Приближаются рождественские праздники, а с ними и каникулы. Эти веселые дни могут стать не только временем, проведенным у экрана. Чтобы сблизиться с детьми, почитайте им произведения о Рождестве. Пусть малыши поймут настоящий смысл этого праздника, сопереживают главным героям, научатся дарить и прощать. А детская фантазия лучше любого режиссера воплотит в жизнь услышанные истории.
1. О’Генри «Дары волхвов»
«… я тут рассказал вам ничем не примечательную историю про двух глупых детей из восьмидолларовой квартирки, которые самым немудрым образом пожертвовали друг для друга своими величайшими сокровищами. Но да будет сказано в назидание мудрецам наших дней, что из всех дарителей эти двое были мудрейшими. Из всех, кто подносит и принимает дары, истинно мудры лишь подобные им».Это трогательный рассказ о ценности подарка, независимо от его цены; эта история о важности самопожертвования во имя любви.
Молодая семейная пара выживает на восемь долларов в неделю, а на носу Рождество. Делл плачет от отчаяния, потому что не может купить любимому мужу подарок. За много месяцев она смогла сэкономить всего доллар восемьдесят восемь центов. Но тут она вспоминает, что у нее просто шикарные волосы, и решается их продать, чтобы подарить мужу цепочку для его фамильных часов.
Муж, который вечером увидел свою жену, кажется, очень расстроился. Но он опечалился не потому, что его жена стала похожа на десятилетнего мальчика, а от того, что продал свои золотые часы, чтобы подарить красивейшие гребни, на которые она заглядывалась несколько месяцев.
Кажется, Рождество не удалось. Но эти двое плакали не от печали, а от любви друг к другу.
2. Свен Нурдквист «Рождественская каша»
«Однажды, давным-давно, было дело – забыли поднести гномам кашу. И гном-отец так разозлился, что весь год в доме случались несчастья. Надо ж, как его пробрало, он ведь на самом деле такой добряк!»Гномы прекрасно уживаются с людьми, помогают им вести хозяйство, заботятся о животных. А от людей многого и не требуют - на Рождество поднести им особенную рождественскую кашу. Но вот незадача, люди совершенно забыли о гномах. А папа-гном страшно рассердится, если узнает, что угощения в этом году не будет. Как же полакомиться кашей и не попасться на глаза владельцам дома?
3. Свен Нурдквист «Рождество в домике Петсона»
«Петсон с Финдусом молча пили кофе и смотрели на свои отражения в окне. На улице было совсем темно, а на кухне совсем тихо. Такая тишина наступает, когда что-то не получается сделать так, как хотелось».Это замечательное произведение о дружбе и поддержке в трудную минуту. Петсон и его котенок Финдус живут дружно и уже начинаются готовиться к Рождеству. Но вот случилась незадача - Петсон случайно повредил ногу и уже не сможет закончить все дела. А в доме, как на зло, кончилась еда и дрова для печки, да еще и елку не успели поставить. Кто же поможет друзьям не остаться голодными и одинокими на Рождество?
4. Джанни Родари «Планета новогодних елок»
«Гроза действительно началась. Только вместо дождя с неба посыпались миллионы разноцветных конфетти. Ветер подхватывал их, кружил, разносил вовсе стороны. Создавалось полное впечатление, что нагрянула зима и занялась снежная пурга. Однако воздух оставался по-прежнему теплым, напоенным разными ароматами - пахло мятой, анисом, мандаринами и еще чем-то незнакомым, но очень приятным».Маленькому Маркусу исполнилось девять лет. Он мечтал получить от деда в подарок настоящий космический корабль, но дедушка почему-то подарил ему игрушечную лошадку. Ну что он малыш, чтобы играть с такими игрушками? Но любопытство взяло свое, и вечером Маркус сел на лошадку, которая оказалась… космическим кораблем.
Маркус попал на далекую планету, где повсюду росли новогодние елки, жители жили по особенному новогоднему календарю, сами двигались тротуары, в кафе подавали вкуснейшие кирпичи и проволоку, а для детей придумали специальный дворец «Бей-ломай», где разрешали все крушить.
Все бы хорошо, но вот только как вернуться домой?..
5. Ганс Христиан Андерсен «Девочка со спичками»
«В холодный утренний час, в углу за домом, по-прежнему сидела девочка с розовыми щечками и улыбкой на устах, но мертвая. Она замерзла в последний вечер старого года; новогоднее солнце осветило маленький труп… Но никто и не знал, что́ она видела, в каком блеске вознеслась, вместе с бабушкой, к новогодним радостям на небо!»К сожалению, не все сказки кончаются счастливо. И эту невозможно читать без слез. Разве может так быть, чтобы ребенок в канун Нового года слонялся по улицам в надежде продать хоть одну спичку. Она грела маленькие пальчики, а тени от крохотного огонька вырисовывали сцены счастливой жизни, которую она могла видеть через окна других людей.
Мы даже не знаем имени малышки - для нас она всегда будет девочкой со спичками, которая из-за жадности и безразличия взрослых, улетела на небо.
6. Чарльз Диккенс «Рождественская песнь в прозе»
«Это радостные дни - дни милосердия, доброты, всепрощения. Это единственные дни во всем календаре, когда люди, словно по молчаливому согласию, свободно раскрывают друг другу сердца и видят в своих ближних, - даже в неимущих и обездоленных, - таких же людей, как они сами».Это произведение стало любимым не для одного поколения. Мы знаем его экранизацию «Рождественская история».
Это история жадины Эбенизера Скруджа, для которого нет ничего важнее денег. Ему чуждо сострадание, милосердие, радость, любовь. Но все должно измениться в канун Рождества…
В каждом из нас живет маленький Скрудж, и так важно не упустить момент, открыть двери для любви и милосердия, чтобы этот скряга полностью не овладел нами.
7. Кэтрин Холаберт «Ангелина встречает Рождество»
«В небе зажглись яркие звёздочки. Белые хлопья снега тихо падали на землю. У Ангелины было прекрасное настроение, и она то и дело принималась танцевать на тротуаре, к удивлению прохожих».Маленькая мышка Ангелина с нетерпением ждет Рождества. Она уже запланировала, чем будет заниматься дома, только вот заметила в окне одинокого грустного мистера Белла, которому не с кем встречать праздник. Милая Ангелина решает помочь мистеру Беллу, но она и не подозревает, что благодаря своему доброму сердцу найдет настоящего Санта Клауса!
8. Сьюзан Войцеховски «Рождественское чудо мистера Туми»
«Ваша овца, конечно, красивенькая, но моя овечка была еще и счастливой… Они ведь были рядом с младенцем Иисусом, а это для них такое счастье!»Мистер Туми зарабатывает тем, что занимается резьбой по дереву. Когда-то он улыбался и был счастлив. Но после потери жены и сына стал мрачным и получил прозвище от соседских детей мистер Угрюми. Однажды в канун Рождества к нему постучала вдова с маленьким сыном и попросила сделать им рождественские фигурки, поскольку свои они потеряли после переезда. Казалось бы, что такого в обычном заказе, но постепенно эта работа меняет мистера Туми…
9. Николай Гоголь «Ночь перед Рождеством»
«Пацюк разинул рот, поглядел на вареники и еще сильнее разинул рот. В это время вареник выплеснул из миски, шлепнул в сметану, перевернулся на другую сторону, подскочил вверх и как раз попал ему в рот. Пацюк съел и снова разинул рот, и вареник таким же порядком отправился снова. На себя только принимал он труд жевать и проглатывать».Давно полюбившиеся произведение и взрослым, и детям. Удивительная история о вечерах на хуторе близ Диканьки, которая легла в основу фильмов, мюзиклов и мультиков. Но если ваш ребенок еще не знает историю Вакулы, Оксаны, Солохи, Чуба и других героев, а также не слышал о том, что черт может украсть луну, и какие еще чудеса творятся в ночь перед Рождеством, стоит посвятить несколько вечеров для этой увлекательной истории.
10. Федор Достоевский «Мальчик у Христа на елке»
«Мальчики эти и девочки все были все такие же, как он, дети, но одни замерзли еще в своих корзинах, в которых их подкинули на лестницы..., другие задохлись у чухонок, от воспитательного дома на прокормлении, третьи умерли у иссохшей груди своих матерей.., четвертые задохлись в вагонах третьего класса от смраду, и все-то они теперь здесь, все они теперь как ангелы, все у Христа, и он сам посреди их, и простирает к ним руки, и благословляет их и их грешных матерей...»Это непростое произведение, без пафоса и украшений автор правдиво рисует бедняцкую жизнь. Родители должны будут многое объяснять, ведь, слава Богу, наши дети не знают таких лишений, как главный герой.
Маленький мальчик замерз от холода и изнемогает от голода. Его мать умерла в каком-то темном подвале, а он ищет кусочек хлеба в канун Рождества. Мальчик, наверное, впервые в жизни видит другую, счастливую жизнь. Только она там, за окнами у обеспеченных людей. Мальчик смог попасть на елку к Христу, но после того, как замерз на улице…
11. Марко Черемшина «Слеза»
«Різдвяний ангел став літати від хати до хати з дарунками на крильцях… Маруся лежить на снігу, замерзає небога. Поратуй її, ангеле!»Это короткое повествование не оставит равнодушными ни взрослых, ни детей. На одной страничке поместилась целая жизнь бедной семьи. Мама Маруси тяжело заболела. Чтобы не дать матушке умереть, маленькая девочка идет в город за лекарствами. Но рождественский мороз не жалеет ребенка, а в дырявые сапоги словно назло сыпет снег.
