Сочинение
Мышкин мечтает о Рогожине как о духовном брате, видит Рогожина в его лучших порывах, духовном существе. «Нет, Рогожин на себя клевещет; у пего огромное сердце, которое может и страдать и сострадать. Когда он узнает всю истину и когда убедится, какое жалкое существо эта поврежденная, полуумная, - разве не простит он ей тогда все прежнее, все мучения свои? Разве не станет ее слугой, братом, другом, провидением? Сострадание осмыслит и научит самого Рогожина. Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества». Но мечта о том, что Рогожин тоже окажется во власти сострадания в своих отношениях к «безумной» остается утопической мечтой князя, хотя она и свидетельствует о вере князя в способность Рогожина жить духовной жизнью.
Рогожин ищет победы над гордой и своевольной Настасьей Филипповной и понимает, что она с такой же сосредоточенной мукой любит другого, именно князи Мышкина. Рогожин своему сопернику объясняет: «Другого она любит, - вот что пойми», «Она тебя тогда, с тех самых пор, с именин-то, и полюбила. Только она думает, что выйти невозможно, потому что она тебя будто бы опозорит и всю твою судьбу сгубит. Я, говорит, известно какая» (8; 179). Рогожин прекрасно понимает нравственно-психологическое состояние Настасьи Филипповны, которая, страдая от любви к князю, «плачет, смеется, в лихорадке бьется», из-под венца убегает с Рогожиным. Он разъясняет Мышкину: «Да не было бы меня, она давно бы уже в воду кинулась; верно говорю. Потому и не кидается, что я, может, еще страшнее воды. Со зла и идет за меня. Да потому-то и идет за меня, что наверно за мной нож ожидает».
В своем «скучном и мрачном доме» Рогожин и совершает убийство и тем освобождается от ужасной пытки, в которую превратилась жизнь. В подвенечном платье похитив Настасью Филипповну у Мышкина, он по-прежнему не овладел ее душой и не избежал неукротимой ревности, понимая, что своими лучшими помыслами она принадлежит не ему. Парфен Рогожин с неизбежностью становится убийцей, потому что не смог преодолеть себя, простить и принять не менее мучительную любовь несчастной к князю, пожалеть и братски разделить ее трагедию. Он не смог обратиться к последнему нравственному возвышению, приобщиться к состраданию - главному закону человеческой жизни.
Вовлеченный в круговорот страстей, Мышкин лишается гармонии и ясности, с трудом добытыми в результате длительного лечения в швейцарской деревне у Шнейдера. «Грустен и задумчив» приезжает Мышкин в Петербург после шестимесячного отсутствия ради спасении Настасьи Филипповны от «ножа». Князь говорит Рогожину при свидании: «За тобой ей непременная гибель. Тебе тоже гибель… может быть, еще пуще, чем ей», по «расстраивать и разлаживать» не намерен. Напротив, Мышкин стремится «успокоить» Рогожина и снять подозрения. Вместе с тем очень примечательна реакция киязя па слова Парфена Рогожина о том, что Настасья Филипповна любит князя. Эту реакцию заметил собеседник: «Что ты так опрокинулся? Да неужто ты и впрямь того не знал? Дивишь ты меня!
* - Все это ревность, Парфен, все это болезнь, все это ты безмерно преувеличил… - пробормотал князь в чрезвычайном волнении». Волнение князя - результат того, что он благодаря Рогожину приблизился к пониманию своей вины перед Настасьей Филипповной.
Та ошибка, которую совершил князь Мышкин, внеся личное чувство в сферу спасения Настасьи Филипповны, имеет свои роковые последствия. Внутренняя драма несчастной женщины, в силу социального и морального оскорбления страдавшей амбицией «маленького» человека, но тянувшейся к «прощению», т. е. к братскому единению с людьми, лишь обострилась в результате встречи с Мышкиным. Эта «несчастная» оказалась совершенно в безвыходном положении вследствие неосторожно проявившейся любви князя в первые моменты их знакомства. Любовь к князю только обострила внутреннее раздвоение Настасьи Филипповны, ее метания между непомерной гордостью оскорбленного и жаждой любви и согласия. Не случайно Мышкин признается Рогожину по поводу своего возвращения в Петербург: «Я как будто знал»,«как будто предчувствовал», «Не хотел я ехать сюда», «Я хотел все это здешнее забыть».
После свидания с Рогожиным в его «скучном доме», на Гороховой, князь отдается печальному настроению, бродит по петербургским улицам: «Все это надо скорее обдумать, непременно… Но какое-то внутреннее непобедимое отвращение опять пересилило: он не может ничего обдумывать, он не стал обдумывать; он задумался совсем о другом».
Вечно молодая 52- летняя Андреева! Её секрет молодости, поражает всех! Читай...
Рита Агибалова пользуется диетой своей мамы! За месяц она скинула 23 кг! Смотри...
Внимание! 2 стакана Кефира с Корицей = -1.5кг лишнего веса. Пропорции напитка>>>
После разговора с Рогожиным он почувствовал тоску, гнетущую тревогу и главное - подспудное, глубоко запрятанное ощущение вины. Он роется в своей совести, отдается самораскрытию. Под влиянием Рогожина, говорившего о любви к нему Настасьи Филипповны, князь Мышкин оказался в «сильной задумчивости». «Но… неужели Рогожин до сих пор не заметил в ней безумия? Гм… Рогожин видит во всем другие причины, страстные причины! И какая безумная ревность! Что он хотел сказать давешним предположением своим?» «Князь вдруг покраснел, и что-то как будто дрогнуло в его сердце». Он вторично покраснел, вспоминая слова о любви к нему Настасьи Филипповны.
В размышлениях проявляется внутренняя борьба князя. В желании увидеть Настасью Филипповну чувствуется нетерпеливое личное начало, сердце закипает радостью при мысли о свидании с ней, но тут же вспоминается Рогожин и слово, ему данное, совесть требует последовательности в поведении, и тут же выступает самооправдание: «И ои так давно не видал ее, ему надо ее увидеть, и… да, он желал бы теперь встретить Рогожина, он бы взял его за руку, и они бы пошли вместе… Сердце его чисто: разве он соперник Рогожину?» Однако встреча князя с Рогожиным у дома Настасьи Филипповны говорит о другом. Рогожин стоял на другой стороне улицы, «нарочно хотел быть на виду» как «обличитель и как судья…». Мышкин же «повернулся от него, как бы ничего не заметив…», хотя «глаза их встретились и они посмотрели друг на друга».
