Выше, в главе, посвященной вымышленному имени литературного героя, я уже касался демократической литературы XVII в. Долгое время в своей основной части не привлекавшая к себе особого внимания, она была затем открыта внимательными исследованиями и публикациями В. П. Адриановой-Перетц *{{Упомяну лишь основные работы В. П. Адриановой-Перетц: Очерки по истории русской сатирической литературы XVII века. М.; Л., 1937; Русская демократическая сатира XVII века; 2-е изд., доп. М., 1977. }} и сразу заняла подобающее ей место в историко-литературных изучениях советских литературоведов.

К этой демократической литературе принадлежит «Повесть о Ерше Ершовиче», «Повесть о Шемякиной суде», «Азбука о голом и небогатом человеке», «Послание дворительное недругу», «Сказание о роскошном житии и веселии», «Повесть о Фоме и Ереме», «Служба кабаку», «Калязинская челобитная», «Повесть о попе Савве», «Сказание о куре и лисице», «Повесть о бражнике», «Сказание о крестьянском сыне», «Повесть о Карпе Сутулове», «Лечебник на иноземцев», «Роспись о приданом», «Слово о мужах ревнивых», «Стих о житии патриарших певчих» и, наконец, такое значительное произведение, как «Повесть о Горе Злочастии». Отчасти к тому же кругу примыкает автобиография протопопа Аввакума и автобиография Епифания.

Литература эта распространяется в простом народе: среди ремесленников, мелких торговцев, низшего духовенства, проникает в крестьянскую среду и т. д. Она противостоит литературе официальной, литературе господствующего класса, отчасти продолжающей старые традиции.

Литература демократическая оппозиционна феодальному классу; это литература, подчеркивающая несправедливость, господствующую в мире, отражающая недовольство действительностью, социальными порядками. Союз со средой, столь характерный для личности предшествующего времени, разрушен в ней. Недовольство своей судьбой, своим положением, окружающим - это черта нового, не известная предшествующим периодам. С этим связано господствующее в демократической литературе стремление к сатире, к пародии. Именно эти, сатирические и пародийные, жанры становятся основными в демократической литературе XVII в.

Для демократической литературы XVII в. характерен конфликт личности со средой, жалобы этой личности на свою долю, вызов общественным порядкам, иногда же - неуверенность в себе, мольба, испуг, страх перед миром, ощущение собственной беззащитности, вера в судьбу, в рок, тема смерти, самоубийства и первые попытки противостоять своей судьбе, исправить несправедливость.

В демократической литературе XVII в. развивается особый стиль изображения человека: стиль резко сниженный, нарочито будничный, утверждавший право всякого человека на общественное сочувствие.

Конфликт со средой, с богатыми и знатными, с их «чистой» литературой потребовал подчеркнутой простоты, отсутствия литературности, нарочитой вульгарности. Стилистическая «обстройка» изображения действительности разрушается многочисленными пародиями. Пародируется все - вплоть до церковных служб. Демократическая литература стремится к полному разоблачению и обнажению всех язв действительности. В этом ей помогает грубость - грубость во всем: грубость нового литературного языка, наполовину разговорного, наполовину взятого из деловой письменности, грубость изображаемого быта, грубость эротики, разъедающая ирония по отношению ко всему на свете, в том числе и к самому себе. На этой почве создается новое стилистическое единство, единство, которое на первый взгляд кажется отсутствием единства.

Человек, изображенный в произведениях демократической литературы, не занимает никакого официального положения, либо его положение очень низко и «тривиально». Это - просто страдающий человек, страдающий от голода, холода, от общественной несправедливости, от того, что ему некуда приклонить голову. При этом новый герой окружен горячим сочувствием автора и читателей. Его положение такое же, какое может иметь и любой из его читателей. Он не поднимается над читателями ни своим официальным положением, ни какой бы то ни было ролью в исторических событиях, ни своей моральной высотой. Он лишен всего того, что отличало и возвышало действующих лиц в предшествующем литературном развитии. Человек этот отнюдь не идеализирован. Напротив!

Если во всех предшествующих средневековых стилях изображения человека этот последний чем-то непременно был выше своих читателей, представлял собой в известной мере отвлеченный персонаж, витавший в каком-то своем, особом пространстве, куда читатель, в сущности, не проникал, то теперь действующее лицо выступает вполне ему равновеликим, а иногда даже униженным, требующим не восхищения, а жалости и снисхождения.

Этот новый персонаж лишен какой бы то ни было позы, какого бы то ни было ореола. Это опрощение героя, доведенное до пределов возможного: он наг, если же и одет, то в «гуньку кабацкую » *{{Повесть о Горе Злочастии. Изд. подгот. Д. С. Лихачев и Е. И. Ванеева. Л., 1984. С. 8. }} в «феризы рагоженные » с мочальными завязками*{{«Азбука о голом и небогатом человеке»: Адрианова-Перетц В. П. Русская демократическая сатира XVII века. С. 31. }}.

Он голоден, есть ему нечего, и «никто не дает », никто его не приглашает к себе. Он не признан родными и изгнан от друзей. Он изображен в самых непривлекательных положениях. Даже жалобы на отвратительные болезни, на грязный нужник*{{ Лихачев Д. С. Стих о жизни патриарших певчих. // ТОДРЛ. Т. XIV. 1958. С. 425. }}, сообщенные при этом от первого лица, не смущают автора. Это опрощение героя, доведенное до пределов возможного. Натуралистические подробности делают эту личность совершенно падшей, «низкой », почти уродливой. Человек бредет неизвестно куда по земле - такой, какая она есть, без каких бы то ни было прикрас. Но замечательно, что именно в этом способе изображения человека больше всего выступает сознание ценности человеческой личности самой по себе: нагой, голодной, босой, грешной, без всяких надежд на будущее, без всяких признаков какого бы то ни было положения в обществе.

Взгляните на человека,- как бы приглашают авторы этих произведений. Посмотрите, как ему тяжело на этой земле! Он затерян среди нищеты одних и богатства других. Сегодня он богат, завтра беден; сегодня он нажил себе денег, завтра прожил. Он скитается «меж двор », питается подаянием от случая к случаю, погряз в пьянстве, играет в кости. Он бессилен побороть себя, выйти на «спасенный путь ». И тем не менее он достоин сочувствия.

Особенно поразителен образ безвестного молодца в «Повести о Горе Злочастии». Здесь сочувствием читателей пользуется человек, нарушивший житейскую мораль общества, лишенный родительского благословения, слабохарактерный, остро сознающий свое падение, погрязший в пьянстве и в азартной игре, сведший дружбу с кабацкими питухами и костарями, бредущий неведомо куда, помышляющий о самоубийстве.

Человеческая личность эмансипировалась в России не в одеждах конкистадоров и богатых авантюристов, не в пышных признаниях артистического дара художников эпохи Возрождения, а в «гуньке кабацкой », на последней ступени падения, в поисках смерти как освобождения от всех страданий. И это было великим предвозвестием гуманистического характера русской литературы XIX в. с ее темой ценности маленького человека, с ее сочувствием каждому, кто страдает и кто не нашел своего настоящего места в жизни.

Новый герой часто выступает в литературе от своего лица. Многие из произведений этого времени носят характер «внутреннего монолога». И в этих своих выступлениях перед читателями новый герой часто ироничен - он как бы выше своих страданий, смотрит на них со стороны и с усмешкой. На самой кизкой ступени своего падения он сохраняет чувство своего права на лучшее положение: «И хочетца мне жить, как и добрыя люди живут »; «Тверд был ум мой, да лих на сердце у меня много всякой мысли »; «Живу я, человек доброй и славной, а покушать мне нечево и никто не дает »; «Обмылся бы я беленко, нарядился хорошенко, да не во что ».