Маруся выбилась из сил и тихо умирает на снегу. Единственная ее надежда на последнюю детскую слезу, которая чудом упала на щеку рождественского ангела…
12. Михаил Коцюбинский «Елка»
«Коні, брьохаючись по заметах та по кучугурах, потомились і стали. Василько заблудивсь. Йому було голодно й страшно. Він заплакав. Навкруги вила хуртовина, бурхав холодний вітер та крутив снігом, а Василькові згадалась тепла, ясна батькова хата…»Глубокое, драматическое, проницательное произведение. Оно не оставит равнодушным ни одного читателя, а интрига не даст расслабится до самого конца.
Когда-то маленькому Васыльку отец подарил елку, она росла в саду и радовала мальчика. А сегодня, на сочельник, отец продал елку, потому что семье очень-очень нужны были деньги. Когда срубили елку, Васыльку казалось, что она вот-вот заплачет, а сам мальчик будто бы потерял дорогого человека.
Но Васыльку пришлось еще и отвезти елку в город. Дорога шла через лес, рождественский мороз трещал, снег засыпал все следы, и, как на зло, еще и сани поломались. Неудивительно, что Васылько заблудился в лесу. Сможет ли мальчик найти дорогу домой, и будет ли Рождество радостным праздником для его семьи?
13. Лидия Подвысоцкая «Сказка рождественского ангела»
«Вулицями засніженого міста літав різдвяний Ангел. Він був такий м’який і ніжний, весь зітканий з радості та любові. Ангел ніс у своїй торбинці цікаві різдвяні казки для слухняних, чемних дітей».Рождественский ангел заглянул в одну из комнат и увидел маленького мальчика, который бился в горячке и хрипло дышал, а над ним, согнувшись, сидела девочка чуть постарше. Ангел понял, что дети - сироты. Им очень сложно и страшно жить без мамы. Но на то он и рождественский ангел, чтобы помогать и защищать хороших детей…
14. Мария Шкурина «Звездочка в подарок для мамы»
« Неньці більше всього на світі треба було здоров"я. Здоров"я, аби нарешті встати з ліжка і, як минулого року, взявши Ганнуcю за руку, піти на прогулянку».У маленькой Ани долго болеет мама, а доктор только отводит глаза и грустно качает головой. А завтра Рождество. В прошлом году они так весело гуляли всей семьей, а сейчас мама даже не может подняться с кровати. Маленькая девочка вспоминает, что на Рождество сбываются желания, и просит у звездочки с неба здоровья для мамы. Только услышит ли детскую молитву далекая звезда?
Рождество - это период, когда магия вступает в свои права. Учите своих детей верить в чудо, в силу любви и веры, и самим делать добро. А эти замечательные истории вам в этом помогут.
Что это была за рождественская ночь! Пройдут еще десятки лет, тысячи лиц, встреч и впечатлений мелькнут мимо, следа не оставят, а она все будет предо мною в лунном блеске, в причудливой рамке Балканских вершин, где, казалось, все мы были так близки к Богу и Его кротким звездам…
Как теперь помню: лежали мы пластом – усталь так морила, что не хотелось даже близко к костру подвинуться.
Фельдфебель последним прилег. Ему пришлось указать места всей роте, проверить солдат, принять приказание от командира. Это был уже старый солдат, оставшийся на второй срок. Война подошла – стыдно ему показалось уходить от нее. Он принадлежал к тем, у кого под холодною внешностью бьется горячее сердце. Брови нависли сурово. И глаз не разберешь, а рассмотри их – прямо к нему со своим горем самый ледящий солдатишко доверчиво пойдет. Добрые, добрые они – и светились, и ласкали.
Лег он, потянулся… «Ну, слава Богу, теперь для-ради Рождества Христова и отдохнуть можно!» К огню повернулся, трубку вынул, закурил. «Теперь до рассвета – покой…»
И вдруг мы вздрогнули оба. Близко-близко залаяла собака. Отчаянно, точно на помощь звала. Нам было не до нее. Мы старались не слышать. Но как это было сделать, когда лай становился все ближе и оглушительнее. Собака, очевидно, бежала по всей линии костров, не останавливаясь нигде.
Нас уже пригревало костром, у меня глаза слипались, и ни с того ни с сего я даже дома очутился за большим чайным столом, должно быть, засыпать начал, как вдруг лай послышался у меня над самыми ушами.
Ко мне подбежала – и вдруг прочь кинулась. И даже заворчала. Я так и понял, что не оправдал ее доверия… К фельдфебелю сунулась, к самой голове его; тот поманил ее. Она ему в мозолистую руку холодным носом ткнулась и неожиданно завизжала и заскулила, точно зажаловалась… «Неспроста это! – вырвалось у солдата. – Пес умный… У него дело ко мне есть!..» Точно обрадовавшись, что ее поняли, собака выпустила шинель и радостно-радостно залаяла, а там опять за полу: пойдем-де, пойдем скорее!
– Неужели вы пойдете? – спросил я у фельдфебеля.
– Значит, надо! Пес завсегда знает, что ему нужно… Эй, Барсуков, пойдем на случай чего.
Собака уже бежала впереди и только изредка оглядывалась.
…Должно быть, я долго спал, потому что в последние мгновения сознания в моей памяти как-то осталось – луна надо мною на высоте; а когда от внезапного шума я поднялся, она уже была позади, и торжественная глубина неба вся искрилась звездами. «Клади, клади осторожнее! – слышалось приказание фельдфебеля. – Ближе к огню…»
Я подошел. На земле у костра лежал не то сверток, не то узел, напоминавший формою детское тело. Стали его распутывать, а фельдфебель рассказывал о том, что собака привела их на засыпанный склон горы. Там лежала замерзшая женщина.
Она бережно держала у самой груди какое-то сокровище, с чем бедной «беженке», как их тогда называли, всего тяжелее было расстаться или что она хотела во что бы то ни стало, хотя бы ценою собственной жизни, сохранить и отнять у смерти… Все с себя сняла несчастная, чтобы для другого существа сберечь последнюю искру жизни, последнее тепло.
«Ребеночек? – толпились солдаты. – Ребеночек и есть!.. Вот послал на Рождество Господь… Это, братцы, к счастью».
Я дотронулся до его щек – мягкие оказались, теплые… Глаза его блаженно закрылись из-под овчины назло всей этой обстановке – боевым кострам, морозной балканской ночи, ружьям, составленным в козлы и тускло блиставшим штыками дальнему, десятками ущелий повторенному выстрелу. Перед нами покойное-покойное было детское личико, одною своею безмятежностью обессмысливавшее всю эту войну, все это истребление…
Барсуков разжевал было сухарь с сахаром, оказавшимся в чьем-то запасливом солдатском кармане, но старый фельдфебель остановил его:
– Внизу сестры милосердия. У них для ребеночка и молочка найдется. Дозвольте отлучиться, ваше высокоблагородие.
Капитан дозволил и письмо даже написал, что рота берет находку на свое попечение.
Собаке очень понравилось у огня, она даже лапы вытянула и брюхом к небу обернулась. Но как только фельдфебель тронулся с места, она без сожаления бросила костер и, ткнувшись мордой в руку Барсукова, со всех ног кинулась за ним. Старый солдат нес дитя под шинелью бережно. Я знал, какой страшный путь прошли мы, и с невольным ужасом думал о том, что его ожидало: почти отвесные спуски, скользкие, обледеневшие скаты, тропки, едва державшиеся на ребрах утеса… К утру он будет внизу, а там – сдал ребенка и опять вверх, где рота уже построится и начнет свое утомительное движение в долину. Я заикнулся об этом Барсукову, но тот ответил: «А Бог-то?» – «Что?» – не понял я сразу.
– А Бог-то, говорю?.. Нешто Он попустит?..
И Бог действительно помог старику… На другой день он рассказывал: «Точно крылья несли меня. Там, где одному было жуть днем, а тут в туман спустился, ничего не вижу, а ноги сами идут, и дите ни разу не крикнуло!.. И сестры как обрадовались: „Скажи капитану, что мы его выходим и собаку приютим!“»
Но собака поступила совсем не так, как ожидали сестры. Она осталась и в первые дни пристально следила, не спуская глаз с ребенка и с них, как будто хотела убедиться, хорошо ли будет ему и заслуживают ли они ее песьего доверия. А убедившись, что и без нее ребенку будет хорошо, собака покинула госпиталь и на одном из перевалов появилась перед нами. Поприветствовав сначала капитана, потом фельдфебеля и Барсукова, она поместилась на правом фланге около фельдфебеля, и с тех пор это было ее неизменным местом.
Солдаты ее полюбили и прозвали «ротной Арапкой», хотя с арапкою у нее не было никакого сходства. Она была покрыта светло-рыжею шерстью, а голова казалась совсем белой. Тем не менее, решив, что на мелочи обращать внимания не стоит, она стала и на имя «Арапки» отзываться весьма охотно. Арапка так Арапка. Не все ли равно – лишь бы с хорошими людьми дело иметь.
Благодаря этому чудесному псу было спасено много жизней. Она рыскала по всему полю после боев и громким отрывистым лаем обозначала тех, кому еще могла принести пользу наша помощь. Она не останавливалась над мертвыми. Верный собачий инстинкт указывал ей, что вот тут под напухшими комьями грязи еще бьется сердце. Она живо дорывалась до раненого своими кривыми лапами и, подав голос, бежала к другим.
– Тебе бы, по-настоящему, медаль следовало дать, – ласкали ее солдаты.
