили правду, и высокую человеческую правду. Однако если бы эта "правда" расползлась в десятках и сотнях тысяч листков, брошюр, книжек, журналов по лицу русской земли, - доползла бы до Пензы, до Тамбова, Тулы, обняла бы Москву и Петербург, то пензенцы и туляки, смоляне и псковичи не имели бы духа отразить Наполеона.
Вероятнее, они призвали бы "способных иностранцев" завоевать Россию, как собирался позвать их Смердяков и как призывал их к этому идейно "Современник"; также и Карамзин не написал бы своей "Истории". Вот почему Радищев и Новиков хотя говорили "правду", но - ненужную, в то время - ненужную".
А мне даже кажется, что Радищев несколько похож на Свидригайлова:
"- Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.
И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого! - с болезненным чувством вскрикнул Раскольников.
Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал! - ответил Свидригайлов, неопределенно улыбаясь"…
Что касается Николая Ивановича Новикова, то прав Дмитрий Мережковский, написавший в статье "Революция и религия": "Религиозно-революционное движение, начавшееся внизу, в народе, вместе с реформою Петра, почти одновременно началось и вверху, в так называемой интеллигенции… В Новикове, в первом, высказалась сила общественная, независимая от самодержавия… Один крестьянин из имения масона, сосланного по делу Новикова, отвечал на вопрос: "За что сослали твоего барина?" - "Сказывают, что другого Бога искал". - "И поделом ему, - возразил собеседник, тоже крестьянин, - на что-де лучше русского Бога?". Екатерине Второй понравилось это "простодушие", и она несколько раз повторяла анекдот"…
Далее Мережковский делает верное замечание: "Екатерина кругом виновата; но виноватая была все же правее правого: гениальным чутьем самовластия учуяла она слишком опасную связь русской религиозной революции с политической. Несколько лет до Новиковского дела, прочитав книгу Радищева, обличение самодержавия, как нелепости политической, Екатерина воскликнула: "Он - мартинист!" Она ошиблась на этот раз ошибкою обратною той, которую сделала в приговоре над Новиковым. Радищев - революционер-атеист; Новиков - верноподданный мистик. Но в глазах самодержавия мистицизм, отрицающий русского Бога, и революция, отрицающая русское царство - одинаковая религия, противоположная религии православного самодержавия".
Верно, но для умного Мережковского, на мой взгляд, слабо (впрочем, из гегелевской триады синтез - его слабое место): он ведь стал свидетелем деяний всех залихватских последователей радищевых и новиковых. Было ведь с избытком материала для размышлений и обобщений. Никакой ошибки Екатерина II не сделала: Новиков и Радищев для России - это то же самое, что Вольтер и Дидро для Франции. Именно они были главными идеологами и вдохновителями революции.
А Пушкин писал: "Мы никогда не почитали Радищева великим человеком. Поступок его всегда казался нам преступлением, ничем не извиняемым, а "Путешествие в Москву" весьма посредственною книгою; но со всем тем не можем в нем не признать преступника с духом необыкновенным; политического фанатика, заблуждающегося конечно, но действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарскою совестливостию".
Впрочем, тут надо понимать: Радищев был не революционером, а обличителем. И его критика, часто весьма несправедливая, - это в основном лишь попытка привлечь внимание к своему произведению. Большая литература - всегда обличительная. Радищева и Новикова позднее подняли на щит те, кто прекрасно понимал, как можно использовать их опусы в революционной агитации. В те времена, когда уже игра шла по-крупному…
Таких, как Радищев и Новиков, на мой взгляд, хорошо характеризует всего один небольшой штришок, который показывает и их уровень свободы, и их понимание свободы, и их подлинные мировоззрения.
Н.И. Новиков почитался позднее либеральными демократами XIX века (да и в советские времена) непримиримым противником крепостничества, и вообще - "свободомыслящим". Выйдя на свободу при Павле I из Шлиссельбургской крепости, он созвал своих друзей на праздничный обед. Как вспоминает князь П.А. Вяземский, перед обедом Новиков просил позволения у гостей посадить за стол крепостного человека, который добровольно с 16-летнего возраста сидел с ним в Шлиссельбургской крепости. Гости приняли предложение с удовольствием. А через несколько времени узнают, что Новиков продал своего товарища по несчастью. Друзья спрашивают "просветителя": правда ли это? Да, отвечает Новиков, дела мои расстроились и мне нужны были деньги. Я продал его за 2 000 рублей…
К этой невероятной истории Вяземский позволил себе лишь одну небольшую ремарку: я и прежде слыхал, что Новиков был очень жесток с людьми своими… А вы говорите - идеал! И ведь все это не какой-то нервический, нечаянный надрыв, а хорошо продуманная подлость.