Князь Мышкин и Рогожин стали невольными противниками из-за Настасьи Филипповны. У трупа происходит их братание, посредством некоторых движений Рогожин вступает в восторженное общение с князем; «Взял князя за руку, он нагнул его к столу, сам сел напротив, придвинул стул так, что почти соприкасался с князем коленями». Он хочет провести с ним эту последнюю ночь на свободе. За занавеской лежит Настасья Филипповна. Рогожин подвел князя к постели, долго смотрели на нее, потом они безмолвно садятся па тех же стульях, «опять один против другого». Рогожин преисполнен нежности, приближаясь к Мышкину, который весь дрожит, «нежно и восторженно взял его за руку, приподнял и подвел к постели», уложил его «на левую лучшую подушку». Эту страшную ночь они проводили рядом, в бреду и трогательных ласках, один готовясь выйти на жестокий суд людей, другой к своему окончательному безумию.
У тела Настасьи Филипповны Мышкин и Рогожин - примирившиеся братья. Поведение Мышкина здесь - поведение морального соучастника в убийстве. «Нигде связанность князя с Рогожиным не была так художнически очевидна, как в последней, заключительной сцене у тела Настасьи Филипповны, - говорит И. Я. Берковский. - Тут явственно было, что они в последний раз и окончательно сблизилась как совиновники». Объясняя причину совиновности князя, исследователь пишет: «Князь понимал в ней страдание и не понимал мятежа, а мятеж был сутью в ней, она была земной человеческой личностью и вложила собственную личность в мятеж».
С нашей точка зрения, Мышкин - совиновник, потому что возбудил в ней то чувство к себе, которое в своем напряженном беспокойстве явилось для пес отравой, а не спасением. Любовь Настасьи Филипповны к Мышкину - это большое и жертвенное чувство, очеловеченное глубоким пониманием нравственного значения его личности и проповеди. Но вместе с тем эта любовь не способствует освобождению из плена гордости и разьединении с людьми, напротив, до крайности обостряет личное па-чало, оскорбленное жалостью К себе. Трагическая вина Мышкина состоит в том, что в чистую сферу спасения и возрождения другого страдающего человека он внес личную заинтересованность и потому стал соучастником Рогожина. Он в данном случае предал забвению свой швейцарский опыт организации людей вокруг нравственных истин самоотверженного и, следовательно, бескорыстного служения другим. Та роковая ошибка, которую допустил он в свободном действии, говорит о том, что он - участник всеобщей людской трагедии, трагедии «конечных» существ, наделенных, однако, высшей, абсолютной духовностью, проявляющейся, согласно мысли писателя, лишь нравственными заветами. Идеал полнейшего духовного слияния друг с другом остается лишь призывом, нравственным руководством, лишь конечной целью земного существования.
Эта всеобщая трагедия человечества сказалась в личности князя с особой силой именно потому, что он с наибольшей полнотой выражает свободную духовность людей.
По мысли писателя, идеальные устремления способствуют движению человечества к «конечной цели», к воплощению завета любви и сострадания к людям. Образ Мышкина для него далеко не образ утописта, а скорее реалиста, практика. Князь способен к практическому осуществлению нравственных истин. Он верит в возможность медленного, но верного внутреннего нравственного преобразования людей с их земными интересами и корыстными побуждениями теперь.
Другие сочинения по этому произведению
Быть сильным — значит помогать слабому (по романам Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание», «Идиот»). В чем смысл финала романа Ф. М. Достоевского «Идиот»? Идеальные герои Ф. М. Достоевского Каково значение образа Настасьи Филипповны в раскрытии образа князя Мышкина? (По роману Ф. М. Достоевского «Идиот») Князь Мышкин - новый Христос (роман Ф.М. Достоевского "Идиот") Настасья Филипповна - "гордая красавица" и "оскорбленное сердце" Образ князя Мышкина Образ князя Мышкина в романе ф. М. Достоевского "Идиот" Образ князя Мышкина и проблема авторского идеала в романе Ф. М. Достоевского "Идиот" Отзыв о романе Ф. Достоевского "Идиот" Петербуржец, питерец, ленинградец: влияние традиций города на личность (по роману И. А. Гончарова «Обломов» и Ф. М. Достоевского «Идиот») Положительно прекрасный человек в романе Ф. М. Достоевского "Идиот" Сцена венчания Настасьи Филипповны с князем Мышкиным (анализ эпизода из главы 10 части 4 романа Ф. М. Достоевского «Идиот») Сцена сожжения денег Настасьей Филипповной (Анализ эпизода из главы 16, части 1 романа Ф. М. Достоевского «Идиот»). Сцена чтения пушкинского стихотворения (Анализ эпизода из 7 главы, части 2 романа Ф. М. Достоевского «Идиот»). Ф.М. Достоевский. "Идиот". (1868) Евангельские мотивы в прозе Ф.М. Достоевского. (По роману "Преступление и наказание" или "Идиот".) Трагический итог жизни князя Мышкина Настасья Филипповна и Аглая - особенность женских характеров в романе Ф.М. Достоевского «Идиот» Что сближает князя Мышкина и Рогожина? (По роману Ф. М. Достоевского «Идиот») Сцена венчания Настасьи Филипповны с Рогожиным В чем своеобразие характера главного героя романа Ф. М. Достоевского «Идиот»И Антихриста .
Внешность
…Один из них был небольшого роста, лет двадцати семи, курчавый и почти черноволосый, с серыми, маленькими, но огненными глазами. Нос его был широк и сплюснут, лицо скулистое; тонкие губы беспрерывно складывались в какую-то наглую, насмешливую и даже злую улыбку; но лоб его был высок и хорошо сформирован и скрашивал неблагородно развитую нижнюю часть лица. Особенно приметна была в этом лице его мертвая бледность, придававшая всей физиономии молодого человека изможденный вид, несмотря на довольно крепкое сложение, и вместе с тем что-то страстное, до страдания, не гармонировавшее с нахальною и грубою улыбкой и с резким, самодовольным его взглядом. Он был тепло одет, в широкий, мерлушечий, черный, крытый тулуп, и за ночь не зяб…
Образ
В романе Парфен Рогожин описан как человек страстный, легко воспламеняющийся, необузданный . Типичный представитель русского народа с характером широким, буйным, несдержанным. В романе его характер и качества полностью противопоставлены качествам князя Мышкина , что выражается даже во внешности. Страстно, до безумия влюблён в Настасью Филипповну и получив большое наследство кутит вместе с ней. Но когда она хочет выйти замуж за князя Мышкина, его безумная натура доводит его до того, что он закалывает Настасью Филипповну ножом, после того как убегает с ней раньше, чем состоялась свадьба. В романе, символически представляет образ Антихриста, дьявола , в противоположность князю Мышкину, символизирующему собой образ Христа. Но в то же время он символизирует греховного человека со всеми его пороками, прегрешениями. Но князь Мышкин, как истинный искупитель грехов человеческих, всепрощающий, Иисус Христос, прощает Рогожину величайший грех, убийство Настасьи Филипповны и успокаивает обезумевшего Рогожина, как мать успокаивает плачущего ребёнка. Его образ символичен, и является одним из основных характеров в творчестве Ф. М. Достоевского, и одним из ключевых в его понимании вселенной в его творчестве. Он представляет собой образ тьмы, потустороннего мира и несёт с собой заряд отрицательной энергии. Возможно даже сам не подозревая об этом. Жизнь тех, кто пересекался с ним хоть раз, ломается навсегда без возможности возвратить потерянное.