И некие в настоящее время гонят носящих бремя.
Овому честь бог дарует, овин искупают,
Овии трудишася, овии в труд их внидоша.
Овии скачют, овии же плачют.
Инии веселяшеся, инии ж всегда слезящеся.
Почто писать много, что от бедных не любят никого.
Лучше того любять, кого деньги лупят.
Что с убогова взяти - прикажи его сковати
*{{Азбука о голом и небогатом человеке. С. 30. }}.

Замечательно, что в произведениях демократической литературы XVII в. есть учительный голос, но это не голос уверенного в себе проповедника, как в произведениях предшествующего времени. Это голос обиженного жизнью автора или голос самой жизни. Действующие лица воспринимают уроки действительности, под их влиянием они меняются и принимают решения. Это явилось не только чрезвычайно важным психологическим открытием, но и открытием литературно-сюжетным. Конфликт с действительностью, воздействие действительности на героя позволяли иначе строить повествование, чем оно строилось раньше. Герой принимал решения не под влиянием наития христианских чувств или предписаний и норм феодального поведения, а вследствие ударов жизни, ударов судьбы.

В «Повести о Горе Злочастии» это воздействие окружающего мира персонифицировалось в виде друзей-советчиков и в виде необыкновенно яркого образа Горя. Вначале молодец в «Повести о Горе Злочастии» и «мал и глуп, не в полном разуме и несовершен разумом ». Он не слушает своих родителей. Но потом он слушает, хотя и не до конца, своих случайных друзей, спрашивает у них сам совета. Наконец появляется и само Горе. Советы Горя недобрые: это воплощение порожденного дурною действительностью пессимизма.

Первоначально Горе «привиделось » молодцу во сне, чтобы тревожить его страшными подозрениями:

Откажи ты, молодец, невесте своей любимой -
быть тебе от невесты истравлену,
еще быть тебе от тое жены удавлену,
из злата и сребра быть убитому!

Горе советует молодцу пойти «на царев кабак », пропить свое богатство, надеть на себя «гуньку кабацкую » - За нагим-то Горе не погонитца, да никто к нагому не привяжетца.

Молодец не поверил своему сну, и Горе вторично является ему во сне:

Али тебе, молодец, неведома
нагота и босота безмерная,
легота, безпроторица великая?
На себя что купить, то проторится,
а ты, удал молодец, и так живешь.
Да не бьют, не мучат нагих-босых,
и из раю нагих-босых не выгонят,
а с тово свету сюды не вытепут,
да никто к нему не привяжется,
а нагому-босому шумить розбой.

С поразительной силой развертывает повесть картину душевной драмы молодца, постепенно нарастающую, убыстряющуюся в темпе, приобретающую фантастические формы.

Порожденное ночными кошмарами, Горе вскоре является молодцу и наяву, в момент, когда молодец, доведенный до отчаяния нищетой и голодом, пытается утопиться в реке. Оно требует от молодца поклониться себе до «сырой земли » и с этой минуты неотступно следует за молодцем. Молодец хочет вернуться к родителям, но Горе «наперед зашло, на чистом поле молодца встретило », каркает над ним, «что злая ворона над соколом »:

Ты стой, не ушел, доброй молодец!
Не на час, я к тебе, Горе злочастное, привязалося,
хошь до смерти с тобою помучуся.
Не одно я, Горе, еще сродники,
а вся родня наша добрая;
все мы гладкие, умилныя,
а кто в семю к нам примешается,
ино тот между нами замучится,
такова у нас участь и лутчая.
Хотя кинся во птицы воздушныя,
хотя в синее море ты пойдешь рыбою,
а я с тобою пойду под руку под правую.

Ясно, что автор «Повести о Горе Злочастии» не на стороне этих «уроков жизни», не на стороне Горя с его недоверием к людям и глубоким пессимизмом. В драматическом конфликте молодца и Горя, воплощающего злую действительность, автор «Повести» на стороне молодца. Он глубоко ему сочувствует.

Такое отделение авторской точки зрения от преподносимых в произведении нравоучений, оправдание человека, который с церковной точки зрения не мог не считаться «грешником», было замечательным явлением в литературе XVII в. Оно означало гибель средневекового нормативного идеала и постепенный выход литературы на новый путь индуктивного художественного обобщения - обобщения, опирающегося на действительность, а не на нормативный идеал.

В тесной связи с общими тенденциями оправдания человеческой личности, столь свойственными демократической литературе, находится и все творчество Аввакума. Различие только в том, что в творчестве Аввакума это оправдание личности ощущается с большей силой и проведено с несравненной тонкостью.

Оправдание человека сочетается в творчестве Аввакума, как и во всей демократической литературе, с опрощением художественной формы, стремлением к просторечию, отказом от традиционных способов идеализации человека.

Ценность чувства, непосредственности, внутренней, душевной жизни человека была провозглашена Аввакумом с исключительной страстностью. Сочувствие или гнев, брань или ласка - все спешит излиться из-под его пера. «Ударить душу перед богом » *{{Здесь и далее цитируется по изданию: Житие протопопа Аввакума, им самим написанное // Памятники истории старообрядчества XVII в. Кн. I. Пг., 1916 (курсив мой.-Д. Л. ). }} - вот единственное, к чему он стремится. Ни композиционной стройности, ни тени «извития словес » в изображении человека, ни привычного в древнерусской учительной литературе «красноглаголания »- ничего, что стесняло бы его непомерно горячее чувство во всем, что касается человека и его внутренней жизни. Нередкая в творчестве Аввакума церковная риторика не коснулась изображения человека. Ни один из писателей русского средневековья не писал столько о своих чувствах, как Аввакум. Он тужит, печалится, плачет, боится, жалеет, дивится и т. д. В его речи постоянны замечания о переживаемых им настроениях: «ох, горе мне! », «грустко гораздо », «мне жаль... » И сам он, и те, о ком он пишет, то и дело вздыхают и плачут: «...плачють миленькие, глядя на нас, а мы на них »; «умному человеку поглядеть, да лише заплакать, на них глядя »; «плачючи кинулся мне в карбас »; «и все плачют и кланяются ». Подробно отмечает Аввакум все внешние проявления чувств: «сердце озябло и ноги задрожали ». Так же подробно описывает он поклоны, жесты, молитвословия: «бьет себя и охает, а сам говорит »; «и он, поклоняся низенко мне, а сам говорит: „спаси бог" ».

Он стремится вызвать к себе сочувствие читателей, жалуется на свои страдания и горести, просит прощения за свои грехи, описывает все свои слабости, в том числе и самые будничные.

Нельзя думать, что это оправдание человека касается только самого Аввакума. Даже враги, даже его личные мучители изображаются им с симпатией к их человеческим страданиям. Вчитайтесь только в замечательную картину страданий Аввакума на Воробьевых горах: «Потом полуголову царь прислал со стрелцами, и повезли меня на Воробьевы горы; тут же - священника Лазаря и старца Епифания, обруганы и острижены, как и я был прежде. Поставили нас по разным дворам; неотступно 20 человек стрельцов, да полуголова, да сотник над нами стояли - берегли, жаловали, и по ночам с огнем сидели, и на двор с...ть провожали. Помилуй их Христос! прямые добрые стрелцы те люди, и дети таковы не будут, мучатся туды же, с нами возяся; нужица-та какова прилучится, и оне всяко, миленькие, радеют... Оне горюны испивают до пьяна, да матерны бранятся, а то бы оне и с мучениками равны были ». «Дьявол лих до меня, а человеки все до меня добры »,- говорит Аввакум в другом месте.