Уже много-много позднее Крупская тоже сделает одну ремарку. Нет, не насчет Новикова - насчет Ильича: "Ленин был добрый человек, говорят иные. Но слово "добрый", взятое из старого лексикона добродетелей, мало подходит к Ильичу, оно как-то недостаточно и неточно".
Ленин, март 1922 года: "чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам… расстрелять, тем лучше"…
Хотите всегда быть в курсе последних событий в стране и мире? Подписывайтесь на наш
Кошмар кошмаров: банька с пауками или «бобок»?
Нам вот все представляется вечность, как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? А вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.
Ф.М. Достоевский. «Преступление и наказание»
Я - дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я это знаю) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных.
Ф.М. Достоевский
Невозможно не согласиться с оценкой, которую Бахтин дал «Бобку» Достоевского: «Маленький „Бобок“ - один из самых коротких сюжетных рассказов Достоевского - является почти микрокосмом всего его творчества» . Именно «Бобок» позволяет понять, почему Достоевский называл «Двойника» самой серьезной из своих работ и почему темы ранних повестей были так важны для него в конце его творческого пути . Правда, на мой взгляд, это не имеет никакого отношения к карнавалу, диалогу или мениппее.
Читателя, конечно, не удивит, что, с точки зрения Бахтина, «Бобок», как и «Сон смешного человека», «…могут быть названы мениппеями почти в строгом античном смысле этого термина, настолько четко и полно проявляются в них классические особенности этого жанра». Именно потому, что «Бобок» представляет собой одну из «величайших мениппей во всей мировой литературе» , он стал, с точки зрения Бахтина, «фокусом творчества Достоевского» . Поэтому, как и при анализе «Двойника», Бахтин не обратил внимания на то, что он имеет дело с кошмаром.
А ведь герой-повествователь «Бобка», как и положено в кошмаре, засыпает в самом начале рассказа:
Тут-то я и забылся. (…) Надо полагать, что я долго сидел, даже слишком; то есть даже прилег на длинном камне в виде мраморного гроба. И как это так случилось, что вдруг начал слышать разные вещи? Не обратил сначала внимания и отнесся с презрением. (…) Очнулся, присел и стал внимательно вслушиваться. (…) Один такой веский и солидный голос, другой как бы мягко услащенный; не поверил бы, если б не слышал сам. На литии я, кажется, не был. И, однако, как же это здесь преферанс, и какой такой генерал? Что-то раздавалось из-под могил, в том не было сомнения .
Но Бахтин игнорирует и сон, и типично гоголевское пробуждение героя , напоминающее о молодости Достоевского, и комментирует это место так:
Дальше начинается развитие фантастического сюжета, который создает анакризу исключительной силы (Достоевский - мастер анакризы). Рассказчик слушает разговор мертвецов под землей. Оказывается, что их жизнь в могилах еще продолжается некоторое время .
И хотя Достоевский несколько раз напоминает читателю, что мы имеем дело с кошмаром, эти напоминания никак не действуют на Бахтина. А ведь пьянчужка-журналист с самого начала сетует, что он не любит смотреть на мертвецов потому, что они ему потом снятся, что и случается в рассказе: «Вообще улыбки не хороши, а у иных даже очень. Не люблю; снятся» . Более того, рассказ заканчивается пробуждением героя от кошмара, в результате чего все, что ему приснилось, «исчезло, как сон»:
И тут я вдруг чихнул. Произошло внезапно и ненамеренно, но эффект вышел поразительный: все смолкло, точно на кладбище, исчезло, как сон. Наступила истинно могильная тишина.
Но Бахтин, во всем видящий карнавал, поясняет это место так:
Как и при анализе ранних работ Достоевского, Бахтин, излагая содержание «Бобка» , не задает себе вопроса: почему, если задача Достоевского состояла в том, чтобы дать раскрыться безднам самосознания, героями «Бобка» оказываются мертвецы и пьяница, которого сам Бахтин характеризует так: «Рассказчик - „одно лицо“ - находится на пороге сумасшествия (белой горячки)» . Очевидно, что этот персонаж, крайне не подходящий для раскрытия идеи или самосознания, исключительно подходит для того, чтобы стать сновидцем, захваченным кошмаром .