См. также
Напишите отзыв о статье "Парфён Рогожин"
Примечания
Литература
- Накамура Кэнноскэ. Рогожин (Парфён Семёнович Рогожин) // Словарь персонажей произведений Ф. М. Достоевского. - Санкт-Петербург: Гиперион, 2011. - С. 239-246. - 400 с. - 1000 экз. - ISBN 978-5-89332-178-4 .
|
||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Парфён Рогожин
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
Знаменитый роман Федора Михайловича Достоевского «Идиот» предлагает множество героев, образы которых важны для раскрытия замысла произведения.
Так, например, это касается самого князя Льва Николаевича Мышкина, Настасьи Филипповны и, конечно, Парфена Рогожина, о котором мы сегодня поговорим подробнее.
Этот персонаж трагичен. На страницах романа он проходит целый путь: от бедного и невзрачного купца, битого собственным отцом, до миллионера, равнодушно относящегося к своему богатству, а потом, в финале, до убийцы.
Уже с первых строчек, которые отправляют читателя в вагон поезда, мы слышим рассказ Парфена о себе и встрече с Настасьей Филипповной и понимаем, что это не что иное, как экспозиция произведения, это именно то, что в дальнейшем и произойдет.
Это самая настоящая исповедь, которую герой выкладывает совершенно незнакомым людям. Рогожин испытал страсть, но между ним и предметом его вожделения пролегла целая пропасть. Показывая мучительные попытки преодолеть этот барьер, Достоевский рисует трагическое движение характера действующего лица.
Федор Михайлович – мастер по столкновению разных социальных слоев, причем не просто разных, а диаметрально противоположных.
Рогожин, благодаря нажитому состоянию, находится где-то посередине между великосветским обществом и низкими слоями. Его приглашают в богатые дома. И тем не менее его всегда сопровождают люди, похожие на уголовников. Такие просто так не пройдут мимо чужого богатства. Тема преступления очень часто звучит на страницах романа. Хотя нельзя сказать, что Рогожин – это явный и ярко выраженный тип преступника.
Он испытывает какие-то странные чувства к князю Мышкину. Сначала, в том самом вагоне поезда, это любовь, непонятно чем вызванная, а дальше настоящая ненависть, изъедающая душу. Парфен поменялся с князем крестами, назвал его братом.
Верит, что у Рогожина огромное сердце, и он попросту на себя наговаривает. Он, конечно, умеет и переживать и сострадать. Так считает князь. Но как же он ошибается. Пока он предается этим размышлениям, Рогожин уже заносит над ним нож. И только припадок падучей спасает Льва Николаевича от неминуемой гибели.
Натура Парфена Рогожина темнее ночи, есть в ней что-то звериное. считает его скрягой и говорит о том, что если бы он скопил еще больше денег, то так на них и умер бы от голода. Вот только случай его подвел: в душе поселилась другая страсть. И вся жизнь Парфена резко переменилась. Он не знает, как ему поступить, мучаясь и страдая, он выбирает единственный для себя путь – убийство.
Финал страшен: Рогожин и Мышкин, обнявшись, как братья, сидят над телом Настасьи Филипповны.
Но Достоевский не этим заканчивает свое произведение. Он дает еще и заключение: на суде Рогожин был задумчив и молчалив, не пытался притвориться невменяемым, а припоминал все детали совершенного им преступления, а приговор выслушал сурово и строго. Потом автор дает небольшой экскурс в жизнь других обыкновенных героев, и мы понимаем, что эти трое, Мышкин, Рогожин, Настасья Филипповна, таковыми не являются.
Парфен Рогожин
В романе «Идиот» князь Мышкин предостерегает Настасью Филипповну и Рогожина, уверяя, что соединение их – это верная погибель, нельзя таким людям сходиться. Слишком мало понимания и слишком мало сострадания у них друг к другу, хотя персонажи явно и очевидно – одни из самых любимых самим Достоевским.
Парфен Рогожин – человек, которому наплевать на общественное мнение, это не Ганя и не Афанасий Иванович Тоцкий с генералом Епанчиным. Он готов жениться на Настасье Филипповне, даже не задумываясь над тем, что скажут люди. Он бесстрашен. Этим отчасти и подкупает в начале романа. Поведение его дерзко и вызывающе (как и у Настасьи Филипповны, этим отчасти она его так и пленила).
Он, разумеется, переживает из-за того, что Настасья Филипповна ставит его в глупое положение в глазах других людей, сбегая из-под венца и демонстративно пренебрегая им. Но не дорожит репутацией, не трясется от страха, как все прочие дамы и господа. И запугать его невозможно. Человек не образованный, но глубокий. Он глубже, чем представление о нем у окружающих – куда более рафинированных, но при этом в сравнении с ним поверхностных и банальных. Рогожин не может высказаться так красноречиво, как князь, но чувствует с такой силой, что душевная боль становится нестерпимой, несовместимой с понятием обыденной жизни.
Эти души (Настасьи Филипповны и Рогожина) – как непересекающиеся параллельные линии – схожи, но не способны друг в друге все это разглядеть. Настасья Филипповна и Рогожин холят и лелеют свои обиды, каждый в отдельности. И если Рогожин пытается найти язык простой человечности, Настасья Филипповна для его попыток проникнуть в ее внутренний мир закрыта наглухо. С ней это случилось задолго до их знакомства, к нему она обернута той же стороной, что и к остальным персонажам: наигранного беспощадного цинизма, скрывающего ее тайную горечь и раздавленную детскую невинность. И если она временами слегка «оттаивала», подметив определенные нюансы в поведении Рогожина, которые становились ей интересны, то перемена ее отношения к нему все-таки натыкалась на запертую дверь закрытой от окружающих души. Только князю, как образу Христа, она не могла не верить, от остальных ожидала непонимания, искажения смысла всех ее слов и поступков.