Но животным, даже самым благородным, дают, к сожалению, медали за породу, а не за подвиги милосердия. Мы ограничились только тем, что заказали ей ошейник с надписью: «За Шипку и Хаскиой – верному товарищу»…
Много лет прошло с тех пор. Ехал я как-то по задонскому приволью. Русский простор охватывал меня отовсюду своими ласковыми зеленями, могучим дыханием неоглядных далей, неуловимою нежностью, что живописным источником пробивается сквозь его видимое уныние. Сумей подслушать его, найти, напейся его воскрешающей воды, и жива душа будет, и потемки рассеются, и сомнению места не останется, и сердце, как цветок, откроется теплу и свету… И зло пройдет, и добро останется во веки веков.
Вечерело… Мой ямщик добрался наконец до села и остановился на постоялом дворе. Мне не сиделось в душной, полной назойливых мух комнате, и я вышел на улицу. Вдали – крыльцо. На нем пес растянулся – дряхлый-дряхлый… куцый. Подошел. Господи! Старый товарищ – на ошейнике прочитал: «За Шипку и Хаскиой…» Арапка, милая! Но она не узнала меня. Я – в избу: дед сидит на лавке, мелюзга кругом шебаршит. «Батюшка, Сергей Ефимович, вы ли это?» – крикнул я. Вскинулся старый фельдфебель – разом узнал. О чем мы говорили, кому до того дело? Наше нам дорого, и на весь свет кричать об этом даже стыдно, поди… Арапку мы позвали – едва доползла и у ног хозяина улеглась. «Помирать нам с тобой пора, ротный товарищ, – гладил ее старик, – довольно пожили на покое». Собака подымала на него угасавшие глаза и повизгивала: «Пора-де, ох, давно пора».
– Ну а что с ребенком сталось, известно?
– Приезжала! – И дедушка радостно улыбнулся. – Отыскала меня, старика…
– Да! Барыня совсем. И все у нее по-хорошему. Меня приласкала – подарков навезла. Арапку в самую морду поцеловала. Просила ее у меня. «У нас, – говорит, – холить ее станут…» Ну да нам-то не расстаться с ней. И она от тоски подохнет.
– А Арапка ее узнала?
– Ну, где… Комочек ведь была она тогда… девчонка-то… Эх, брат Арапка, пора нам с тобою на вечное успокоение. Пожили, будет… А?
Арапка вздохнула.
Александр Круглов
(1853–1915
)
Наивные люди
Из воспоминаний
Шумит, болезненно стонет вьюга; мокрым снегом залепляет она узенькое окно моей маленькой, сумрачной комнаты.
Я один. В комнатке моей тихо. Только часы своим мерным, монотонным стуком нарушают ту гробовую тишину, от которой нередко чувствуется жутко на сердце одинокого человека.
Боже мой, как устаешь за день от этого несмолкаемого гула, сутолоки столичной жизни, от блестящих напыщенных фраз, неискренних соболезнований, бессмысленных расспросов и всего более от этих пошлых, двусмысленных улыбок! Нервы намучиваются до того, что противны и ненавистны даже становятся все эти добрые, улыбающиеся физиономии, эти наивные, беззаботные счастливцы, вследствие «легкости сердца» не сознающие того, что они терзают своих приятелей излишним участием хуже всякого врага!
Слава Богу, я опять один, в своей сумрачной конуре, среди дорогих мне портретов, среди верных друзей – книг, над которыми когда-то много плакалось, которые заставляли биться сердце так, как оно устало и разучилось уже биться теперь.
Сколько дорогих пометок хранят свято эти мои неизменные друзья, никогда ни в чем не клявшиеся, но зато и не нарушавшие постыдно обетов. А сколько клятв и уверений брошено на воздух, хуже – на мостовую, под ноги снующей толпы! Сколько рук, когда-то протягивавших тебе объятия, теперь отвечают только холодным пожатием, может быть, даже с насмешкою указывают на тебя своим новым друзьям, которые были и будут всегда твоими заклятыми врагами. А сколько близких людей пришлось потерять, так или иначе… разве для сердца не все равно? Вот он, этот разбитый портрет. Когда-то… опять эти воспоминания! Но зачем, минувшее, снова восстаешь ты в моем воображении теперь, в эту ненастную декабрьскую ночь? Зачем ты смущаешь меня, нарушаешь мой покой призраками того, что прошло и невозвратимо?.. Невозвратимо! Это сознание больно до слез, страшно до отчаяния!
Но улыбающийся призрак не исчезает, не уходит прочь. Он точно наслаждается мучениями, хочет, чтобы слезы, подступающие к горлу, полились на страницы старой тетради, чтобы хлынула кровь из растравленной раны и глухая скорбь, молчаливо притаившаяся в сердце, судорожными рыданиями вырвалась бы наружу.
Что осталось от прошлого? Страшно ответить! И страшно, и больно. Когда-то верилось, надеялось – а во что верить теперь? На что надеяться? Чем гордиться? Гордиться ли тем, что имеешь руки работать для себя; голову, чтобы думать о себе; сердце, чтобы страдать, тоскуя о прошлом?
Идешь вперед бесцельно, бездумно; идешь, и, когда, утомленный, остановишься для минутного роздыха, в голове шевелится неотвязная мысль, а сердце занывает от мучительного желания: «Ах, если бы можно было полюбить! Если бы было кого любить!» Но нет! некого и нельзя! Что разбито вдребезги, то уже нельзя восстановить.
А вьюга шумит и с болезненным стоном хлещет мокрым снегом в окно.
О, недаром так неотвязно стоит предо мною улыбающийся призрак прошлого! Недаром опять выплывает светлый и милый образ! Декабрьская ночь! Такая же вьюжная, такая же бурная была та декабрьская ночь, в которую разбился этот портрет, склеенный после и теперь опять стоящий на моем письменном столе. Но не только один портрет разбился в эту ненастную декабрьскую ночь, вместе с ним разбились и те грезы, те надежды, что зародились в сердце в одно ясное апрельское утро.
В начале ноября я получил из Энска телеграмму о болезни матери. Бросив все дела, я полетел с первым же поездом на родину. Мать я застал уже мертвою. В ту самую минуту, когда я входил в дверь, ее клали на стол.
Обе сестры мои были убиты горем, которое совершенно неожиданно постигло нас. И по просьбе сестер, и по требованию дел, оставшихся после матери неоконченными, я решил прожить в Энске до средины декабря. Если бы не Женя, я остался бы, может быть, и на Рождество; но меня влекло к ней, и я 15 или 16 декабря уехал в Петербург.
Прямо с вокзала я проехал к Лихачевым.
Никого не было дома.
– Где же они? – спросил я.
– Да уехали в «Ливадию». Целая компания!
– И Евгения Александровна?
– И оне-с.
– Что она? Здорова?
– Ничего-с, веселые такие; об вас только все вспоминают.
Я велел кланяться и уехал. На другой день рано утром ко мне явился посыльный с письмом. Оно было от Жени. Она убедительно просила приехать к Лихачевым к обеду. «Непременно», – подчеркивала она.
Я приехал.
Она радостно встретила меня.
– Наконец-то! Наконец-то! Разве можно было так долго оставаться? Мы все здесь, особенно я, соскучились без вас, – говорила она.
– Не думаю, – сказал я, слегка улыбаясь. – В «Ливадии»…
– Ах, как там было весело, милый Сергей Иванович! Как весело! А вы не рассердитесь? Нет? Скажите, что нет, – вдруг как-то робко, тихо проговорила она.
– Что такое?
– Я завтра еду в маскарад. Какой костюм! Я… нет, я вам теперь не скажу. Вы завтра будете у нас?
– Нет, не буду. Завтра весь вечер я буду занят.
– Ну так я заеду перед маскарадом. Можно? Позволите?
– Хорошо. Но с кем же вы едете? С Метелевым?
– Нет, нет! Мы одни, с Павлом Ивановичем. Но Сергей Васильевич будет. И знаете, что еще?
– Нет, не скажу. Так завтра! Да? Можно?
– Милый! Хороший!..
Вошла девушка и позвала нас обедать.
Я сидел в своей комнатке, в той самой, где сижу и теперь, маленькой и сумрачной, и писал торопливо газетный фельетон, когда вдруг раздался в передней сильный звонок и послышался серебристый голосок Жени: «Дома? один?»
– Дома-с, пожалуйте! – отвечала прислуга.
Дверь с шумом отворилась, и в комнату влетела… Гретхен! Да, Гретхен, настоящая гётевская Гретхен!
Я встал к ней навстречу, взял за руку и долго не мог отвести глаз от этой милой изящной фигурки, от этого дорогого мне ребенка!
Ах, как она была прекрасна в этот вечер! Она была обворожительно хороша! Я никогда не видел ее такою. Лицо все сияло, игра какая-то особенная виднелась в каждой черте, в каждой фибре ее лица. А глаза, эти голубые, прелестные глаза блестели, светились…
– Не правда ли, хороша ведь я? – вдруг промолвила Женя, подходя ко мне, и обняла меня.
У меня помутилось в глазах, когда она крепко обхватила меня руками и близко, близко приблизила ко мне свое лицо. «Или теперь, или никогда», – промелькнуло в моем сознании.
– А ты хотела, чтобы тебя находили такою? Чтобы ты нравилась? – проговорил я полусознательно.
– Да, – пролепетала она. – Впрочем, нет! – вдруг спохватилась она. – Зачем? Ты ведь меня любишь… и еще…
Она вдруг почти совсем прижалась ко мне и повисла на моей шее.