Поскольку Бахтин не считается с тем, что речь идет о кошмаре, и воспринимает мертвецов-героев «Бобка» как персонажей мениппеи, он начинает их оживлять, рассматривать как часть литературной реальности рассказа. Так, от Бахтина мы узнаем, что у покойников тоже «раскрываются сознания», что «рассказчик слушает разговор мертвецов под землей» , что они, мертвецы, представляют собой «довольно пеструю толпу». Бахтин даже поясняет читателю, что если мертвецы и играют в карты под землей, то это является «конечно, пустою игрою, „наизусть“»:
Анакриза, провоцирующая сознания мертвецов раскрыться с полной, ничем не ограниченной свободой. (…) Развертывается типическая карнавализованная преисподняя мениппей: довольно пестрая толпа мертвецов, которые не сразу способны освободиться от своих земных иерархических положений и отношений, возникающие на этой почве конфликты, брань и скандалы; с другой стороны, вольности карнавального типа, сознание полной безответственности, откровенная могильная эротика, смех в гробах («приятно хохоча, заколыхался труп генерала») и т. п. Резкий карнавальный тон этой парадоксальной «жизни вне жизни» задается с самого начала игрою в преферанс, происходящей в могиле, на которой сидит рассказчик (конечно, пустою игрою, «наизусть»). Все это типичные черты жанра .
Как будто предвидя такого рода натуралистические прочтения, Достоевский с самого начала предупреждает читателя о том, что нельзя вовсе ничему не удивляться и все принимать на веру:
По-моему, ничему не удивляться гораздо глупее, чем всему удивляться. Да и кроме того: ничему не удивляться почти то же, что ничего и не уважать .
Итак, если «Бобок» - не кошмар, то тогда мы сталкиваемся в рассказе с небрежностями и несообразностями, странными и прискорбными для важнейшего произведения выдающего писателя. Эти места в изобилии цитирует Бахтин: «Что? Куда? - приятно хохоча, заколыхался труп генерала. Чиновник вторил ему фистулой» или: «…каким это образом мы здесь говорим? Ведь мы умерли, а между тем говорим; как будто и движемся, а между тем и не говорим и не движемся?» Откуда может быть известно, что «труп заколыхался»? Или что трупы «движутся»? Или играют в могилах в карты? Как и кому это видно - сквозь землю? Или мертвецы - это просто переодетые люди? Но тогда - это фарс или фельетон, который явно «не тянет» на фокус творчества Достоевского. Либо Достоевский был небрежен и не сумел точно выразить то, что хотел сказать, либо то, что он хотел выразить, не подходит под отождествление мертвецов с характерами мениппеи или переодетыми людьми, пороки которых обнажаются благодаря этому переодеванию. Зато все становится на свои места, и нет причины обвинять Достоевского в небрежности письма, если перед нами - кошмар, в котором действуют не просто переодетые жанром люди, а чудовища - и в моральном, и в прямом смысле, - привидевшиеся герою в кошмарном сне.
Бахтин читает «Бобок» исключительно сквозь призму карнавала, что местами оборачивается достаточно вольной трактовкой текста:
Более того, карнавализованная преисподняя «Бобка» внутренне глубоко созвучна тем сценам скандалов и катастроф, которые имеют такое существенное значение почти во всех произведениях Достоевского (…) обнажаются человеческие души, страшные, как в преисподней, или, наоборот, светлые и чистые .
Все было бы хорошо, но в «Бобке» нет ни единой «светлой и чистой» души. Интересно, почему? Потому, что Достоевский не верит в существование «чистых и светлых», что, как мы знаем, противоречит всему его творчеству, или потому, что это кошмар, а не мениппея, а в кошмаре «чистым и светлым» нет места? Чтобы еще больше сблизить «Бобок» с мениппеей, Бахтин отождествляет мертвецов с голосами, звучащими «между небом и землей» (хотя автором ясно сказано - «голоса раздавались из-под могил»), а также считает мертвецов зернами, брошенными в землю, «не способными ни очиститься, ни возродиться» , хотя Достоевский ничем не намекает в рассказе ни на «вечное возрождение», ни на хтонические мифы.