Она видит в Рогожине только страсть и ревность. Собственные эмоции мешают ей приглядеться внимательнее, забыть о трафаретных человеческих типажах и характерах. Отринуть стереотипы и свое недоверчивое отношение к мужчинам вообще. Рогожин – не трафарет, его горе – не болезнь самолюбия. Недаром он не может найти подходящих слов, чтобы его высказать. Ему тяжелее, чем князю. Но, говорящий сбивчиво и возбужденно в начале романа, в дальнейшем Рогожин как будто успокаивается – но это страшное спокойствие отчаяния, которое не может вылиться в возгласы или звуки. Он подробно рассказывает князю о том, что сказала и сделала Настасья Филипповна, живет и дышит только этим, больше его ничего не трогает, не волнует.
Если Рогожин и признавался в том, что боится, то страх он испытывал перед одной Настасьей Филипповной. Они оба слепы в отношении друг друга, не понимают, не чувствуют боль другого, заняты каждый своими неизлечимыми ранами. Существо, подобное князю, нужно им, чтобы иметь возможность выговориться, друг с другом им это сложно. Между ними – стена. И выстроена она внутри Настасьи Филипповны. Для того чтобы восприятие прояснилось, эту, много лет сооружавшуюся крепость, нужно ломать, разбирать ее камень за камнем. Но это – задача, которая оказалась не под силу никому. Ее страх когда-либо кому-то открыться пересилил.
Она попыталась это сделать в письмах к Аглае, так, как сумела, но если уж даже это, в ее понимании, «высшее создание» поняло ее (или захотело понять) так превратно, то, что говорить о грубоватом купце?
Настасья Филипповна и Рогожин были слишком несчастны, чтобы обрести душевный покой и получать хоть какое-то удовольствие от жизни, но и помочь друг другу они были не в состоянии. Князь вряд ли сам понимал, что в его отношении к Парфену есть доля снисходительности, он будто бы поучает и наставляет заблудшего, а такого рода высокомерие могло бы только его разозлить. Рогожин, как и Настасья Филипповна, не хочет, чтобы его «спасали» в христианском смысле, он, скорее, готов погибнуть, чем стать объектом чьих-то забот. Они оба слишком горды и чутки к любому проявлению обидной для себя жалости (хотя в ней на самом деле нуждаются – только этого не признают). Готовы скорее принять гнев, чем снисходительное участие окружающих.
Они, в сущности, добивают друг друга.
“Может ли мерещиться в образе то, что не имеет образа?”
“Идиот” (8; 340)
Как-то раз после моего доклада об “Идиоте”, прочитанного в Старой Руссе, ко мне подошел незнакомый человек и представился: “Владимир Ильич… Рогожин”. К моему великому сожалению, мне ничего не удалось узнать о человеке (с таким именем-отчеством и такой фамилией!), которому, по его словам, было страшно слушать мой доклад о Рогожине. Да я бы и сама не хотела носить фамилию героя, образ которого связан, по крайней мере, для меня, с размышлениями о Судьбе. Вряд ли найдется человек, который бы ни разу в жизни не задумался о том, существует ли судьба и что она собой представляет. В повседневной жизни мы то и дело слышим слова “такова судьба”, “значит, не судьба” и им подобные. С представлениями о судьбе сопряжены такие фундаментальные оппозиции мифосознания, как Добро и Зло, Жизнь и Смерть и другие. Понятие судьбы можно рассматривать в обыденном сознании человека, в индивидуальных мировоззренческих системах, в религиозных системах, в философии (в самых различных аспектах: “Свобода и Необходимость”; “Судьба и Случай”; “Смерть и Судьба”; “Любовь к Судьбе” (Amor fati) или “Ненависть к Року” (Odium Fati) и т. д.). Меня интересует, в первую очередь, содержание понятия судьбы в художественном творчестве Достоевского и, в частности, в романе “Идиот”, герои которого первыми среди многочисленных персонажей Достоевского вспоминаются при мысли о судьбе. И в своих произведениях, и в переписке Достоевский довольно часто использует слова “рок”, “фатум”, “судьба”, “провидение”. В “Дневнике писателя” (сентябрь 1877 г.) есть такой заголовок: “Кто стучится в дверь? Кто войдет? Неизбежная Судьба” (26; 21). В “Идиоте” слово “судьба” неоднократно упоминается Достоевским в связи с именем Мышкина. По словам Настасьи Филипповны, выйди она замуж за князя, она сгубит “всю судьбу” его. На последних страницах романа выясняется, что “дальнейшая судьба князя” устроилась отчасти по старанию Коли, который обратился к Радомскому. “Евгений Павлович принял самое горячее участие в судьбе несчастного "идиота", и вследствие его стараний и попечений князь попал опять за границу в швейцарское заведение Шнейдера” (8; 179, 508). Однако на метафизическом уровне судьбу Мышкина определяют все же не они, а его соперник, который делает “широкий жест”, говоря о Настасье Филипповне: “Так бери же ее, коли судьба! Твоя! Уступаю!.. Помни Рогожина!” (8; 186). Христианское понимание судьбы как результата непознаваемой Воли Божией сосуществует у писателя с мифологическим представлением о судьбе как о вполне естественной причине всякого безобразия, как о “непостижимой силе, действием которой обусловлены как отдельные события, так и вся жизнь человека”, как о безличной, слепой, “темной невидимой силе”, не имеющей отчетливого антропоморфного облика. Достоевскому, в художественных произведениях которого Судьба нередко персонифицирована, удалось изобразить в романе то, что обычно описанию не поддается. Автор “Идиота” не просто говорит о Судьбе, не просто передает представление о ней, но делает ее осязаемой, зримой, “материальной” благодаря созданному им образу Рогожина, который является, на мой взгляд, “воплощением” судьбы Мышкина, а также благодаря описанной в романе картине Гольбейна “Мертвый Христос”. Так кто же такой Парфен Рогожин: “только несчастный человек” (как сказал о нем Мышкин) или, по словам А. Блока, “самое страшное лицо” романа, “воплощение хаоса и небытия”? В этой характеристике героя, принадлежащей поэту, тонко чувствовавшему и глубоко понимающему Достоевского, есть своя правда, не отменяющая, однако, слов о трагедийности образа Рогожина, в котором много и чисто человеческого. К. В. Мочульский назвал его “духовным братом Раскольникова”, ибо Рогожин “тоже трагический герой, попавший под власть рока <...> и рок ведет его к человекоубийству <...> Бог и дьявол борются за его душу”. Но это только одна сторона медали. А другая заключается в том, что образ Рогожина, как я попытаюсь показать, представляет собой еще и персонификацию Рока, Судьбы. Являясь личным демоном Мышкина, определяющим его судьбу, Рогожин “тяготится своим демонизмом”, а, следовательно, он, как и лермонтовский Демон, фигура глубоко трагическая. Романо Гуардини проницательно заметил, что в мире Достоевского нет фигуры, родственной Рогожину, этому “своеобычному, страшному и трогательному человеку”. “Создается впечатление, что он выкарабкался из земли только наполовину”. “Он весь во власти земных сил”. Рогожин связан с Мышкиным тесными узами - “но так, как может быть связан выходец из подземного царства с существом из царства света. Им обоим нельзя отказать в масштабности, но место обитания одного из них - земля, другого свет. <...