– Хороший мой Сергей Иванович, знаешь, что я хочу сказать тебе?.. Сказать?
– Что такое? – едва мог выговорить я от того волнения, которое охватило меня. – Скажи!
– Ты ведь друг мой, да? Ты ведь порадуешься за меня, за твою Женю?
Сердце мое с болью сжалось, как бы от предчувствия чего-то недоброго.
– Что такое? – только и мог я выговорить.
– Я люблю его, хороший мой!.. Люблю… Я давно хотела сказать тебе… да… не могла!.. А теперь… мы вчера объяснились… он тоже любит!.. Милый мой! Ты рад?
Она подняла голову, откинула ее немного назад и устремила на меня в упор свои глаза, блестевшие слезами счастья и блаженства.
Я не мог говорить сразу. Тоже слезы, но совсем уже другие подступали к горлу. Я сам не знаю, откуда взялись у меня слезы; но я овладел собою и не выдал той муки, от которой едва не разорвалось мое сердце.
– Поздравляю, – сказал я, стараясь произнести эту фразу надлежащим тоном. – Конечно, я очень рад… твое счастие – мое счастие.
«В любви не может быть эгоизма», – вспомнилось мне.
– Когда же свадьба? Или еще неизвестно?
– Как можно скорее. Он хотел, чтобы я объявила тебе сначала, и если ты не хочешь…
– При чем же я тут, Женя? Ты любишь, тебя любят, вы оба счастливы… Что же я? Мне остается только радоваться за вас, и я радуюсь; а устроить свадьбу недолго. Сейчас после Рождества! У меня, Женя, хранится ваш капитал в двадцать тысяч, но я отдам вам полный отчет.
– Ох, что ты! Зачем это! Разве мы… разве я тебе не верю? Не надо, не надо! Полно, хороший мой!
И она вдруг опять обняла меня и поцеловала. Часы пробили десять.
– Ах, – спохватилась Женя, – уже десять; в одиннадцать надо ехать. Прощай же, до свиданья! Так ты рад за меня, да?
– Рад, рад!
– Хороший!
Она крепко пожала мне руку и повернулась, чтобы уйти, но задела рукавом за свой маленький портрет, стоявший на моем столе, и уронила его. Рамка раскололась, а стекло разбилось вдребезги.
– Ах, что я наделала! – воскликнула она. – И как это нехорошо! – вдруг прибавила она.
– Напротив, это прекрасный знак! – заметил я, подымая портрет. – Когда бьют что на праздниках, это очень хорошо; а ведь у тебя праздник!
Она приветливо улыбнулась и выпорхнула из комнаты.
И я остался один. Теперь я уже не мог плакать, нет, я опустился в кресло, в котором сидел ранее за работою, и так просидел в нем до зари.
Когда на другой день я вышел, меня едва можно было узнать.
– Да что с вами? Вы точно сейчас с кладбища, где оставили самого близкого человека, – спросил меня кто-то.
«А разве это не так на самом деле? – думалось мне. – Разве я не похоронил ее? Разве я не похоронил свое сердце… и свою первую любовь? Все это умерло. И она хотя еще жива, счастлива, но она уже умерла для меня…»
* * *
И вот уже семь лет пронеслось с этой декабрьской ночи. Я не знаю, где теперь она, моя Гретхен, счастлива или нет?.. Но я… я выполнил свой обет!.. Если любишь – ты поможешь ее счастию и ради ее откажешься от своего!
Я отказался. Я один теперь в этой сумрачной комнате. И в нее никогда уже не зайдет она, не раздастся ее голос… Какая темная комната! Но она не была бы такою, если бы… если бы здесь со мною была Гретхен. Не была бы и жизнь моя такою безрассветною, скучною и томительною, если бы светили мне чудные голубые глаза и ободряла бы меня ее милая, ясная улыбка… А впрочем…
Николай Лесков
(1831–1895
)
Обман
Смоковница отметает пупы своя от ветра велика.
Анк. VI, 13
Глава первая
Под самое Рождество мы ехали на юг и, сидя в вагоне, рассуждали о тех современных вопросах, которые дают много материала для разговора и в то же время требуют скорого решения. Говорили о слабости русских характеров, о недостатке твердости в некоторых органах власти, о классицизме и о евреях. Более всего прилагали забот к тому, чтобы усилить власть и вывести в расход евреев, если невозможно их исправить и довести, по крайней мере, хотя до известной высоты нашего собственного нравственного уровня. Дело, однако, выходило не радостно: никто из нас не видел никаких средств распорядиться властию или достигнуть того, чтобы все, рожденные в еврействе, опять вошли в утробы и снова родились совсем с иными натурами.
– А в самой вещи – как это сделать?
– Да никак не сделаешь.
И мы безотрадно поникли головами.
Компания у нас была хорошая – люди скромные и, несомненно, основательные.
Самым замечательным лицом в числе пассажиров, по всей справедливости, надо было считать одного отставного военного. Это был старик атлетического сложения. Чин его был неизвестен, потому что из всей боевой амуниции у него уцелела одна фуражка, а все прочее было заменено вещами статского издания. Старик был беловолос, как Нестор, и крепок мышцами, как Сампсон, которого еще не остригла Далила. В крупных чертах его смуглого лица преобладало твердое и определительное выражение и решимость. Без всякого сомнения, это был характер положительный и притом – убежденный практик. Такие люди не вздор в наше время, да и ни в какое иное время они не бывают вздором.
Старец все делал умно, отчетливо и с соображением; он вошел в вагон раньше всех других и потому выбрал себе наилучшее место, к которому искусно присоединил еще два соседние места и твердо удержал их за собою посредством мастерской, очевидно заранее обдуманной, раскладки своих дорожных вещей. Он имел при себе целые три подушки очень больших размеров. Эти подушки сами по себе уже составляли добрый багаж на одно лицо, но они были так хорошо гарнированы, как будто каждая из них принадлежала отдельному пассажиру: одна из подушек была в синем кубовом ситце с желтыми незабудками, такие чаще всего бывают у путников из сельского духовенства; другая – в красном кумаче, что в большом употреблении по купечеству, а третья – в толстом полосатом тике, это уже настоящая штабс-капитанская. Пассажир, очевидно, не искал ансамбля, а искал чего-то более существенного – именно приспособительности к другим гораздо более серьезным и существенным целям.
Три разношерстные подушки могли кого угодно ввести в обман, что занятые ими места принадлежат трем разным лицам, а предусмотрительному путешественнику этого только и требовалось.
Кроме того, мастерски заделанные подушки имели не совсем одно то простое название, какое можно было придать им по первому на них взгляду. Подушка в полосатом была собственно чемодан и погребец, и на этом основании она пользовалась преимущественным перед другими вниманием своего владельца. Он поместил ее vis-а-vis перед собою и, как только поезд отвалил от амбаркадера, тотчас же облегчил и поослабил ее, расстегнув для того у ее наволочки белые костяные пуговицы. Из пространного отверстия, которое теперь образовалось, он начал вынимать разнокалиберные, чисто и ловко завернутые сверточки, в которых оказались сыр, икра, колбаса, сайки, антоновские яблоки и ржевская пастила. Всего веселее выглянула на свет хрустальная фляжка, в которой находилась удивительно приятного фиолетового цвета жидкость с известною старинною надписью: «Ея же и монаси приемлят». Густой аметистовый цвет жидкости был превосходный, и вкус, вероятно, соответствовал чистоте и приятности цвета. Знатоки дела уверяют, будто это никогда одно с другим не расходится.
СВЯТОЧНЫЕ ИСТОРИИ
В. И. Панаев
ПРИКЛЮЧЕНИЕ В МАСКАРАДЕ
(Истинное происшествие)
По мертвом как ни плачь, а он уже не встанет,
И всякая вдова
Поплачет месяц, много два,
А там и плакать перестанет.
Так сказано на счет женщин в одной из лучших басен г. Измайлова; но эту иронию, кажется, справедливее было бы отнести к нашему полу. Есть много женщин (и очень мало мужчин), для которых потеря любезного человека бывает незабвенною во все продолжение жизни, делает их несчастными в высочайшей степени и нередко доводит до гроба. Мужчина уже по самому образу жизни, по его гражданским обязанностям, разнообразию занятий, склонности к предприятиям всякого рода имеет тысячу средств к рассеянию, между тем как женщина, ограниченная в деятельности и цели своей жизни - более домашней, нежели публичной, - одаренная от природы сильною чувствительностию, живым и пылким воображением, выпивает до дна горькую чашу постигающих ее злоключений. Если ж иногда случается противное, если женщина, например, равнодушно переносит вечную разлуку с человеком, который, по-видимому, был для нее драгоценен, то одно приличие, сей неусыпный блюститель правил общежития и нередко надежный сподвижник самой нравственности, заставляет ее, по крайней мере, казаться огорченною, и сия необходимость (от которой мужчины вовсе почти освобождаются) бывает столь велика, что никакая вдова, легко забывающая потерю мужа, явно предающаяся шумным удовольствиям света, не избегнет строгого осуждения. Об ней не много скажут хорошего даже и те, для которых ее общество, ее любезность доставляют столько приятных минут; а избави Бог, если она молода и прекрасна, - тогда завистливые соперницы не пощадят ее нисколько.