Сочувствие к своим мучителям было совершенно несовместимо со средневековыми приемами изображения человека в XI-XVI вв. Это сочувствие стало возможно благодаря проникновению писателя в психологию изображаемых лиц. Каждый человек для Аввакума - не абстрактный персонаж, а живой, близко ему знакомый. Аввакум хорошо знает тех, о ком он пишет. Они окружены вполне конкретным бытом. Он знает, что его мучители только выполняют свою стрелецкую службу, и поэтому не сердится на них.

Мы видели уже, что изображение личности вставлено в бытовую рамку и в других произведениях русской литературы XVII в.- в «Житии Улиании Осорьиной», в «Повести о Марфе и Марии». В демократической литературе бытовое окружение отчетливо ощущается в «Повести о Ерше Ершовиче», в «Повести о Шемякиной суде», в «Службе кабаку», в «Повести о попе Саве», в «Сказании о крестьянском сыне», в «Стихе о жизни патриарших певчих» и др. Во всех этих произведениях быт служит средством опрощения человека, разрушения его средневековой идеализации.

В отличие от всех этих произведений, приверженность к быту достигает у Аввакума совершенно исключительной силы. Вне быта он вовсе не представляет себе своих персонажей. Он облекает в бытовые формы вполне общие и отвлеченные представления.

Художественное мышление Аввакума все пронизано бытом. Подобно фламандским художникам, переносившим библейские события в родную им обстановку, Аввакум даже отношения между персонажами церковной истории изображает в социальных категориях своего времени: «Подобен я нищему человеку, ходящу по улицам града и по окошкам милостыню просящу. День той скончав и препитав домашних своих, на утро паки поволокся. Тако и аз, по вся дни волочась, збираю и вам, питомникам церковным, предлагаю: пускай ядше веселимся и живи будем. У богатова человека Христа из евангелия ломоть хлеба выпрошу, у Павла апостола, у богатова гостя, и с посланей его хлеба крому выпрошу, у Златоуста, у торговаго человека, кусок словес его получю, у Давида царя и у Исаи пророков, у посадцких людей, по четвертине хлеба выпросил; набрав кошель, да и вам даю жителям в дому бога моего ».

Ясно, что здесь быт героизирован. И замечательно, что в произведениях Аввакума личность снова приподнята, полна особого пафоса. Она по-новому героична, и на этот раз быт служит ее героизации. Средневековая идеализация возносила личность над бытом, над действительностью - Аввакум же заставляет себя бороться с этой действительностью и героизирует себя как борца с нею во всех мелочах житейского обихода, даже тогда, когда он, «как собачка в соломке », лежал, когда спина его «гнила » и «блох да вшей было много », когда он ел «всякую скверну ».

«Не по што нам ходить в Персиду мучитца ,- говорит Аввакум,- а то дома Вавилон нажили ». Иными словами: можно стать мучеником, героем в самой будничной, домашней обстановке.

Конфликт личности с окружающей действительностью, столь характерный для демократической литературы, достигает страшной силы в его «Житии». Аввакум стремится подчинить себе действительность, овладеть ею, населить ее своими идеями. Вот почему Аввакуму кажется во сне, что тело его растет и наполняет собой всю Вселенную.

Это ему снится во сне, а наяву он продолжает бороться. Он не согласен замкнуться в себе, в своих личных горестях. Он считает все вопросы мироустройства своими, ни от одних он не устраняется. Его болезненно ранит безобразие жизни, ее греховность. Отсюда страстная потребность проповедничества. Его «Житие», как и все другие его произведения,- непрерывная проповедь, проповедь, доходящая порой до исступленного крика. Проповеднический пафос по-новому, в новых формах возрождается в произведениях Аввакума, с ним вместе возрождается монументальность в изображении человека, но монументальность совершенно другая, лишенная прежней импозантности и прежнего абстрагирования. Это монументальность борьбы, борьбы титанической, до самой смерти, мученической, но вполне конкретной и бытовой. Вот почему и самый быт приобретает в произведениях Аввакума какой-то особый оттенок пафосности. Цепи, земляная тюрьма, тяготы бедности те же, что и в других демократических произведениях, но они освящены его борьбой, его мученичеством. Щи, которые Аввакум ест в подвале Андроникова монастыря, те же, что и в любой крестьянской семье того времени, но их подает ему ангел. Та же и черная курочка, которую он завел себе в Сибири, но несет она Аввакуму по два яйца на день. И это толкуется Аввакумом как чудо. Все освящено ореолом мученичества за веру. Освящена им и вся его литературная позиция.

Перед лицом мученичества и смерти он чужд лжи, притворства, лукавства. «Ей, добро так! », «Не лгу я! »- такими страстными заверениями в правдивости своих слов полны его писания. Он «живой мертвец », «земляной юзник »- ему не пристало дорожить внешней формой своих произведений: «...понеже не словес красных бог слушает, но дел наших хощет ». Вот почему писать надо без мудрований и украс: «...сказывай, небось, лише совесть крепку держи ».

Аввакум писал свои сочинения тогда, когда над ним и в его собственных глазах, и в глазах его приверженцев уже мерцал ореол мученичества. Вот почему и его просторечие, и его «бытовизм» в описании собственной жизни носили особый, героический характер. Тот же героизм чувствуется и в созданном им образе мученика за веру.

Пафосом борьбы пронизаны все его сочинения, все литературные детали: от земляной ямы и виселицы до титанического пейзажа Даурии с ее горами высокими и утесами каменными. Он вступает в спор с самим Христом: «...за что Ты, Сыне божий, попустил меня ему таково болно убить тому? Я веть за вдовы Твои стал! Кто даст судию между мною и Тобою? Когда воровал, и Ты меня так не оскорблял; а ныне не вем, что согрешил! »

В произведениях Аввакума, в выработанном им особом стиле, который можно было бы назвать стилем патетического опрощения человека, литература Древней Руси снова поднялась до монументализма прежнего искусства, до общечеловеческих и «мировых» тем, но на совершенно иной основе. Могущество личности самой по себе, вне всякого своего официального положения, могущество человека, лишенного всего, ввергнутого в земляную яму, человека, у которого вырезали язык, отнимают возможность писать и сноситься с внешним миром, у которого гниет тело, которого заедают вши, которому грозят самые страшные пытки и смерть на костре,- это могущество выступило в произведениях Аввакума с потрясающей силой и совершенно затмило собой внешнее могущество официального положения феодала, за которым с такою верностью следили во многих случаях русские исторические произведения XI-XVI вв.

Открытие ценности человеческой личности самой по себе касалось в литературе не только стиля изображения человека. Это было и открытием ценности авторской личности. Отсюда появление нового типа профессионального писателя, осознание ценности авторского текста, появление понятия авторской собственности, не допускающего простого заимствования текста у предшественников, и отмена компилятивности как принципа творчества. Отсюда же, из этого открытия ценности человеческой личности, идет характерный для XVII в. интерес к автобиографиям (Аввакума, Епифания, Елеазара Анзерского и др.), а также к личным запискам о событиях (Андрея Матвеева о Стрелецком бунте).

В изобразительном искусстве открытие ценности человеческой личности проявляется весьма разнообразно: появляются парсуны (портреты), развивается линейная перспектива, предусматривающая единую индивидуальную точку зрения на изображение, появляются иллюстрации к произведениям демократической литературы с изображением «среднего» человека, зарождается лубок.