> Мышкин стоит в потоке света, сам же он - в темноте”. Рогожин, конечно, человек, но человек лишь наполовину. Другая его половина заставляет вспомнить о тех хтонических существах (от греч. chtonos - “земля”), к которым относятся не только чудовища, гады и входящие в их число животные, связанные со смертью и потусторонним миром, но также и умершие люди, живущие в загробном мире. Умершие дед и отец Рогожина являются, как представляется, не столько предками-покровителями, которых называли “святые деды-родители”, сколько “заложными покойниками” - “существами демонической природы, сближенными с нечистой силой”. С ними тесно связаны привидения. Как представители преисподней, мира мертвых, предки передали Парфену свою хтоническую сущность, благодаря которой Рогожин оказывается способным явиться к Ипполиту как привидение, которое ассоциируется с тарантулом - земляным пауком. Являясь обыкновенным человеком, действующим в мире повседневности, он обладает в то же время почти полным набором хтонических признаков, что говорит о его связи с загробным существованием (то же самое можно, впрочем, сказать о Мурине, Свидригайлове, Ставрогине и других героях Достоевского). В самом начале романа Рогожин трижды назван “черноволосым” и 12 раз “черномазым”. Уже одно это говорит о его демонизме и связи с преисподней, ведь известно, что среди десятков имен черта есть и такие: черная сила, черный, царь тьмы, князь тьмы, царь ада, царь преисподней, бес, нежить, нечисть, злой, дух, сатана, дьявол, демон, змий и др. О связи образа Рогожина с темой смерти говорит и его “мертвая бледность” (8; 5), и то, что Парфен чувствует себя мертвым до момента его разговора с Настасьей Филипповной, после которого он “в первый раз как живой человек вздохнул” (8; 179). Однако этот образ при всей своей демоничности достаточно амбивалентен, неоднозначен. Это находит отражение в словах Мышкина: “Разве не способен к свету Рогожин? <...> Нет, Рогожин на себя клевещет; у него огромное сердце, которое может и страдать и сострадать” (8; 191). Это отражено и в сочетании его имени и фамилии. “Парфен (Парфений) (из греч. Партениос: партенос целомудренный, девственный) - это эпитет Зевса, Геры, Артемиды, Афины по местности Партении на границе Аркадии и Аргивии”. Имя героя связывает его с миром богов, миром высшим, горним, тогда как фамилия, образованная автором, как полагают исследователи, от названия Рогожского кладбища, соотносит его с нижним миром - с преисподней. Ссылаясь на критику 60-х годов, не без меткости назвавшей Рогожина “мрачным Дон Жуаном раскольничьего кладбища”, М. С. Альтман подчеркивает его связь с сектантами. Я бы выделила курсивом слово “кладбище”, ибо для понимания образа героя важнее его связь с кладбищем как таковым. Не зря же Ипполит так характеризует рогожинское жилище: “Дом его поразил меня; похож на кладбище, а ему, кажется, нравится...” (8; 338). Чтобы лучше понять сущность персонажа, необходимо пристальнее присмотреться к его жилищу, которое “вызывает богатейшие ассоциации с телом и мыслью (т. е. жизнью) человека, как было эмпирически подтверждено психоаналитиками”, согласно которым, дом являет символ личности. “Человек всегда несколько похож на свой дом; по крайней мере, это столько же верно, как и то, что дом человека похож на своего хозяина”. Но если дом похож на кладбище, то выходит, что Рогожин является персонификацией кладбища!? О правомерности столь рискованного (на первый взгляд) предположения свидетельствует одна странная запись от 2 ноября в рукописных реакциях “Идиота”: Умецкая видит картины “о том как кладбище ходит по городу!” (9; 183). Во всем облике и поведении Рогожина угадывается мифологический персонаж, связанный одновременно с производительной силой земли и умерщвляющей потенцией преисподней. Своей двойственностью Рогожин напоминает мрачное хтоническое божество, представляющее смерть. Он олицетворяет собой Судьбу, которую называли в античности Мойрой, контролирующей как час смерти, так и продолжительность жизни. Мойры часто ассоциировалась с демонами. В “Идиоте” с демоном ассоциируется Рогожин, образ которого все время двоится. Он поистине “на пороге как бы двойного бытия”: то перед нами “только несчастный человек, душевное настроение которого мрачно, но очень понятно”, то персонификация демона. Хотя князь отрекся от своего демона, было что-то такое в Рогожине, “то есть в целом сегодняшнем образе этого человека <...>, что могло оправдывать ужасные предчувствия князя и возмущающие нашептывания его демона” (8; 193). Раннехристианские представления о демоне связаны с образом злой демонической, бесовской силы. В древнеславянских языческих религиозно-мифологических представлениях “бесы” - это злые духи (следы такого употребления термина - в архаичных фольклорных текстах, заговорах). Из языческой терминологии слово попало в христианскую традицию, где было использовано для перевода слова “демоны”, которое происходит от греческого “знающий, сведущий”, потому что демоны знают будущее. Д. С. Мережковский как-то заметил, что “присутствие рока в событиях придает рассказу Достоевского трагический пафос в античном смысле слова”. Эта верная мысль имеет самое непосредственное отношение к “Идиоту”, в котором Достоевский использует вместо слова “бес” греческое “демон”. В этом романе явственно слышны отголоски древних представлений о судьбе как о демоне, о судьбе, понимаемой писателем почти так же, как на закате античности, когда “порядок мира воспринимался уже как демоническая сила”. “Идиот” - это роман о неумолимости Рока, роман о судьбе, от которой не уйдешь, которая подчиняет человека своей власти. Судьба в мифологии различных народов понимается как предопределение жизненного пути человека (коллектива), богов и космоса в целом. В мифологической модели мира судьба связана с противопоставлением доли - недоли (счастья - несчастья), жизни и смерти, добра и зла. “Первоначально представления о судьбе не отчленяются от восходящих к тотемизму и культу предков представлений о добрых и злых духах - спутниках человека, рождающихся и живущих вместе с ним”. “Впрочем, и в официально признанной вере в ангелов в христианстве и в джинов в исламе (особенно в ее обыденной интерпретации) многие исследователи склонны видеть отражение более ранних представлений о демонах, гениях и других носителях Cудьбы”. Если древние славяне называли “воплощение счастья, удачи, даруемых людям божеством” Долей (“первоначально само слово бог имело значение “доля””), то древние греки и римляне снимали обезличенность судьбы, воплотив представления о ней в образе различных дев судьбы. Однако среди персонификаций судьбы наряду с римскими парками и фатами называются также гении; в греческой мифологии паркам соответствуют мойры, дочери ночи, породившей также смерть и сон, а гениям - демоны (даймоны). “Воплощение доли человека - его демон <...