Так точно случилось с Евгениею. Она имела достойного супруга, любила его, как говорили все, до безумия, была неутешною, когда жестокая чахотка похитила его из ее объятий; но по прошествии полугода,
Увидя в зеркале, что траур ей к лицу,
снова получила привязанность к жизни , которую начинала ненавидеть. «Я еще молода, - говорила она, помышляя о будущем, - не дурна собою; довольно богата; имею одного только сына - к чему же безвременно губить себя печалию о потере невозвратимой, добровольно отказываться от благополучия, на которое имею столько права? И оскорбится ли память моего супруга тем, что я хочу быть счастливою? Не сам ли он, умирая, просил меня поберечь себя для ребенка?»
Такие рассуждения вскоре подкреплены были советами некоторых приятельниц. Евгения иногда возражала, но всегда слушала их с тайным внутренним удовольствием: ей приятно было находить людей, которые в этом случае думали с нею одинаково.
По окончании траура - это было весною, притом в Петербурге - она переехала на дачу и радовалась, что удаление из города, освобождая ее на некоторое время от визитов, приятным образом продолжит искус ее, поможет ей в полной мере сохранить законы приличия. Но живописное местоположение дачи, близость оной к публичному гульбищу, прекрасная погода во все продолжение лета привлекали к Евгении, нарочно и мимоездом, множество знакомых. Сначала старались развлечь Евгению разными невинными забавами: играли в кружок, в веревочку; потом, в день ее именин, вздумали потанцевать. Сначала прогуливались только в роще, окружавшей мызу; потом уговорили Евгению ехать на Крестовский; спустя месяц - на известный великолепный праздник в Петергоф, а, наконец, по возвращении в город, стали приглашать ее в театр, на балы, на ужины, - словом, молодая вдова предалась совершенному рассеянию. Я не похвалю Евгении, но, впрочем, могла ли она не заметить, что красота ее - первый источник суетности женщин - обращала на нее общее внимание? Торжество женщин иногда стоит им очень дорого. Между тем как Евгения, пленяя всех мужчин любезностию своею и красотою, оживляя присутствием своим вечерние собрания, не видала, в чаду удовольствий, ничего предосудительного в своем поведении, коварная зависть следила ее на каждом шаге. Евгению скоро начали называть расточительною, ветреною, кокеткою, и - долго ли очернить имя молодой, прекрасной вдовы? - говорили даже, что она имеет подозрительные связи. Первое заключение было действительно справедливо: успехи ласкательства вскружили ей голову, - она жила совершенно для света, вовсе не думала о хозяйстве, редко заглядывала в колыбель сына и оправдывала себя тем, что он был еще слишком мал для ее попечений.
Муж Евгении имел друга, человека строгих, но честных правил. Ему в особенности не нравился новый образ ее жизни; а дурные на счет оного толки, оскорбляя честь покойного, огорчали его чрезвычайно. Он намекнул о невыгодах такого рассеяния, она отвечала холодною улыбкою; он советовал перемениться, она покраснела и с досадою перервала разговор; он повторил то же в другой, в третий, в четвертый раз - она рассердилась и просила избавить ее от скучных поучений. Нечего делать, доброжелательный друг увидел себя принужденным оставить дом, который привык столько почитать. Дела скоро вызвали его из Петербурга, и Евгения, узнав, что он поехал надолго, очень обрадовалась сей вести: его присутствие как будто связывало ей руки; теперь она могла свободно предаться склонности своей к рассеянию.
Прошел, может быть, год после отъезда Вельского. Евгения, продолжая веселиться и, от часу более, терять доброе свое имя, собралась однажды, на Святках, в публичный маскарад , где, при помощи великолепного наряда в восточном вкусе, надеялась пожать новые лавры на счет своих соперниц. В самом деле, костюм турчанки был ей чрезвычайно к лицу. Самые женщины не могли не признаться, что Евгения прелестна в этом наряде, а мужчины почти вслух ахали от восхищения. Торжествующая красавица была в самом лучшем, в самом веселом расположении духа, танцевала, говорила много остроумного, заводила речь с каждою интересною маскою. Но более всех привлек на себя ее внимание осанистый турка в богатом уборе. Его поклон и сходство в костюме подали Евгении повод думать, что это кто-нибудь из ее знакомых. Желая удостовериться, она преступила к нему с вопросами. Турка отвечал хотя отрывисто и холодно, но так умно, так выразительно, что Евгения занялась им совершенно. Нечувствительно вышли они из залы и очутились в отдаленной комнате дома, куда едва доходил отголосок музыки и где не было никого, кроме двух немцев, дремавших за стаканами пунша.
Так вы находите, что я сего дня некстати весела, некстати одета с таким великолепием? - говорила Евгения, остановясь у зеркала и с улыбкою посматривая на маску.
Евгения . Пятница. А, понимаю: постный день! не правда ли? Ха-ха-ха!
Маска . Некогда это был день рождения вашего супруга.
Евгения (смутившись). Ах! точно так… я совсем забыла… Но почему вы это знаете? Для чего вздумали огорчать меня таким напоминанием?
Маска . За несколько лет назад мне случилось проводить у вас этот день с большим удовольствием. Тогда вы, конечно, могли наряжаться и веселиться, а теперь этот день, кажется, приличнее было бы посвятить горестному воспоминанию о вашем супруге.
Евгения (покраснев). Вы говорите правду; но тон ваш становится слишком дерзким, и я не усомнилась бы назвать вас Вельским, если бы он был теперь в Петербурге. Скажите мне, кто вы?
Маска . Не любопытствуйте: вы будете раскаиваться. Лучше старайтесь более дорожить добрыми советами друзей и памятью вашего супруга.
Евгения . Но вы, сударь, не перестаете докучать мне. Что за наставления и по какому праву? (Язвительно.) Уж не посланник ли вы с того света?
Маска (переменив голос). Может быть, и так. Ваш образ жизни, дурные толки, которым себя подвергаете, тревожат прах вашего супруга. Станется, что дух его, незримо носящийся над вами, уже готовится к отмщению. Этому примеры бывали не в одних сказках. Понимаете ли меня?
Маска . Наконец ты узнаешь меня, несчастная! Я вызван тобою из гроба, я пришел наказать тебя! Взгляни!
Незнакомец приподнял маску, и Евгения без чувств упала на пол.
Полусонные немцы, встревоженные ее падением, вскочили с кресел, закричали и едва приметили, как турка мелькнул в двери.
На шум и крик их вбежали многие из соседней комнаты; вскоре собрались туда знакомые Евгении; между ними, по счастию, случился доктор, с ланцетом в кармане. Евгении пустили кровь. Она мало-помалу пришла в себя и в несвязных словах объяснила приключение. Сказала, что в образе турки являлся к ней муж ее, что она слышала его голос, видела под маскою мертвую голову. Все поражены были ужасом, молча посматривали друг на друга, оглядывались на двери. Некоторые даже уверяли, что турка, попавшийся им в зале, вдруг исчез, отбежав несколько шагов; но швейцар и целая прихожая утвердили, что он сошел по лестнице, а полицейский чиновник видел, что он сел у подъезда в парную карету.
Святочный и рождественский рассказ в русской литературе XVIII-XXI вв.
Чудесныезимние праздники издавна включали в себя и, наверное, включают и до сих пор, и старинные народные святки (языческие по своему происхождению), и церковный праздник Рождества Христова , и мирской праздник Нового года . Отражением жизни народа и общества всегда была литература, а уж таинственная святочная тематика – просто кладезь фантастических сюжетов, передающих мир чудесного и потустороннего, всегда завораживающий и привлекающий рядового читателя.
Святки , по ёмкому выражению А.Шаховского, - «вечера народного веселья» : веселье, смех, озорство объясняются стремлением человека воздействовать на будущее (в соответствии с пословицей «как начал, так и кончил» или с современной – «как встретишь Новый год, так его и проведёшь»). Считалось, что чем веселее человек проводит начало года, тем благополучнее будет год…
Однако, где чрезмерное смехотворство, веселье, задорность, там всегда неспокойно и даже как-то тревожно… Вот здесь-то и начинает развиваться интригующий сюжет: детективный, фантастический или просто романтический…Сюжет, всегда приуроченный к Святым дням
– времени от Рождества до Крещенья
.
В русской литературе святочная тема начинает развиваться с середины XVIII в. : вначале это были анонимные комедии об игрищах, святочные былички и историйки . Характерной их особенностью стали давние представления о том, что именно в период святок наибольшую активность приобретает «нечистая сила» - черти, лешие, кикиморы, банники и др. Это подчёркивает враждебность и опасность святочного времени…
Широкое распространение в народной среде получили и гадания, и колядование ряженых, и подблюдные песни. Между тем, православная Церковь издавна осуждала такое поведение как греховное. В указе патриарха Иоакима 1684 г., запрещающем святочные «беснования», говорится о том, что они приводят человека в «душепагубный грех». Святочные игрища, гадания и ряженье («масколюдство», надевание «звероподобных харь») всегда порицалось Церковью.
Впоследствии появилась потребность народный святочные былички и истории литературно обрабатывать. Эти стали заниматься писатели, поэты, этнографы и фольклористы, в частностиМ.Д.Чулков , издававший на протяжении 1769 г. юмористический журнал «И то, и сио», и Ф.Д.Нефедов , с концаXIX в. издававший журналы со святочной тематикой, и, конечно, В.А.Жуковский , создавший самую популярную русскую балладу «Светлана» , в основе которой – народный сюжет о гадающей на святках героине… К святочной тематике обращались и многие поэты XIX в. : А.Пушкин («Гаданье и сон Татьяны» (отрывок из романа «Евгений Онегин), А.Плещеев («Легенда о Христе-младенце» ), Я.Полонский («Ёлка» ),А.Фет («Гадания» ) и др.