Разумеется, сущность смешного остается во все века одинаковой, однако преобладание тех или иных черт в «смеховой культуре» позволяет различать в смехе национальные черты и черты эпохи. Древнерусский смех относится по своему типу к смеху средневековому.

Для средневекового смеха характерна его направленность на наиболее чувствительные стороны человеческого бытия. Этот смех чаще всего обращен против самой личности смеющегося и против всего того, что считается святым, благочестивым, почетным.

Направленность средневекового смеха, в частности, и против самого смеющегося отметил и достаточно хорошо показал М. М. Бахтин в своей книге «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса». Он пишет: «Отметим важную особенность народно-праздничного смеха: этот смех направлен и на самих смеющихся».(1) Среди произведений русской демократической сатиры, в которых авторы пишут о себе или о своей среде, назовем «Азбуку о голом и небогатом человеке», «Послание дворительное недругу», «Службу кабаку», «Калязинскую челобитную», «Стих о жизни патриарших певчих» и др. Во всех этих произведениях совершается осмеивание себя или по крайней мере своей среды.

Авторы средневековых и, в частности, древнерусских произведений чаще всего смешат читателей непосредственно собой. Они представляют себя неудачниками, нагими или плохо одетыми, бедными, голодными, оголяются целиком или заголяют сокровенные места своего тела. Снижение своего образа, саморазоблачение типичны для средневекового и, в частности, древнерусского смеха. Авторы притворяются дураками, «валяют дурака», делают нелепости и прикидываются непонимающими. На самом же деле они чувствуют себя умными, дураками же они только изображают себя, чтобы быть свободными в смехе. Это их «авторский образ», необходимый им для их «смеховой работы», которая состоит в том, чтобы «дурить» и «воздурять» все существующее. «В песнях поносных воздуряем тя», - так пишет автор «Службы кабаку», обращаясь к последнему. (2)

Смех, направленный на самих себя, чувствуется и в шуточном послании конца 1680-х годов стрельцов Никиты Гладкого (3) и Алексея Стрижова к Сильвестру Медведеву.

Ввиду того что «нелитературный» смех этот крайне редко встречается в документальных источниках, привожу это письмо полностью; Гладкий и Стрижов шутливо обращаются к Сильвестру Медведеву:

«Пречестный отче Селивестре! Желая тебе спасения и здравия, Алешка Стрижов, Никитка Гладков премного челом бьют. Вчерашния нощи Федора Леонтьевича проводили в часу 4-м, а от него пошли в 5-м, да у Андрея сидели, и от Андрея пошли за два часа до света, и стояли утренюю у Екатерины мученицы, близь церкви, и разошлись в домишки за полчаса до света. И в домишках своих мы спали долго, а ели мало. Пожалуй, государь, накорми нас, чем Бог тебе по тому положит: меня, Алешку, хотя крупенею, а желаю и от рыбки; а меня, Никитку, рыбкою ж по черкаски. Христа ради накорми, а не отказывай! Писал Никитка Гладков, челом бью.

Желая против сего писания, Алешка Стрижов челом бьет».

Гладкий и Стрижов «валяют дурака»: требуют себе изысканных яств под видом обычной милостыни.

В древнерусском смехе есть одно загадочное обстоятельство: непонятно, каким образом в Древней Руси могли в таких широких масштабах терпеться пародии на молитвы, псалмы, службы, на монастырские порядки и т. п. Считать всю эту обильную литературу просто антирелигиозной и антицерковной мне кажется не очень правильным. Люди Древней Руси в массе своей были, как известно, в достаточной степени религиозными, а речь идет именно о массовом явлении. К тому же большинство этих пародий создавалось в среде мелких клириков.

Аналогичное положение было и на Западе в средние века. Приведу некоторые цитаты из книги М. Бахтина о Рабле. Вот они: «Не только школяры и мелкие клирики, но и высокопоставленные церковники и ученые богословы разрешали себе веселые рекреации, то есть отдых от благоговейной серьезности, и «монашеские шутки» («Joca monacorum»), как называлось одно из популярнейших произведений средневековья. В своих кельях они создавали пародийные и полупародийные ученые трактаты и другие смеховые произведения на латинском языке… В дальнейшем развитии смеховой латинской литературы создаются пародийные дублеты буквально на все моменты церковного культа и вероучения. Это так называемая «parodia sacra», то есть «священная пародия», одно из своеобразнейших и до сих пор недостаточно понятых явлений средневековой литературы. До нас дошли довольно многочисленные пародийные литургии («Литургия пьяниц», «Литургия игроков» и др.), пародии на евангельские чтения, на церковные гимны, на псалмы, дошли травести различных евангельских изречений и т. п. Создавались также пародийные завещания («Завещание свиньи», «Завещание осла»), пародийные эпитафии, пародийные постановления соборов и др. Литература эта почти необозрима. И вся она была освящена традицией и в какой-то мере терпелась церковью. Часть ее создавалась и бытовала под эгидой «пасхального смеха» или «рождественского смеха», часть же (пародийные литургии и молитвы) была непосредственно связана с «праздником дураков» и, возможно, исполнялась во время этого праздника… Не менее богатой и еще более разнообразной была смеховая литература средних веков на народных языках. И здесь мы найдем явления, аналогичные «parodia sacra»: пародийные молитвы, пародийные проповеди (так называемые «sermons joieux», т. е. «веселые проповеди» во Франции), рождественские песни, пародийные житийные легенды и др. Но преобладают здесь светские пародии и травести, дающие смеховой аспект феодального строя и феодальной героики. Таковы пародийные эпосы средневековья: животные, шутовские, плутовские и дурацкие; элементы пародийного героического эпоса у кантасториев, появление смеховых дублеров эпических героев (комический Роланд) и др. Создаются пародийные рыцарские романы («Мул без узды», «Окассен и Николет»). Развиваются различные жанры смеховой риторики: всевозможные «прения» карнавального типа, диспуты, диалоги, комические «хвалебные слова» (или «прославления») и др. Карнавальный смех звучит в фабльо и в своеобразной смеховой лирике вагантов (бродячих школяров)» (Бахтину с. 17-19).

Аналогичную картину представляет и русская демократическая сатира XVII в.: «Служба кабаку» и «Праздник кабацких ярыжек», «Калязинская челобитная», «Сказание о бражнике».(4) В них мы можем найти пародии на церковные песнопения и на молитвы, даже на такую священнейшую, как «Отче наш». И нет никаких указаний на то, что эти произведения запрещались. Напротив, некоторые снабжались предисловиями к «благочестивому читателю».

Дело, по-моему, в том, что древнерусские пародии вообще не являются пародиями в современном смысле. Это пародии особые - средневековые.

«Краткая литературная энциклопедия» (т. 5, М., 1968) дает следующее определение пародии: «Жанр литературно-художественной имитации, подражание стилю отдельного произведения автора, литературного направления, жанра с целью его осмеяния» (с. 604). Между тем такого рода пародирования с целью осмеяния произведения, жанра или автора древнерусская литература, по-видимому, вообще не знает. Автор статьи о пародии в «Краткой литературной энциклопедии» пишет далее: «Литературная пародия „передразнивает» не самое действительность (реальные события, лица и т. п.), а ее изображение в литературных произведениях» (там же). В древнерусских же сатирических произведениях осмеивается не что-то другое, а создается смеховая ситуация внутри самого произведения. Смех направлен не на других, а на себя и на ситуацию, создающуюся внутри самого произведения. Пародируется не индивидуальный авторский стиль или присущее данному автору мировоззрение, не содержание произведений, а только самые жанры деловой, церковной или литературной письменности: челобитные, послания, судопроизводственные документы, росписи о приданом, путники, лечебники, те или иные церковные службы, молитвы и т. д., и т. п. Пародируется сложившаяся, твердо установленная, упорядоченная форма, обладающая собственными, только ей присущими признаками - знаковой системой.