> гений, дух-двойник”. Таким образом, представления о том, что демон часто определяет жизненную судьбу человека, зародились в глубокой древности, причем концепт “демон” признается исходным по отношению к представлению о божестве судьбы. “Демон приравнивается к судьбе, все события человеческой жизни находятся под его влиянием”. Есть демоны рождения, демоны добра и зла. Характер человека - его демон. “Каждому человеку в жизни дается свой демон”. В позднейшей демонологии значительное место занимает гений, “рассматривавшийся как персонификация внутренних свойств”, который постепенно стал самостоятельным божеством, рождавшимся вместе с человеком <...>, руководившим его действиями”. Видимо, не случайно то, что Мышкин и Рогожин - ровесники. “В одном из вагонов третьего класса, с рассвета, очутились друг против друга, у самого окна, два пассажира - оба люди молодые <...> Один из них был <...> лет двадцати семи”. Другой - “тоже лет двадцати шести или двадцати семи” (8; 5, 6). Мало того, что Рогожин и Мышкин примерно одного возраста, они еще и побратимы, что заставляет вспомнить о борьбе на земле Ормузда и Аримана. В “Идиоте”, как и в других произведениях Достоевского давно замечены черты романтизма. Но романтический художественный опыт вобрал в себя многие фольклорно-мифологические образы и мотивы. Один из них - мотив демона (дьявола, черта, колдуна, разбойника или чудовища), к которому попадает герой. Отдача сына черту или какому-нибудь таинственному существу в сказке В. Я. Пропп называет “запродажей” (или “продажей”). Случается, что героя забирает купец. В связи с этим отмечу явную параллель в судьбах Рогожина и Мышкина. Они оба наследуют огромные состояния, то есть, с обывательской точки зрения, оба счастливчики. В мифологической модели мира, как уже говорилось, судьба связана с противопоставлением счастья - несчастья. Келлер в своей статеечке о Мышкине пишет: “Надо признаться, что ему везло-таки счастье <...> оставшись еще грудным ребенком по смерти отца <...> наш барон взят был из милости на воспитание одним из очень богатых русских помещиков. <...> Вдруг П. умирает скоропостижно. Завещания, разумеется, никакого <...> Казалось бы, счастье повернулось к нашему герою задом. Не тут-то было-с: фортуна <...> проливает все свои дары разом на аристократика <...> Почти в самое то мгновение, как явился он из Швейцарии в Петербург, умирает в Москве один из родственников его матери <...> купец, бородач и раскольник, и оставляет несколько миллионов наследства <...> (вот бы нам с вами, читатель!)” (8; 217-219). Оказывается, оба героя едут в Петербург за своим наследством, только купеческий сын Рогожин уже знает, что его отец “с месяц назад тому помре и два с половиной миллиона капиталу оставил” (8; 9), а Мышкину только предстоит узнать о своем “счастье”. Наследники получают деньги от умерших купцов - своего рода сказочных “загробных дарителей”. Мышкина символически “забирают” в свои сети и родственник “его матери (бывшей, разумеется, из купчих)”, и сын купца Рогожин. Думается, дело здесь не только и не столько в сословной принадлежности, сколько в (вольной или невольной) ориентации писателя на фигуру фольклорного купца, часто понимаемого как синоним черта, чужого. Не случайно отправленный Шнейдером в Россию Мышкин едет не куда-нибудь, а в Петербург, “город на болоте”, в котором, по народным представлениям, черти водятся. Чрезвычайно важно и то, что первым, кого встретил князь по пути в Петербург, оказался Рогожин - “черномазый” (т. е. черт). Согласно славянским верованиям, “назначенную судьбу могут открывать, изрекать <...> случайные встречные, которые в народном сознании воспринимаются как представители иного, потустороннего мира”. Первые встречные (к которым в сказке принадлежат и “таинственные учителя”, и демоны) причиняют вред встреченным на дороге людям. Отрицательные последствия встречи, которая служит одним из проявлений Судьбы, часто объясняются действием нечистой силы. “Так, известны демоны, которые причиняют вред встреченным на дороге людям”. При этом важно, что “предопределяющие судьбу встречи” совершаются, как полагают в народе, на перекрестке. Здесь “нечистый дух имеет власть над человеком”, которого в этом месте “подстерегали и болезни”. Встретив по пути в Петербург в поезде конкретного человека, Мышкин, который предстает странником, идущим от перекрестка к перекрестку, на самом деле встретился со своей судьбой. Рогожин и есть тот первый встречный, который воплощает знак судьбы, причем судьбы смертной. Ведь “возвращение домой, на родину или к месту рождения является символом смерти”. Если первая встреча “ангела Мышкина” с “демоном Рогожиным” в вагоне третьего класса аналогична встрече на перекрестке, то последняя, неизбежная их встреча происходит буквально на перекрестке - на “роковом, "нечистом" месте, принадлежащем демонам” и связанном с преисподней. “В пятидесяти шагах от трактира, на первом перекрестке, в толпе, кто-то вдруг тронул его за локоть и вполголоса проговорил над самым ухом: "Лев Николаевич, ступай, брат за мной, надоть". Это был Рогожин” (8; 500). Думается, что далеко не случаен тот факт, что почти каждое упоминание в романе перекрестка, выморочного места, излюбленного нечистой силой, связано в романе, как ни странно, с Мышкиным. “Подходя к перекресткуГороховой и Садовой”, Мышкин узнает дом Парфена, имеющий физиономию всего семейства Рогожина. По словам М. М. Бахтина, “выбор дороги - выбор жизненного пути”. К сказке эти слова не имеют отношения, ведь даже если герой в раздумье стоит на перекрестке дорог, это не выбор пути, а лишь его видимость. В художественном мире Достоевского (да и не только у него) перекресток, как и порог, - это моменты выбора судьбы. Но не все герои Достоевского, стоящие на перекрестке, могут изменить свою судьбу. Один из ярчайших примеров - князь Мышкин, похожий на сказочного Царевича, которого судьба “приводит к предназначенному ему трону”, но “в свете сверхчеловеческой славы смерть внезапно настигает и уносит его”. У этого демона смерти, с которым вступает в общение Мышкин, есть имя - Рогожин. Подобно тому, как Ордынову, герою “Хозяйки”, “демон <...