Постепенно, в период развития романтизма, святочный рассказ притягивает к себе весь мир чудесного. В основе многих рассказов – вифлеемское чудо , а это уже трансформация просто святочного рассказа в рассказ рождественский…Рождественский рассказ в русской литературе, в отличие от западной, появился лишь к 40-м гг. XIX в. это объясняется отличное от Европы, особой ролью праздника. День Рождества Христова – великий христианский праздник, второй по значимости после Пасхи. В течение долгого времени в России в миру праздновались святки, и только Церковь праздновала Рождество Христово.
На Западе же христианская традиция значительно раньше и теснее переплелась с языческой, в частности это произошло с обычаем украшать и зажигать на Рождество ёлку. Древний языческий обряд почитания дерева превратился в христианский обычай. Рождественская ёлка стала символом Божественного Младенца. В Россию ёлка проникла поздно и прививалась медленно, как и любое западное новшество.
С серединой XIX в. связывается и появление первых рассказов с рождественской тематикой. Более ранние тексты, как, например, «Ночь перед Рождеством» Н.В.Гоголя , не показательны, во-первых, в гоголевской повести изображены святки на Украине, где празднование и переживание Рождества было ближе к западному, а во-вторых, у Гоголя языческий элемент («чертовщина») преобладает над христианским.
Другое дело «Ночь на Рождество Христово» московского писателя и актёра К.Баранова , вышедшая в 1834 г. Это действительно рождественская повесть: в ней ведущим оказывается мотив милосердия и сочувствия к ребёнку – типичный мотив рождественского повествования. Массовое появление таких текстов наблюдается после того, как были переведены на русский язык рождественские повести Ч.Диккенса начала 1840-х гг. – «Рождественская песнь в прозе», «Колокола», «Сверчок на печи» , а позже и другие. Эти повести имели огромный успех у русского читателя и породили множество подражаний и вариаций. Одним из первых писателей, обратившихся к диккеновской традиции, был Д.В.Григорович , опубликовавший в 1853 г. повесть «Зимний вечер» .
В появлении русской рождественской прозы важную роль сыграли «Повелитель блох» и «Щелкунчик» Гофмана и некоторые сказки Андерсена , особенно «Ёлка» и «Девочка со спичками» . Сюжет последней сказки использовалФ.М.Достоевский в рассказе «Мальчик у Христа на ёлке », а позже В.Немирович-Данченко в рассказе «Глупый Федька» .
Смерть ребёнка в рождественскую ночь – элемент фантасмагории и слишком страшное событие, подчёркивающее преступление всего человечества по отношению к детям… Но с христианской точки зрения, маленькие герои приобретаю истинное счастье не на земле, а на Небе: становятся ангелами и попадают на ёлку Самого Христа. Собственно, чудо совершается: вифлеемское чудо многократно отзывается на судьбах людей…
Позже рождественские и святочные рассказы писали почти все крупные прозаики к. XIX – н. XX вв. Святочные и рождественские рассказы могли быть весёлыми и печальными, смешными и страшными, они могли кончаться свадьбой или смертью героев, примирением или ссорой. Но при всём разнообразии их сюжетов все они имели нечто общее – то, что гармонировало с праздничным настроением читателя, то сентиментальным, то безудержно весёлым, неизменно вызывая отклик в сердцах.
В основе каждого такого рассказа лежало «небольшое событьице, имеющее совсем святочный характер» (Н.С.Лесков) , что и позволяло дать им общий подзаголовок. Термины «рождественский рассказ» и «святочный рассказ», по большей части, использовались как синонимы: в текстах под заголовком «святочный рассказ» могли преобладать мотивы, связанные с праздником Рождества, а подзаголовок «рождественский рассказ» отнюдь не предполагал отсутствие в тексте мотивов народных святок…
Лучшие образцы жанра созданы Н.С.Лесковым. В 1886 г. писатель пишет целый цикл «Святочные рассказы» .
В рассказе «Жемчужное ожерелье» он размышляет о жанре: «От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера – от Рождества до Крещенья, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен , имел какую-нибудь мораль … и, наконец – чтобы он оканчивался непременно весело . В жизни таких событий бывает немного, и поэтому автор неволит себя выдумывать и сочинять фабулу, подходящую к программе». Своеобразными святочными рассказы являются и «Ванька» , и «На святках» А.П.Чехова.
В н. XX в ., с развитием модернизма в литературе, стали появляться пародии на святочный жанр и шутливые рекомендации о том, как следует сочинять святочные рассказы. Так, например в газете «Речь» в 1909 г. О.Л.Д”ор (Оршер И.) помещает следующее руководство для молодых писателей:
«Всякий человек, имеющий руки, двугривенный на бумагу, перо и чернила и не имеющий таланта, может написать рождественский рассказ.
Нужно только придерживаться известной системы и твёрдо помнить следующие правила:
1) Без поросёнка, гуся, ёлки и хорошего человека рождественский рассказ не действителен.
2) Слова «ясли», «звезда» и «любовь» должны повторяться не менее десяти, но и не более двух-трёх тысяч раз.
3) Колокольный звон, умиление и раскаяние должны находиться в конце рассказа, а не в начале его.
Всё остальное неважно».
Пародии свидетельствовали о том, что святочный жанр исчерпал свои возможности. Конечно, нельзя не отметить интерес к сфере духовного в среде интеллигенции того времени.
Но святочный рассказ отдаляется от своих традиционных норм. Порою, как, например, в рассказе В.Брюсова «Дитя и безумец» , он даёт возможность для изображения психически экстремальных ситуаций: вифлеемское чудо как безусловную реальность в рассказе воспринимают лишь ребёнок и душевнобольной Семён. В других случаях святочные произведения основываются на средневековых и апокрифических текстах, в которых особенно интенсивно воспроизводятся религиозные настроения и чувства (здесь важен вклад А.М.Ремизова ).
Иногда за счёт воспроизведения исторической обстановки святочному сюжету придаётся особый колорит (как, например, в рассказе С.Ауслендера «Святки в старом Петербурге» ), порою же рассказ тяготеет к остросюжетной психологической новелле.
Традиции святочного рассказа особо чтил А.Куприн ,создав прекрасные образцы жанра - рассказы о вере, добре и милосердии «Бедный принц» и «Чудесный доктор », а также писатели русского зарубежья И.А.Бунин («Крещенская ночь» и др.), И.С.Шмелёв («Рождество» и др.) и В.Никифоров-Волгин («Серебряная метель» и др.).
Во многих святочных рассказах тема детства – основная. Эту тему развивает государственный деятель и христианский мыслительК.Победоносцев в своём очерке «Рождество» : «Рождество Христово и Святая Пасха – праздники по преимуществу детские, и в них как будто исполняется сила слов Христовых: Аще не будете яко дети, не имате внити в царствие Божие. Прочие праздники не столь доступны детскому разумению…»
«Тихая ночь над полями палестинскими, уединённый вертеп, ясли. Окружённые теми домашними животными, которые знакомы ребёнку по первым впечатлениям памяти, - в яслях повитый Младенец и над Ним кроткая, любящая Мать с задумчивым взором и ясною улыбкой материнского счастья – три великолепных царя, идущих за звездою к убогому вертепу с дарами, - и вдали на поле пастухи посреди своего стада, внимающие радостной вести Ангела и таинственному хору Сил Небесных. Потом злодей Ирод, преследующий невинного Младенца; избиение младенцев в Вифлееме, потом путешествие святого семейства в Египет, - сколько во всём этом жизни и действия, сколько интереса для ребёнка!»
Да и не только для ребёнка… Святые дни – это такое удивительное время, когда все становятся детьми: простыми, искренними, открытыми, добрыми и любящими всех.
Позже, и что неудивительно, святочный рассказ «революционно» перевоплотился в новогодний . Новый год как праздник вытесняет Рождество, на смену Христу Младенцу приходит добрый Дедушка Мороз… Но состояние трепета и ожидание чуда присутствует и в «новых» рассказах. «Ёлка в Сокольниках», «Три покушения на В.И.Ленина» В.Д.Бонч-Бруевича, «Чук и Гек» А.Гайдара – одни из лучших советских идиллий. Несомненна также ориентация на эту традицию кинофильмов Э.Рязанова «Карнавальная ночь» и «Ирония судьбы, или С лёгким паром» …
Святочные и рождественские рассказы возвращаются на страницы современных газет и журналов. Особую роль здесь играют несколько факторов. Во-первых, стремление восстановить нарушенную связь времён, а в частности, православное мировосприятие. Во-вторых, вернуться ко многим обычаям и формам культурной жизни, которые были столь насильственно прерваны. Традиции святочного рассказа продолжают современные детские писатели С.Серова, Е.Чудинова, Ю.Вознесенская, Е.Санин (мон.Варнава) и др.
Святочное чтение всегда было особенным чтением, ведь оно – о возвышенном и несуетном. Святые дни – это время тишины и время для такого приятного чтения. Ведь после столь великого праздника – Рождества Христова – читатель просто не может позволить себе ничего такого, что отвлекало бы его от высоких мыслей о Боге, о добре, милосердии, сострадании и любви… Давайте воспользуемся этим драгоценным временем!
Подготовлено Л.В.Шишловой
Используемая литература:
- Чудо рождественской ночи: Святочные рассказы / Сост., вступ. ст., примеч. Е. Душечкиной, Х.Барана. – СПб.: Худож. Лит., 1993.
- Вифлеемская звезда. Рождество и Пасха в стихах и прозе: Сборник/ Сост. и вступл. М.Письменного, - М.: Дет. лит., - 1993.