В качестве этих знаков берется то, что в историческом источниковедении называется формуляром документа, т. е. формулы, в которых пишется документ, особенно начальные и заключительные, и расположение материала - порядок следования.

Изучая эти древнерусские пародии, можно составить довольно точное представление о том, что считалось обязательным в том или ином документе, что являлось признаком, знаком, по которому мог быть распознан тот или иной деловой жанр.

Впрочем, эти формулы-знаки в древнерусских пародиях служили вовсе не для того только, чтобы «узнавать» жанр, они были нужны для придания произведению еще одного значения, отсутствовавшего в пародируемом объекте, - значения смехового. Поэтому признаки-знаки были обильны. Автор не ограничивал их число, а стремился к тому, чтобы исчерпать признаки жанра: чем больше, тем лучше, т. е. «тем смешнее». Как признаки жанра они давались избыточно, как сигналы к смеху они должны были по возможности плотнее насыщать текст, чтобы смех не прерывался.

Древнерусские пародии относятся к тому времени, когда индивидуальный стиль за очень редкими исключениями не осознавался как таковой (5). Стиль осознавался только в его связи с определенным жанром литературы или определенной формой деловой письменности: был стиль агиографический и летописный, стиль торжественной проповеди или стиль хронографический и т. д.

Приступая к написанию того или иного произведения, автор обязан был примениться к стилю того жанра, которым он хотел воспользоваться. Стиль был в древнерусской литературе признаком жанра, но не автора.

В некоторых случаях пародия могла воспроизводить формулы того или иного произведения (но не автора этого произведения): например, молитвы «Отче наш», того или иного псалма. Но такого рода пародии были редки. Пародируемых конкретных произведений было мало, так как они должны были быть хорошо знакомы читателям, чтобы их можно было легко узнавать в пародии.

Признаки жанра - те или иные повторяющиеся формулы, фразеологические сочетания, в деловой письменности - формуляр. Признаки пародируемого произведения - это не стилистические «ходы», а определенные, запомнившиеся «индивидуальные» формулы.

В целом пародировался не общий характер стиля в нашем смысле слова, а лишь запоминавшиеся выражения. Пародируются слова, выражения, обороты, ритмический рисунок и мелодия. Происходит как бы искажение текста. Для того, чтобы понять пародию, нужно хорошо знать или текст пародируемого произведения, или «формуляр» жанра.

Пародируемый текст искажается. Это как бы «фальшивое» воспроизведение пародируемого памятника - воспроизведение с ошибками, подобно фальшивому пению. Характерно, что пародии на церковное богослужение действительно пелись или произносились нараспев, как пелся и произносился и сам пародируемый текст, но пелись и произносились нарочито фальшиво. В «Службе кабаку» пародировалась не только служба, но и самое исполнение службы; высмеивался не только текст, но и тот, кто служил, поэтому исполнение такой «службы» чаще всего должно было быть коллективным: священник, дьякон, дьячок, хор и пр.

В «Азбуке о голом и небогатом человеке» тоже был пародируемый персонаж - учащийся. «Азбука» написана как бы от лица заучивающего азбуку, думающего о своих неудачах. Персонажи эти как бы не понимали настоящего текста и, искажая его, «проговаривались» о своих нуждах, заботах и бедах. Персонажи - не объекты, а субъекты пародии. Не они пародируют, а они сами не понимают текст, оглупляют его и сами строят из себя дураков, неспособных учеников, думающих только о своей нужде.

Пародируются по преимуществу организованные формы письменности, деловой и литературной, организованные формы слова. При этом все знаки и признаки организованности становятся бессмысленными. Возникает «бессистемность неблагополучия».

Смысл древнерусских пародий заключается в том, чтобы разрушить значение и упорядоченность знаков, обессмыслить их, дать им неожиданное и неупорядоченное значение, создать неупорядоченный мир, мир без системы, мир нелепый, дурацкий, - и сделать это по всем статьям и с наибольшей полнотой. Полнота разрушения знаковой системы, упорядоченного знаками мира, и полнота построения мира неупорядоченного, мира «антикультуры», (6) во всех отношениях нелепого, - одна из целей пародии.

Для древнерусских пародий характерна следующая схема построения вселенной. Вселенная делится на мир настоящий, организованный, мир культуры - и мир не настоящий, не организованный, отрицательный, мир «антикультуры». В первом мире господствует благополучие и упорядоченность знаковой системы, во втором - нищета, голод, пьянство и полная спутанность всех значений. Люди во втором - босы, наги, либо одеты в берестяные шлемы и лыковую обувь-лапти, рогоженные одежды, увенчаны соломенными венцами, не имеют общественного устойчивого положения и вообще какой-либо устойчивости, «мятутся меж двор», кабак заменяет им церковь, тюремный двор - монастырь, пьянство - аскетические подвиги, и т. д. Все знаки означают нечто противоположное тому, что они значат в «нормальном мире».

Это мир кромешный - мир недействительный. Он подчеркнуто выдуманный. Поэтому в начале и конце произведения даются нелепые, запутывающие адреса, нелепое календарное указание. В «Росписи о приданом» так исчисляются предлагаемые богатства: «Да 8 дворов бобыльских, в них полтора человека с четвертью, - 3 человека деловых людей, 4 человека в бегах да 2 человека в бедах, один в тюрьме, а другой в воде». (7) «И всево приданова почитают от Яузы до Москвы-реки шесть верст, а от места до места один перст» (Русская сатира, с. 127). Перед нами небылица, небывальщина, но небылица, жизнь в которой неблагополучна, а люди существуют «в бегах» и «в бедах».

Автор шутовской челобитной говорит о себе: «Ис поля вышел, из леса выполз, из болота выбрел, а неведомо кто» (Очерки, с. 113). Образ адресата, т. е. того лица, к которому обращается автор, также нарочито нереален: «Жалоба нам, господам, на такова же человека, каков ты сам. Ни ниже, ни выше, в твой же образ нос, на рожу сполз. Глаза нависли, во лбу звезда, борода у нево в три волоса широка и окладиста, кавтан …ной, пуговицы твер-ския, в три молота збиты» (там же). Время также нереально: «Дело у нас в месице саврасе, в серую субботу, в соловой четверк, в желтой пяток…» (там же). «Месяца китовраса в нелепый-день…», - так начинается «Служба кабаку» (там же, с. 61). Создается нагромождение чепухи: «руки держал за пазухою, а ногами правил, а головою в седле сидел» (там же, с. 113).

«Небылицы» эти «перевертывают», но даже не те произведения и не те жанры, у которых берут их форму (челобитные, судные дела, росписи о приданом, путники и пр.), а самый мир, действительность и создают некую «небыль», чепуху, изнаночный мир, или, как теперь принято говорить, «антимир». В этом «антимире» нарочито подчеркивается его нереальность, непредставимость, нелогичность.

Антимир, небылицы, изнаночный мир, который создают так называемые древнерусские «пародии», может иногда «вывертывать» и самые произведения. В демократической сатире «Лечебник, како лечить иноземцев» перевертывается лечебник - создается своего рода «антилечебник». «Перевертыши» эти очень близки к современным «пародиям», но с одним существенным отличием. Современные пародии в той или иной степени «дискредитируют» пародируемые произведения: делают их и их авторов смешными. В «Лечебнике же, како лечить иноземцев» этой дискредитации лечебников нет. Это просто другой лечебник: перевернутый, опрокинутый, вывороченный наизнанку, смешной сам по себе, обращающий смех на себя. В нем даются рецепты нереальных лечебных средств - нарочитая чепуха.