> шепнул на ухо”, что Мурин зарежет его (1; 310), “демон шепнул” Мышкину в Летнем саду, что Рогожин убьет. “...Разве решено, что Рогожин убьет?! вздрогнул вдруг князь” (8; 190). Как только Мышкин вспомнил об одном “чрезвычайно странном убийстве”, с ним вдруг опять случилось что-то особенное. Чрезвычайное, неотразимое желание, почти соблазн, вдруг оцепенил всю его волю. Из дома Филисовой, “востроглазой и востролицей” (а это явные признаки хтонического существа), Мышкин “вышел не с тем уже видом, с каким звонил” к ней. “С ним произошла опять, и как бы в одно мгновение необыкновенная перемена <...> “внезапная идея” его вдруг подтвердилась и оправдалась, и - он опять верил своему демону!” (8; 192). Для понимания того значения, какое имеет слово “вдруг” в “петербургском” словаре Достоевского и которое часто встречается в таких жанрах фольклора, как быличка и сказка, очень важным является следующее определение демона. “Демон, - в греческой мифологии обобщенное представление о некоей неопределенной и неоформленной божественной силе, злой или (реже) благодетельной, часто определяющей жизненную судьбу человека. Это мгновенно возникающая и мгновенно уходящая страшная роковая сила, которую нельзя назвать по имени, с которой нельзя вступить ни в какое общение. Внезапно нахлынув, он молниеносно производит какое-либо действие и тут же бесследно исчезает <...> Демон вызывает неожиданно ту или иную мысль”. По терминологии Г. Узенера, демон - не что иное, как “бог данного мгновения”. В “Диалектике мифа” А. Ф. Лосев рассуждает о времени и о “самой буквальной и настоящей” судьбе. “Что такое время? <...> Время есть антитезис смыслу. Оно по природе своей алогично, иррационально... Сущность времени - в непрерывном нарастании бытия, когда совершенно, абсолютно неизвестно, что будет через одну секунду <...> Поэтому, что бы ни предсказывали законы природы, никогда нельзя вполне поручиться за исполнение этих предсказаний. Время есть подлинно алогическая стихия бытия - в подлинном смысле судьба”. Столь любимое и часто употребляемое Достоевским наречие “вдруг” как никакое другое слово вмещает в себя понятие об иррациональном времени, а, следовательно, и о судьбе. С Муриным “вдруг случилось одно очень странное <...…> роковое обстоятельство, которое уж никак нельзя объяснить иначе, как враждебным влиянием прогневанной судьбы” (1; 286). Неточка Незванова говорит: “...Судьба внезапно и неожиданно повернула мою жизнь чрезвычайно странным образом. <...…> все разом <...…> обратилось вдруг к другой, совсем неожиданной деятельности, и я сама, не заметив того, вся перенеслась в новый мир”. Увидев портрет мужа Александры Михайловны, Неточка “вдруг вздрогнула” и начала пристально его рассматривать. Прежде всего ее “поразили глаза портрета”, которые, как ей “вдруг показалось”, “с смущением отворачиваются” от ее взгляда, “силятся избегнуть его”: “ложь и обман в этих глазах” (2; 232, 246). Ложь и зло - это главные атрибуты дьявола, который может принять любой облик. Он “может иметь не лицо, но личины; он весь без остатка существует в области одной лишь кажимости и потому всякий облик его - обманчив или может оказаться обманом”. “Между тремя возможными ипостасями дьявола - его иллюзорной личиной, его пребыванием в теле реального живого существа и его предполагаемым истинным плотским (или квази-плотским) обликом - вряд ли можно всегда уверенно провести границу”. Именно поэтому нам так трудно понять, где в Рогожине кончается человек и где начинается демон, принявший его облик. Считалось, что способностью принимать чужой облик (в том числе вид любого человека) обладают в той или иной степени все персонажи нечистой силы, включая, конечно, черта. Как и черт, в различных ипостасях являются людям привидения - персонажи славянской демонологии, имеющие бестелесную природу и показывающиеся в виде отсутствующих людей, “пугая человека (иногда считается, что так пугает черт)”. “Привидения тесно связаны с миром мертвых, с заложными покойниками”. Увидеть привидение может не каждый, а только тот, кому оно явилось. “Привидение - плохое предзнаменование” для увидевшего его. О способности дьявола к оборотничеству (“оборотности”), которая является основным признаком хтонического мира и связана с “рубежностью” (способностью пересекать границу двух миров), свидетельствует привидение, посетившее смертельно больного Ипполита и утвердившее его в мыслях о самоубийстве, ибо “нельзя оставаться в жизни, которая принимает такие странные, обижающие <...> формы”. Ипполит, не верящий “ни в какие привидения”, вспоминая об этом визите, говорит, что он “был не уверен, сам ли это Рогожин или нет” (8; 340-341). Восемь раз звучит в его “Исповеди” слово “привидение” и пятнадцать раз - обращенное к Рогожину местоимение “вы”. Задрожав от испуга, но “почти с бешенством, вдруг его охватившим”, Терентьев крикнул: “Вы были у меня на прошлой неделе, ночью <...> вы!! Признавайтесь, вы? <...> Это были вы! - повторил он <...> с чрезвычайным убеждением. - Вы <...> сидели молча у меня на стуле, у окна, целый час” (8; 320-321). Ипполит уже не сомневается, что Рогожин, несмотря на закрытые двери, был у него. То, что Рогожин находится на границе между двумя мирами, посюсторонним и потусторонним, то и дело подтверждается текстом романа. Под влиянием своей “внезапной идеи” увидать вновь глаза Рогожина Мышкин уходит из Летнего сада и действительно видит “те самые глаза”. Архетипический образ “всевидящих” и “светящихся” глаз является одним из атрибутов мифологических персонажей, отличающихся от людей. Говоря об этом архетипе, можно привести не только огромное количество примеров из произведений Достоевского разного периода (он часто описывает сверкающие глаза, горящие взоры своих героев), но и вспомнить множество других описаний демонических персонажей в произведениях самых разных времен и народов, включая произведения фольклора. Горящие посреди мрака глаза Рогожина поразительно напоминают освещающие ночную тьму глаза черепа в русской сказке “Василиса прекрасная”, которые “сожгли” мачеху и ее дочерей. “Под влиянием метафорического языка глаза человеческие должны были получить таинственное, сверхъестественное значение”. Такое значение приписывает глазам Рогожина Настасья Филипповна. В последнем письме к Аглае она признается: “...я уже почти не существую и знаю это; Бог знает, что вместо меня живет во мне. Я читаю это каждый день в двух ужасных глазах, которые постоянно на меня смотрят, даже и тогда, когда их нет предо мной” (8; 380) .Преследующие героиню глаза “сжигают” не только ее, но также Ипполита и Мышкина. Все они предвидят беду, все говорят о катастрофе, как будто предопределенной свыше.