- Звезда Рождества: Святочные рассказы и стихи / Сост. Е.Тростникова. – М.: Дрофа, 2003
- Лесков Н.С. Собр. Соч. в 11 тт. М., 1958. т.7.
В последние годы получили широкое распространение рождественские и святочные рассказы. Издаются не только сборники святочных рассказов, написанных до 1917 года, - стала возрождаться их творческая традиция. Из недавнего - в предновогоднем номере журнала «Афиша» (2006) были напечатаны 12 святочных рассказов современных русских писателей.
Впрочем, сама история возникновения и развития жанровой формы святочного рассказа не менее увлекательна, чем его шедевры. Ей посвящена статья Елены Владимировны ДУШЕЧКИНОЙ, доктора филологических наук, профессора Санкт-Петербургского государственного университета.
От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера - от Рождества до Крещенья, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка, и наконец - чтобы он оканчивался непременно весело… Святочный рассказ, находясь во всех его рамках, все-таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и свое время и нравы.
Н.С. Лесков
История святочного рассказа
прослеживается в русской литературе на
протяжении трех веков - от XVIII века и до
настоящего времени, однако окончательное
становление и расцвет его наблюдается в
последней четверти XIX века - в период
активного роста и демократизации периодической
печати и формирования так называемой «малой»
прессы.
Именно периодическая печать ввиду ее приуроченности к определенной дате становится основным поставщиком календарной «литературной продукции», и в том числе - святочного рассказа.
Особый интерес представляют те тексты, в которых прослеживается связь с устными народными святочными историями, ибо они наглядно демонстрируют приемы усвоения литературой устной традиции и «олитературивания» фольклорных сюжетов, содержательно связанных с семантикой народных святок и христианского праздника Рождества.
Но существенное отличие литературного святочного рассказа от фольклорного состоит в характере изображения и трактовке кульминационного святочного эпизода.
Установка на истинность происшествия и
реальность действующих лиц - непременная
черта таких историй. Русскому литературному
святочному рассказу сверхъестественные
коллизии не свойственны. Сюжет типа «Ночи перед
Рождеством» Гоголя встречается достаточно
редко. А между тем именно
сверхъестественное - главная тема таких
рассказов. Однако то, что может показаться героям
сверхъестественным, фантастичным, чаще всего
получает вполне реальное объяснение.
Конфликт строится не на столкновении человека с потусторонним злым миром, а на том сдвиге в сознании, который происходит в человеке, в силу определенных обстоятельств усомнившемся в своем неверии в потусторонний мир.
В юмористических святочных рассказах, столь характерных для «тонких» журналов второй половины XIX в., часто разрабатывается мотив встречи с нечистой силой, образ которой возникает в сознании человека под влиянием алкоголя (ср. выражение «напиться до чертиков»). В таких рассказах фантастические элементы используются безудержно и, можно даже сказать, бесконтрольно, так как реалистическая их мотивировка оправдывает любую фантасмагорию.
Но здесь следует учесть, что литература обогащается жанром, природа и существование которого придают ему заведомо аномальный характер.
Будучи явлением календарной словесности, святочный рассказ крепко связан со своими праздниками, их культурным обиходом и идейной проблематикой, что препятствует изменениям в нем, его развитию, как того требуют литературные нормы нового времени.
Перед автором, желающим или - чаще - получившим заказ редакции написать к празднику святочный рассказ, имеется некоторый «склад» персонажей и заданный набор сюжетных ходов, которые и используются им более или менее виртуозно, в зависимости от его комбинаторных способностей.
Литературный жанр святочного рассказа живет по законам фольклорной и ритуальной «эстетики тождества», ориентируясь на канон и штамп - устойчивый комплекс стилистических, сюжетных и тематических элементов, переход которых из текста в текст не только не вызывает раздражения у читателя, но, наоборот, доставляет ему удовольствие.
Надо признать, что в большинстве своем литературные святочные рассказы не обладают высокими художественными достоинствами. В развитии сюжета они используют давно уже отработанные приемы, их проблематика ограничена узким кругом жизненных проблем, сводящихся, как правило, к выяснению роли случая в жизни человека. Их язык, хотя он и претендует часто на воспроизведение живой разговорной речи, нередко убог и однообразен. Однако изучение таких рассказов необходимо.
Во-первых, они непосредственно и зримо, ввиду обнаженности приемов, демонстрируют способы усвоения литературой фольклорных сюжетов. Уже являясь литературой, но продолжая при этом выполнять функцию фольклора, состоящую в воздействии на читателя всей атмосферой своего художественного мира, построенного на мифологических представлениях, такие рассказы занимают промежуточное положение между устной и письменной традицией.
Во-вторых, такие рассказы и тысячи им подобных составляют тот литературный массив, который называется массовой беллетристикой. Они служили основным и постоянным «чтивом» русского рядового читателя, который на них воспитывался и формировал свой художественный вкус. Игнорируя подобную литературную продукцию, нельзя понять психологию восприятия и художественные потребности грамотного, но еще необразованного русского читателя. Мы довольно хорошо знаем «большую» литературу - произведения крупных писателей, классиков XIX века, - но наши знания о ней останутся неполными до тех пор, пока мы не сможем представить себе тот фон, на котором большая литература существовала и на почве которого она нередко произрастала.
И наконец, в-третьих, святочные рассказы представляют собой образцы почти совсем не изученной календарной словесности - особого рода текстов, потребление которых приурочивается к определенному календарному времени, когда только и оказывается возможным их, так сказать, терапевтическое воздействие на читателя.
Для квалифицированных читателей заштампованность и стереотипность святочного рассказа были недостатком, что отразилось в критике святочной продукции, в декларациях о кризисе жанра и даже его конце. Такое отношение к святочному рассказу сопровождает его почти на всем протяжении его литературной истории, свидетельствуя о специфичности жанра, чье право на литературное существование доказывалось лишь творческими усилиями крупных русских писателей XIX века.
Те писатели, которые могли дать оригинальную и неожиданную трактовку «сверхъестественного» события, «нечистой силы», «рождественского чуда» и других основополагающих для святочной литературы компонентов, оказались в состоянии выйти за пределы привычного круговорота святочных сюжетов. Таковы «святочные» шедевры Лескова - «Отборное зерно», «Маленькая ошибка», «Штопальщик» - о специфике «русского чуда». Таковы и рассказы Чехова - «Ванька», «На пути», «Бабье царство» - о возможной, но так и не состоявшейся встрече на Рождество.
Их достижения в жанре святочного рассказа поддерживали и развивали Куприн, Бунин, Андреев, Ремизов, Сологуб и многие другие писатели, обращавшиеся к нему, чтобы в очередной раз, но под своим углом зрения, в свойственной каждому из них манере, напомнить широкому читателю о праздниках, высвечивающих смысл человеческого существования.
И все же массовая святочная продукция конца XIX - начала XX века, поставляемая читателю на Рождество периодикой, оказывается ограниченной изношенными приемами - штампами и шаблонами. Поэтому не удивительно, что уже в конце XIX века стали появляться пародии как на жанр святочного рассказа, так и на его литературный быт - писателей, пишущих святочные рассказы, и читателей, их читающих.
Новое дыхание святочному рассказу
неожиданно дали потрясения начала XX века -
Русско-японская война, смута 1905–1907 гг.,
позже - Первая мировая война.
Одним из последствий общественных потрясений тех лет стал еще более интенсивный рост прессы, чем это было в 1870–1880-х гг. На этот раз он имел не столько просветительские, сколько политические причины: создаются партии, которые нуждаются в своих изданиях. «Рождественские выпуски», как, впрочем, и «Пасхальные», играют в них существенную роль. Основные идеи праздника - любовь к ближнему, сострадание, милосердие (в зависимости от политической установки авторов и редакторов) - сочетаются с самыми разными партийными лозунгами: то с призывами к политической свободе и преобразованию общества, то с требованиями восстановления «порядка» и усмирения «смуты».
Святочные номера газет и журналов с 1905 по 1908 г. дают достаточно полную картину расстановки сил на политической арене и отражают характер изменения общественного мнения. Так, со временем святочные рассказы становятся мрачнее, и уже к Рождеству 1907 г. со страниц «Рождественских выпусков» исчезает прежний оптимизм.
Обновлению и поднятию престижа святочного рассказа в этот период способствовали также процессы, происходившие внутри самой литературы. Модернизм (во всех его разветвлениях) сопровождался ростом интереса интеллигенции к православию и к сфере духовного вообще. В журналах появляются многочисленные статьи, посвященные различным религиям мира, и литературные произведения, основанные на самых разнообразных религиозно-мифологических традициях.
В этой атмосфере тяготения к духовному, охватившего интеллектуальную и художественную элиту Петербурга и Москвы, святочные и рождественские рассказы оказались в высшей степени удобным жанром для художественной обработки. Под пером модернистов святочный рассказ видоизменяется, иногда значительно отдаляясь от своих традиционных форм.
Порою, как, например, в рассказе В.Я. Брюсова «Дитя и безумец», он предоставляет возможность для изображения психически экстремальных ситуаций. Здесь поиск младенца Иисуса ведется «маргинальными» героями - ребенком и душевнобольным, - которые воспринимают вифлеемское чудо не как абстрактную идею, а как безусловную реальность.
В других случаях святочные произведения основываются на средневековых (нередко - апокрифических) текстах, в которых воспроизводятся религиозные настроения и чувства, что в особенности характерно для А.М. Ремизова.
Иногда же за счет воссоздания исторической обстановки святочному сюжету придается особый колорит, как, например, в рассказе С.А. Ауслендера «Святки в старом Петербурге».