В «Лечебнике, како лечить иноземцев» предлагается материализовать, взвешивать на аптекарских весах не поддающиеся взвешиванию и употреблению отвлеченные понятия и давать их в виде лекарств больному: вежливое журавлиное ступанье, сладкос-лышные песни, денные светлости, самый тонкий блошиный скок, ладонное плескание, филинов смех, сухой крещенский мороз и пр. В реальные снадобья превращен мир звуков: «Взять мостового белого стуку 16 золотников, мелкого вешняго конаго топу 13 золотников, светлаго тележнаго скрипу 16 золотников, жесткого колоколнаго звону 13 золотников». Далее в «Лечебнике» значатся: густой медвежий рык, крупное кошачье ворчанье, курочий высокий голос и пр. (Очерки, с. 247).

Характерны с этой точки зрения самые названия древнерусских пародийных произведений: песни «поносные» (там же, с. 72), песни «нелепые» (там же, с. 64), кафизмы «пустотные» (там же, с. 64); изображаемое торжество именуется «нелепым» (там же, с. 65), и т. д. Смех в данном случае направлен не на другое произведение, как в пародиях нового времени, а на то самое, которое читает или слушает воспринимающий его. Это типичный для средневековья «смех над самим собой» - в том числе и над тем произведением, которое в данный момент читается. Смех имманентен самому произведению. Читатель смеется не над другим каким-то автором, не над другим произведением, а над тем, что он читает, и над его автором. Автор «валяет дурака», обращает смех на себя, а не на других. Поэтому-то «пустотная кафизма» не есть издевательство над какой-то другой кафизмой, а представляет собой антикафизму, замкнутую в себе, над собой смеющуюся, небылицу, чепуху.

Перед нами изнанка мира. Мир перевернутый, реально невозможный, абсурдный, дурацкий.

«Перевернутость» может подчеркиваться тем, что действие переносится в мир рыб («Повесть о Ерше Ершовиче») или мир домашних птиц («Повесть о куре») и пр. Перенос человеческих отношений в «Повести о Ерше» в мир рыб настолько сам по себе действен как прием разрушения реальности, что другой «чепухи» в «Повести о Ерше» уже относительно мало; она не нужна.

В этом изнаночном, перевернутом мире человек изымается из всех стабильных форм его окружения, переносится в подчеркнуто нереальную среду.

Все вещи в небылице получают не свое, а какое-то чужое, нелепое назначение: «На малой вечерни поблаговестим в малые чарки, таже позвоним в полведерышки» (Очерки, с. 60. Действующим лицам, читателям, слушателям предлагается делать то, что они заведомо делать не могут: «Глухие потешно слушайте, нагие веселитеся, ремением секитеся, дурость к вам приближается» (там же, с. 65).

Дурость, глупость - важный компонент древнерусского смеха. Смешащий, как я уже сказал, «валяет дурака», обращает смех на себя, играет в дурака.

Что такое древнерусский дурак? Это часто человек очень умный, но делающий то, что не положено, нарушающий обычай, приличие, принятое поведение, обнажающий себя и мир от всех церемониальных форм, показывающий свою наготу и наготу мира, — разоблачитель и разоблачающийся одновременно, нарушитель знаковой системы, человек, ошибочно ею пользующийся. Вот почему в древнерусском смехе такую большую роль играет нагота и обнажение.

Изобретательность в изображении и констатации наготы в произведениях демократической литературы поразительна. Кабацкие «антимолитвы» воспевают наготу, нагота изображается как освобождение от забот, от грехов, от суеты мира сего. Это своеобразная святость, идеал равенства, «райское житие». Вот некоторые отрывки из «Службы кабаку»: «глас пустошнии подобен вседневному обнажению»; «в три дня очистился до нага» (Очерки, с. 61); «перстни, человече, на руке мешают, ногавицы тяжеле носить, портки и ты их на пиво меняеш» (там же, с. 61-62); «и той (кабак) избавит тя до нага от всего платья» (там же, с. 62); «се бо нам цвет приносится наготы» (там же, с. 52); «кто ли пропився до нага, не помянет тебе, кабаче» (там же, с. 62); «нагие веселитеся» (там же, с. 63); «наг обьявляешеся, не задевает, ни тлеет самородная рубашка, и пуп гол: когда сором, ты закройся перстом»; «слава тебе, господи, было, да сплыло, не о чем думати, лише спи, не стой, одно лишь оборону от клопов держи, а то жити весело, да ести нечего» (там же, с. 67); «стих: пианица яко теля наготою и убожеством процвете» (там же, с. 89).

Особую роль в этом обнажении играет нагота гузна, подчеркнутая еще тем, что голое гузно вымазано в саже или в кале, метет собой полати и пр.; «голым гузном сажу с полатей мести во веки» (там же, с. 62); «с ярыжными спознался и на полатях голым гузном в саже повалялся» (там же, с. 64, ср. с. 73, 88 и др.).

Функция смеха - обнажать, обнаруживать правду, раздевать реальность от покровов этикета, церемониальности, искусственного неравенства, от всей сложной знаковой системы данного общества. Обнажение уравнивает всех людей. «Братия голянская» равна между собой.

При этом дурость - это та же нагота по своей функции (там же, с. 69). Дурость - это обнажение ума от всех условностей, от всех форм, привычек. Поэтому-то говорят и видят правду дураки. Они честны, правдивы, смелы. Они веселы, как веселы люди, ничего не имеющие. Они не понимают никаких условностей. Они правдолюбцы, почти святые, но только тоже «наизнанку».

Древнерусский смех - это смех «раздевающий», обнажающий правду, смех голого, ничем не дорожащего. Дурак - прежде всего человек, видящий и говорящий «голую» правду.

В древнерусском смехе большую роль играло выворачивание наизнанку одежды (вывороченные мехом наружу овчины), надетые задом наперед шапки. Особенную роль в смеховых переодеваниях Имели рогожа, мочала, солома, береста, лыко. Это были как бы «ложные материалы» - антиматериалы, излюбленные ряжеными и скоморохами. Все это знаменовало собой изнаночный мир, которым жил древнерусский смех.

Характерно, что при разоблачении еретиков публично демонстрировалось, что еретики принадлежат к антимиру, к кромешному (адскому) миру, что они «ненастоящие». Новгородский архиепископ Геннадий в 1490 г. приказал посадить еретиков на лошадей лицом к хвосту в вывороченном платье, в берестяных шлемах с мочальными хвостами, в венцах из сена и соломы, с надписями: «Се есть сатанино воинство». Это было своего рода раздевание еретиков - причисление их к изнаночному, бесовскому миру. Геннадий в этом случае ничего не изобретал (8), - он «разоблачал» еретиков вполне «древнерусским» способом.

Изнаночный мир не теряет связи с настоящим миром. Наизнанку выворачиваются настоящие вещи, понятия, идеи, молитвы, церемонии, жанровые формы и т. д. Однако вот что важно: вывертыванию подвергаются самые «лучшие» объекты - мир богатства, сытости, благочестия, знатности.

Нагота - это прежде всего неодетость, голод противостоит сытости, одинокость - это покинутость друзьями, безродность - это отсутствие родителей, бродяжничество - отсутствие оседлости, отсутствие своего дома, родных, кабак противостоит церкви, кабацкое веселие - церковной службе. Позади осмеиваемого мира все время маячит нечто положительное, отсутствие которого и есть тот мир, в котором живет некий молодец - герой произведения. Позади изнаночного мира всегда находится некий идеал, пусть даже самый пустяшный - в виде чувства сытости и довольства.