Важным аргументом в пользу «карнавальности» «Бобка» для Бахтина выступает ироничность рассказа, проникнутого, как считает Бахтин, «подчеркнуто фамильярным и профанирующим отношением к кладбищу, к похоронам, к кладбищенскому духовенству, к покойникам, к самому таинству смерти. Все описание построено на оксюморонных сочетаниях и карнавальных мезальянсах, все оно полно снижений и приземлений, карнавальной символики и одновременно грубого натурализма» . Итак, выходит, что Достоевский использует «грубый натурализм», так сказать, от первого лица? Но ведь все произведение звучит как насмешка над реализмом и натурализмом. Ведь «Бобок» начинается ответом Достоевского на фельетон, опубликованный 12 января 1873 г. в № 12 в «Голосе» о передвижной выставке в Академии художеств, на которой был выставлен портрет писателя работы Перова:
Идеи-то нет, так они теперь на феноменах выезжают. Ну и как же у него на портрете удались мои бородавки, - живые! Это они реализмом зовут .
Достоевский откровенно издевается над реализмом. Он не случайно выбирает героем пьянчужку-журналиста, и не случайно герой собирается в конце рассказа снести фельетон в журнал. Так создается и подчеркивается дистанция между ужасом кошмара и фельетоном, контраст между кошмаром последнего вопроса и «прозой быта», между нелепостью жизни и ужасом вечности. В отличие от Фрейда, Достоевский явно считал, что в жутком есть комичное. Страшным сарказмом звучит и фраза рассказчика, не способного - как это ни смешно! - понять, что речь идет и о его собственной судьбе: «Ну, подумал, миленькие, я еще вас навещу», и с сим словом покинул кладбище» .
Пафос «Бобка» состоит в саркастическом обнажении нелепой бессмысленности как натурализма, так и социальной сатиры перед лицом экзистенциальных вопросов бытия. Рассказ заканчивается словами: «Снесу в „Гражданин“; там одного редактора портрет тоже выставили. Авось напечатают» . После леденящего ужаса «Бобка» становится очевидно, что вовсе не натурализм и не обнаженная с его помощью «социальная реальность» в состоянии поставить перед человеком самые страшные вопросы.
Кошмар «Бобка» вовсе не ограничивается только засыпанием и пробуждением героя. Помимо говорящих за самих себя мертвецов, в нем находят свое место разные элементы гипнотики кошмара, в частности - невозможность бегства. Ужас от осознания невозможности избежать, исчезнуть, не участвовать в происходящем, не слышать и не слушать, не видеть, не присутствовать делает бегство кошмара - точнее, невозможность спастись - особенно драматичным.
Достоевский показывает в «Бобке» полное отсутствие свободы выбора. Кошмар в том, что мертвец не может избегнуть своей участи - не слушать или уйти, как из жизни. Читатель охвачен безысходным ужасом от того, что как религиозный, так и естественно-научный ответ на последний вопрос бытия равно ничем ему не поможет: этот ужас нельзя рационализировать и объяснить, и поэтому его невозможно отвергнуть или опровергнуть. Попытка религиозного объяснения богохульных разговоров мертвецов в могилах, профетом которой характерным образом выступает лавочник в диалоге с барыней, терпит полное фиаско:
Оба достигли предела и пред судом божиим во гресех равны.
- Во гресех! - презрительно передразнила покойница. - И не смейте совсем со мной говорить!
Ужас «Бобка», в котором кошмар приобретает сугубо материальное звучание, опережая грядущие поиски Лавкрафта, состоит в том, что эта моральная пытка, может быть, и есть вечность.
Оскал готического кошмара, а вовсе не карнавальный смех, жуткий сарказм, а не карнавальная ирония обнажает за суетой жизни страшный вопрос «Бобка»: что, если загробная жизнь есть, но это просто кошмар? Этот вопрос, которому посвящен «Бобок», мучил Достоевского не одно десятилетие: образ вечности как «баньки в пауками» возник под его пером уже в «Преступлении и наказании». Леденящий душу кошмар цинической насмешки «последнего вопроса», от которого нет спасения и который не оставляет надежды , составляет суть этого произведения. Отказ от его решения в религиозных терминах, десакрализация и материализация ужаса делают «Бобок» провозвестником готической эстетики в современной культуре.