Первая мировая война дала святочной литературе новый и весьма характерный поворот. Патриотически настроенные в начале войны писатели переносят действие традиционных сюжетов на фронт, связывая в один узел военно-патриотическую и святочную тематику.
Таким образом, за три года рождественских номеров военного времени появилось много рассказов о Рождестве в окопах, о «чудесных заступниках» русских солдат, о переживаниях солдата, стремящегося домой на Рождество. Насмешливое обыгрывание «елки в окопах» в рассказе А.С. Бухова вполне соответствует положению вещей в святочной литературе этого периода. Иногда к Рождеству издаются специальные выпуски газет и «тонких» журналов, как, например, юмористические «Святки на позициях», вышедшие к Рождеству 1915 года.
Своеобразное применение святочная
традиция находит в эпоху событий 1917 года и
Гражданской войны. В еще не закрытых после
Октября газетах и журналах появилось немало
произведений, резко направленных против
большевиков, что отразилось, например, в первом
номере журнала «Сатирикон» за 1918 год.
В дальнейшем на территориях, занятых войсками Белого движения, произведения, использующие святочные мотивы в борьбе с большевиками, встречаются достаточно регулярно. В изданиях же, выходивших в городах, контролируемых советской властью, где с концом 1918 года прекращаются попытки хоть в какой-то мере сохранить независимую прессу, святочная традиция почти вымирает, изредка напоминая о себе в новогодних номерах юмористических еженедельников. При этом публикуемые в них тексты обыгрывают отдельные, самые поверхностные мотивы святочной литературы, оставляя в стороне рождественскую тематику.
В литературе русского зарубежья судьба святочной словесности оказалась иной. Небывалый в истории России людской поток за ее пределы - в Прибалтику, в Германию, во Францию и более отдаленные места - увлек с собой и журналистов, и писателей. Благодаря их усилиям уже с начала 1920-х гг. во многих центрах эмиграции создаются журналы и газеты, которые в новых условиях продолжают традиции старой журнальной практики.
Открывая номера таких изданий, как «Дым» и «Руль» (Берлин), «Последние новости» (Париж), «Заря» (Харбин) и других, можно встретить многочисленные произведения и крупнейших писателей (Бунин, Куприн, Ремизов, Мережковский), и молодых литераторов, проявившихся в основном за рубежом, таких, как, например, В.В. Набоков, создавший в молодости несколько святочных рассказов.
Святочные рассказы первой волны русской эмиграции представляют собой попытку влить в «малую» традиционную форму переживания русских людей, пытавшихся в иноязычной среде и в тяжелых экономических условиях 1920–1930-х гг. сохранить свои культурные традиции. Обстановка, в которой оказались эти люди, сама по себе способствовала обращению писателей к святочному жанру. Писатели-эмигранты вполне могли и не выдумывать сентиментальные сюжеты, поскольку они сталкивались с ними в своей каждодневной жизни. Кроме того, сама установка эмиграции первой волны на традицию (сохранение языка, веры, обрядности, литературы) соответствовала ориентации рождественских и святочных текстов на идеализированное прошлое, на воспоминания, на культ домашнего очага. В эмигрантских святочных текстах эта традиция поддерживалась также интересом к этнографии, русскому быту, русской истории.
Но в конце концов святочная традиция и в эмигрантской литературе, как и в советской России, пала жертвой политических событий. С победой нацизма постепенно ликвидируется русская издательская деятельность в Германии. Вторая мировая война принесла с собой сходные последствия и в других странах. Крупнейшая газета эмиграции «Последние новости» уже в 1939 г. прекращает публикацию святочных рассказов. Отказаться от традиционного «Рождественского выпуска» редакцию, видимо, побудило ощущение неизбежности надвигающейся катастрофы, еще более страшной, чем испытания, вызванные прежними конфликтами мирового масштаба. Через некоторое время сама газета, как, впрочем, и более правое «Возрождение», которое печатало календарные произведения даже в 1940 г., были закрыты.
В советской России полного затухания традиции календарного рассказа все же не произошло, хотя, разумеется, того количества святочных и рождественских произведений, которое возникло на рубеже веков, не было. Эта традиция в определенной степени поддерживалась новогодними сочинениями (прозаическими и стихотворными), публиковавшимися в газетах и тонких журналах, особенно детских (газета «Пионерская правда», журналы «Пионер», «Вожатый», «Мурзилка» и другие). Разумеется, в этих материалах рождественская тематика отсутствовала или была представлена в сильно деформированном виде. На первый взгляд может показаться странным, но именно с рождественской традицией связана столь памятная многим поколениям советских детей «Елка в Сокольниках», «отпочковавшаяся» от очерка В.Д. Бонч-Бруевича «Три покушения на В.И. Ленина», впервые опубликованного в 1930 году.
Здесь Ленин, приехавший в 1919 году на елку в деревенскую школу, своей добротой и лаской явно напоминает традиционного Деда Мороза, всегда доставлявшего детям столько радости и веселья.
С традицией рождественского рассказа представляется связанной и одна из лучших советских идиллий - повесть А. Гайдара «Чук и Гек». Написанная в трагическую эпоху конца тридцатых годов, она с неожиданной сентиментальностью и добротой, столь свойственными традиционному рождественскому рассказу, напоминает о высших человеческих ценностях - детях, семейном счастье, уюте домашнего очага, перекликаясь в этом с рождественской повестью Диккенса «Сверчок на печи».
Более органично слились с советским праздником Нового года святочные мотивы и, в частности, мотив святочного ряженья, унаследованного от народных святок советской массовой культурой, и прежде всего детскими воспитательными заведениями. Именно на эту традицию ориентируются, например, кинофильмы «Карнавальная ночь» и «Ирония судьбы, или С легким паром» Э.А. Рязанова, режиссера, безусловно, наделенного острым жанровым мышлением и всегда отлично чувствующего потребности зрителя в праздничных переживаниях.
Другая почва, на которой произрастала календарная словесность, - это советский календарь, регулярно обогащавшийся новыми советскими праздниками, начиная от годовщин так называемых революционных событий и кончая особенно расплодившимися в 1970–1980-х гг. профессиональными праздниками. Достаточно обратиться к тогдашней периодике, к газетам и тонким журналам - «Огоньку», «Работнице», - чтобы убедиться в том, насколько были распространены тексты, связанные с советским государственным календарем.
Тексты с подзаголовками «святочный» и «рождественский» рассказ в советское время практически вышли из употребления. Но забыты они не были. В печати эти термины время от времени встречались: авторы разнообразных статей, мемуаров и художественных произведений нередко использовали их с целью характеристики сентиментальных или далеких от реальности событий и текстов.
Особенно часто встречается этот термин в иронических заголовках типа «Экология - не рождественские рассказы», «Отнюдь не святочный рассказ» и т.п. Память о жанре хранили и интеллигенты старого поколения, которые на нем воспитывались, читая в детстве номера «Задушевного слова», перебирая подшивки «Нивы» и других дореволюционных журналов.
И вот настало время, когда календарная
литература - святочные и рождественские
рассказы - вновь начала возвращаться на
страницы современных газет и журналов. Этот
процесс становится особенно заметным с конца
1980-х годов.
Чем можно объяснить это явление? Отметим несколько факторов. Во всех областях современной жизни наблюдается стремление восстановить нарушенную связь времен: вернуться к тем обычаям и формам жизни, которые были насильственно прерваны в результате Октябрьского переворота. Быть может, ключевым моментом в этом процессе является попытка воскресить у современного человека чувство «календарности». Человеку от природы присуща потребность жить в ритме времени, в рамках осознанного годового цикла. Борьба с «религиозными предрассудками» в 20-е годы и новый «производственный календарь» (пятидневка), введенный в 1929 г. на XVI партийной конференции, отменили праздник Рождества, что вполне соответствовало идее разрушения старого мира «до основания» и построения нового. Следствием этого стало уничтожение традиции - естественно сложившегося механизма передачи основ жизненного уклада от поколения к поколению. В наши дни возвращается многое из утраченного, и в том числе старая календарная обрядность, а вместе с ней - и «святочная» литература.
ЛИТЕРАТУРА
Исследования
Душечкина Е.В. Русский святочный рассказ: становление жанра. - СПб.: Изд-во СПбГУ, 1995.
Душечкина Е.В. Русская ёлка: История, мифология, литература. - СПб.: Норинт, 2002.
Баран Хенрик. Дореволюционная праздничная литература и русский модернизм / Авторизованный перевод с английского Е.Р. Сквайрс // Поэтика русской литературы начала ХХ века. - М., 1993.
Тексты
Святочные истории: Рассказы и стихотворения русских писателей [о Рождестве и Святках]. Составление и примечания С.Ф. Дмитренко. - М.: Русская книга, 1992.
Петербургский святочный рассказ. Составление, вступительная статья, примечания Е.В. Душечкиной. - Л.: Петрополь, 1991.
Чудо рождественской ночи: Святочные рассказы. Составление, вступительная статья, примечания Е.В. Душечкиной и Х. Барана. - СПб.: Художественная литература, 1993.
Вифлеемская звезда: Рождество и Пасха в стихах и прозе. Составление и вступление М. Письменного. - М.: Детская литература, 1993.
Святочные рассказы. Предисловие, сотавление, примечания и словарь М. Кучерской. - М.: Детская литература, 1996.
Ёлка: Книжка для маленьких детей. - М.: Горизонт; Минск: Аурика, 1994. (Переиздание книги 1917 г.).