Антимир Древней Руси противостоит поэтому не обычной реальности, а некоей идеальной реальности, лучшим проявлениям этой реальности. Антимир противостоит святости - поэтому он богохулен, он противостоит богатству - поэтому он беден, противостоит церемониальности и этикету - поэтому он бесстыден, противостоит одетому и приличному - поэтому он раздет, наг, бос, неприличен; антигерой этого мира противостоит родовитому - поэтому он безроден, противостоит степенному - поэтому скачет, прыгает, поет веселые, отнюдь не степенные песни.

В «Азбуке о голом и небогатом человеке» негативность положения голого и небогатого все время подчеркивается в тексте: у других есть, а у небогатого человека нет; другие имеют, но взаймы не дают; хочется есть, но нечего; поехал бы в гости, да не на чем, не принимают и не приглашают; «есть у людей всево много, денег и платья, толко мне не дают», «живу я на Москве (т. е. в богатом месте, - Д. Л.), поесть мне нечево и купить не на што, а даром не дают»; «люди, вижу, что богато живут, а нам, голым, ничево не дают, чорт знаит их, куда и на што денги берегут» (там же, с. 30-31). Негативность мира голого подчеркивается тем, что в прошлом голый имел все, в чем нуждается сейчас, мог выполнить те желания, которые сейчас не может: «отец мой оставил мне имение свое, я и то всио пропил и промотал»; «целой был дом мой, да не велел бог мне жить за скудостию моею»; «ерзнул бы за волком с сабаками, да не на чем, а бежать не смогу»; «ел бы я мясо, да лих в зубах вязнет, а притом же и негде взять»; «честь мне, молодцу, при отце сродницы воздавали, а все меня из ума выводили, а ныне мне насмешно сродницы и друзи насмеялись» (там же, с. 31-33). Наконец, негативность подчеркивается вполне «скоморошьим» приемом - богатым покроем совершенно бедных по материалу одежд: «Феризы были у меня хорошия - рагоженныя, а завяски были долгий мачальныя, и те лихия люди за долг стащили, а меня совсем обнажили» (там же, с. 31). Голый, неродовитый и бедный человек «Азбуки» не просто голый и бедный, а когда-то богатый, когда-то одетый в хорошие одежды, когда-то имевший почтенных родителей, когда-то имевший друзей, невесту.

Он принадлежал раньше к благополучному сословию, был сыт и при деньгах, имел жизненную «стабильность». Всего этого он лишен сейчас, и важна именно эта лишенность всего; герой не просто не имеет, а лишен: лишен благообразия, лишен денег, лишен пищи, лишен одежды, лишен жены и невесты, лишен родных и друзей и т. д. Герой скитается, не имеет дома, не имеет где голову приклонить.

Поэтому бедность, нагота, голод - это не постоянные явления, а временные. Это отсутствие богатства, одежды, сытости. Это изнаночный мир.

«Сказание о роскошном житии и веселии» демонстрирует общую нищету человеческого существования в формах и в знаковой системе богатой жизни. Нищета иронически представлена как богатство. «И то ево поместье меж рек и моря, подле гор и поля, меж дубов и садов и рощей избраных, езерь сладководных, рек многорыбных, земель доброплодных».(9) Описание пиршественного стола с яствами в «Сказании» поразительно по изощренности и обилию угощения (см.: Изборник, с. 592). Там же и озеро вина, из которого всякий может пить, болото пива, пруд меда. Все это голодная фантазия, буйная фантазия нищего, нуждающегося в еде, питье, одежде, отдыхе. За всей этой картиной богатства и сытости стоит нищета, нагота, голод. «Разоблачается» эта картина несбыточного богатства описанием невероятного, запутанного пути к богатой стране - пути, который похож на лабиринт и оканчивается ничем: «А кого перевезут Дунай, тот домой не думай» (там же, с. 593). В путь надо брать с собой все приборы для еды и оружие, чтобы «пооб-махнутися» от мух - столько там сладкой пищи, на которую так падки мухи и голодные. А пошлины на том пути: «з дуги по лошади, с шапки по человеку и со всего обозу по людям» (там же с. 593).

Аналогичное напоминание о том, что где-то хорошо, где-то пьют, едят и веселятся, видно и в шутливых приписках на псковских рукописях, собранных А. А. Покровским в его известной работе «Древнее Псковско-Новгородское письменное наследие»: (10) «через тын пьют, а нас не зовут» (Шестоднев, XIV в., № 67 (175, 1305) - Покровский, с. 278); «Бог дай съдоровие к сему богатию, что кун, то все в калите, что пърт, то все на себе, удавися убожие, смотря на мене» (Паримейник, XVI в., № 61 (167, 1232) -Покровский, с. 273). Но подобно тому, как дьявол, по древнерусским представлениям, все время сохраняет свое родство с ангелами и изображается с крыльями, так и в этом антимире постоянно напоминается идеал. При этом антимир противопоставлен не просто обычному миру, а идеальному миру, как дьявол противостоит не человеку, а богу и ангелам.

Несмотря на сохраняющиеся связи с «настоящим миром», в этом изнаночном мире очень важна полнота вывертывания. Перевертывается не одна какая-либо вещь, а все человеческие отношения, все предметы реального мира. Поэтому, строя картину изнаночного, кромешного или опричного мира, авторы обычно заботятся о ее возможно большей цельности и обобщенности. Смысл «Азбуки о голом и небогатом человеке» в том и состоит, что все в мире плохо: от начала и до конца, от «аза» и до «ижицы». «Азбука о голом» - «энциклопедия» изнаночного мира.

В последовательности описания новых московских порядков как перевернутого наизнанку мира - смысл и известной ярославской летописной шутки о «ярославских чудотворцах»: «В лето 971 (1463). Во граде Ярославли, при князи Александре Феодоровиче Ярославском, у святаго Спаса в монастыри во общине авися чю-дотворець, князь Феодор Ростиславичь Смоленский, и з детми, со князем Константином и з Давидом, и почало от их гроба прощати множество людей безчислено: сии бо чюдотворци явишася не на добро всем князем Ярославским: простилися со всеми своими отчинами на век, подавали их великому князю Ивану Васильевичу, а князь велики против их отчины подавал им волости и села; а из старины печаловался о них князю великому старому Алекси Полуектовичь, дьяк великого князя, чтобы отчина та не за ним была. А после того в том же граде Ярославли явися новый чюдотворець, Иоанн Огофоновичь Сущей, созиратаи Ярославьскои земли: у кого село добро, ин отнял, а у кого деревня добра, ин отнял да отписал на великого князя ю, а кто сам добр, боарин или сын боярьскои, ин его самого записал; а иных его чюдес множество не мощно исписати ни исчести, понеже бо во плоти суще цьяшос».(11)

Изнаночный мир всегда плох. Это мир зла. Исходя из этого, мы можем понять и слова Святослава Киевского в «Слове о полку Игореве», которые до сих пор не были достаточно хорошо осмыслены в контексте: «Нъ се зло - княже ми непособие: наниче ся годины обратиша». Словарь-справочник «Слова о полку Игореве» достаточно отчетливо документирует значение слова «наниче» - «наизнанку». Это слово совершенно ясно в своем значении, но недостаточно ясно было значение всего контекста «Слова» с этим «наниче». Поэтому составитель Словаря-справочника В. Л. Виноградова поставила это слово под рубрику «переносно». Между тем «наниче ся годины обратиша» можно перевести совершенно точно: «плохие времена наступили», ибо «наничный» мир, «наничные» годины всегда плохи. И в «Слове» «наничный» мир противостоит некоему идеальному, о нем вспоминается непосредственно перед тем: воины Ярослава побеждают с засапожниками одним своим кликом, одною своею славою, старый молодеет, сокол не дает своего гнезда в обиду. И вот весь этот мир «наниче» обратился. Весьма возможно, что загадочное «инишное царство» в былине «Вавило и скоморохи» - это тоже вывернутый наизнанку, перевернутый мир - мир зла и нереальностей. Намеки на это есть в том, что во главе «инишного царства» стоит царь Собака, его сын Перегуд, его зять Пересвет, его дочь Перекраса. «Инищое царство» сгорает от игры скоморохов «с краю и до краю».(12)

Мир зла, как мы уже сказали, - это идеальный мир, но вывернутый наизнанку, и прежде всего вывернутое благочестие, все церковные добродетели.