Эту предопределенность символизирует дом Рогожина, доставшийся ему по наследству от деда и отца. Попав в этот дом, Мышкин сразу же заводит речь о глазах, которые его преследуют. “Давеча, выходя из вагона, я увидел пару совершенно таких же глаз, какими ты сейчас сзади поглядел на меня. - Вона! Чьи же были глаза-то? - подозрительно пробормотал Рогожин. Князю показалось, что он вздрогнул” (8; 171). Сразу вслед за пронзившей его мыслью об убийстве князь вспомнил свой “вопрос Рогожину прямо в лицо о глазах”. Мышкин “засмеялся истерически <...> Почему с ним опять эта дрожь, этот пот холодный, этот мрак и холод душевный? Потому ли, что опять он увидел сейчас эти глаза? <...> Да, это были те самые глаза <...> те самые (совершенно те самые!) <...> И князю ужасно захотелось <...> подойти к Рогожину и сказать ему, “чьи это были глаза”! <...> Странный и ужасный демон привязался к нему окончательно и уже не хотел оставлять его более” (8; 192-193). Дрожь и холодный пот - вечные спутники страха, который охватывает человека при встрече с нечистой силой. Демонические черты присущи многим персонажам романа “Идиот”. Однако слово “демон” шесть раз упомянуто именно в связи с глазами Рогожина. Подчеркнутое слово свидетельствует о том, что уже и раньше князя преследовал демон, окончательная победа которого на лексическом уровне выражена при помощи десятикратного использования слова “глаза”. Четыре раза Достоевский повторяет и выделяет курсивом словосочетание “те самые” (8; 191-195). Трижды в тот роковой день Мышкин вспоминал те самые глаза. “В невыразимой тоске дошел он пешком до своего трактира”, где вспомнил о них, чего-то ужасно боясь. В самом конце пути, непосредственно перед последней встречей с Парфеном, князю “вдруг” “вспомнился сам Рогожин <...> когда он спрятался тогда в углу и ждал его с ножом. Глаза его теперь ему вспомнились, глаза смотревшие тогда в темноте” (8; 499). “Чьи же это были глаза?” - спрашиваем мы вслед за Рогожиным. И получаем недвусмысленный ответ Достоевского: это глаза Рогожина... И в то же время - это глаза демона. Преследующие Мышкина глаза производят на читателя (во всяком случае, на меня) точно такое же жуткое впечатление, как страшные глаза умершего ростовщика (упомянутые в “Портрете” Гоголя более 35 раз!), которые преследуют художника. Они вонзились в его душу “и произвели в ней тревогу непостижимую”. Они так “глядели демонски-сокрушительно, что он сам невольно вздрогнул”. И на другой картине он “всем почти фигурам придал глаза ростовщика”, который не умер “совершенно”, а воплотился в портрете. Многие черты в облике этого наиболее зловещего из персонажей Гоголя характерны также для целого ряда демонических персонажей Достоевского. Это свидетельствует об адской их природе, об их влиянии на человеческие души. Следует отметить, что человеческий облик дьявола, как правило, “окрашен в один доминирующий тон - черный или, значительно реже, красный”. “Черна либо сама кожа дьявола (откуда мотив негра или эфиопа), либо его одежда”. “Иногда дьявол коричневый или мертвенно серый - цвет болезни и смерти”. “В нем всегда есть "что-то не то", что-то неестественное: он либо слишком черный, либо слишком бледный”. Инфернальные ассоциации ощутимы и в портретной характеристике Рогожина, который был одет в черный тулуп. Он был “почти черноволосый, с серыми маленькими, но огненными глазами <...> Особенно приметна была в этом лице его мертвая бледность, придававшая всей физиономии <...> изможденный вид, несмотря на довольно крепкое сложение” (8; 5). Все это очень напоминает внешность нечистого, черта. “Мифологическая параллель просматривается очень отчетливо: в средневековой традиции (западной и русской) самый распространенный образ сатаны - “высокий, изможденный человек, с лицом черным или мертвенно бледным, необыкновенно худой, с горящими глазами навыкате, всею мрачною фигурою своею внушающий ужасное впечатление призрака”” (ср. привидение в облике Рогожина, посещающее смертельно больного Ипполита). Вернувшись из Швейцарии в Петербург, Мышкин попадает в дом Рогожина, после чего вокруг него сгущается мрак. В кульминационной V главе II части романа, перенасыщенной “хтонической” и “маргинальной” лексикой, переплетаются темы глаз, демона и грозы, надвигающейся вместе с припадком эпилепсии. Все тут стянуто в тугой узел. Припадок спровоцирован преследованием Мышкина глазами Рогожина, его покушением на жизнь князя и... грозой. Душевный мрак Мышкина сливается с хаосом природным. Летний сад был пуст; “что-то мрачное заволокло на мгновение заходящее солнце. Было душно; похоже было на отдаленное предвещание грозы. <...> Гроза, кажется, действительно надвигалась <...>. Начинался уже отдаленный гром. Становилось очень душно...” (8; 189). Задумавшись о все более и более усиливавшемся эпилептическом состоянии с его отупением, душевным мраком, идиотизмом, Мышкин почувствовал, что “болезнь его возвращается, это несомненно; может быть, припадок с ним будет непременно сегодня”. “Чрез припадок и весь этот мрак, чрез припадок и “идея”! Теперь мрак рассеян, демон прогнан <...> в его сердце радость!” (8; 191)