Вывернутая наизнанку церковь - это кабак, своеобразный «антирай», где «все наоборот», где целовальники соответствуют ангелам, где райское житье - без одежд, без забот, и где всех чинов люди делают все шиворот-навыворот, где «мудрые философы мудрость свою на глупость пременяют», служилые люди «хребтом своим на печи служат», где люди «говорят быстро, плюют далече» и т. д. (Очерки, с. 90).

«Служба кабаку» изображает кабак как церковь, в то время как «Калязинская челобитная» изображает церковь как кабак. Оба эти произведения отнюдь не антицерковны, в них нет издевательства над церковью как таковой. Во всяком случае его ничуть не больше, чем в Киево-Печерском патерике, где бесы могут появляться то в виде ангела, (13) а то в виде самого Христа (Абрамович, с. 185-186). С точки зрения этого «изнаночного мира», нет богохульства и в пародировании «Отче наш»: это не пародия, а антимолитва. Слово «пародия» в данном случае не подходит.

Отсюда понятно, почему такие богохульные с нашей, современной точки зрения произведения, как «Служба кабаку» или «Калязинская челобитная», могли в XVII в. рекомендоваться благочестивому читателю и считались «полезными». Однако автор предисловия к «Службе кабаку» в списке XVIII в. писал, что «Служба кабаку» полезна только тем, кто не видит в ней кощунства. Если же кто относится к этому произведению как к кощунству, то читать ему его не следует: «Увеселительное аще и возмнит кто применити кощунству, и от сего совесть его, немощна сущи, смущается, таковый да не понуждается к читанию, но да оставит могущему и читати и ползоватися» (Русская сатира, с. 205). Предисловие XVIII в. ясно отмечает различие, появившееся в отношении к «смеховым произведениям» в XVIII в.

Для древнерусского юмора очень характерно балагурство, служащее тому же обнажению, но «обнажению» слова, по преимуществу его обессмысливающему.

Балагурство - одна из национальных русских форм смеха, в которой значительная доля принадлежит «лингвистической» его стороне. Балагурство разрушает значение слов и коверкает их внешнюю форму. Балагур вскрывает нелепость в строении слов, дает неверную этимологию или неуместно подчеркивает этимологическое значение слова, связывает слова, внешне похожие по звучанию, и т. д.

В балагурстве значительную роль играет рифма. Рифма провоцирует сопоставление разных слов, «оглупляет» и «обнажает» слово. Рифма (особенно в раешном или «сказовом» стихе) создает комический эффект. Рифма «рубит» рассказ на однообразные куски, показывая тем самым нереальность изображаемого. Это все равно, как если бы человек ходил, постоянно пританцовывая. Даже в самых серьезных ситуациях его походка вызывала бы смех. «Сказовые» (раешные) (14) стихи именно к этому комическому эффекту сводят свои повествования. Рифма объединяет разные значения внешним сходством, оглупляет явления, делает схожим несхожее, лишает явления индивидуальности, снимает серьезность рассказываемого, делает смешным даже голод, наготу, босоту. Рифма подчеркивает, что перед нами небылица, шутка. Монахи в «Калязинской челобитной» жалуются, что у них «репа да хрен, да черной чашник Ефрем» (Очерки, с. 121). Ефрем - явно небылица, пустословие. Рифма подтверждает шутовской, несерьезный разговор произведения; «Калязинская челобитная» заканчивается: «А подлинную челобитную писали и складывали Лука Мозгов да Антон Дроздов, Кирилл Мельник, да Роман Бердник, да Фома Веретенник» (там же, с. 115). Фамилии эти выдуманы для рифмы, и рифма подчеркивает их явно выдуманный характер.

Пословицы и поговорки также часто представляют собой юмор, глум: «Аз пью квас, а коли вижу пиво, не пройду его мимо»; (15) «Аркан не таракан: хош зубов нет, а шею ест» (Старинные сборники, с. 75); «Алчен в кухарне, жажден в пивоварне, а наг, бос в мылне» (там же, с. 76); «Обыскал Влас по нраву квас» (там же, с. 131); «Плачот Ероха, не хлебав гороха» (там же, с. 133); «Тула зипуны здула, а Кошира в рагожи обшила» (там же, с. 141); «У Фили пили, да Филю же били» (там же, с. 145); «Федос любит принос» (там же, с. 148).

Функция синтаксического и смыслового параллелизма фраз в балагурстве «Повести о Фоме и Ереме» или балаганных дедов служит той же цели разрушения реальности. Я имею в виду построения типа следующих: «Ерему в шею, а Фому в толчки» (Русская сатира, с. 44); «У Еремы клеть, у Фомы изба», «Ерема в лаптях, а Фома в поршнях» (там же, с. 43). По существу, повесть подчеркивает только ничтожность, бедность, бессмысленность и глупость существования Фомы и Еремы, да и героев этих нет: их «парность», их братство, их сходство обезличивают и оглупляют того и другого. Мир, в котором живут Фома и Ерема, - мир разрушенный, «отсутствующий», и сами эти герои ненастоящие, это куклы, бессмысленно и механически вторящие друг другу.(16)

Прием этот - не редкость и для других юмористических произведений. Ср. в «Росписи о приданом»: «жена не ела, а муж не обедал» (Очерки, с. 125).

В древнерусском юморе один из излюбленных комических приемов - оксюморон и оксюморонные сочетания фраз.(17) На роль оксюморона в искусстве балаганных дедов, в «Повести о Фоме и Ереме» и в «Росписи о приданом», обратил внимание П. Г. Богатырев. Но вот что особенно важно для нашей темы: берутся по преимуществу те сочетания противоположных значений, где друг другу противостоят богатство и бедность, одетость и нагота, сытость и голод, красота и уродство, счастье и несчастье, целое и разбитое и т. д., и т. п. Ср. в «Росписи о приданом»: «…хоромное строение, два столба в землю вбиты, а третьим покрыты» (Очерки, с. 126); «Кобыла не имеет ни одного копыта, да и та вся разбита» (там же, с. 130).

Нереальность изнаночного мира подчеркивается метатезой.(18) Метатеза постоянна в «Лечебнике на иноземцев» и в «Росписи о приданом»: «Мышь бегуча да лягушка летуча», «Пара галанских кур с рогами да четыре пары гусей с руками» (Русская сатира, с. 130); «Холстинной гудок да для танцов две пары мозжевеловых порток» (там же, с. 131).

Как глубоко в прошлое уходят характерные черты древнерусского смеха? Точно это установить нельзя, и не потому только, что образование средневековых национальных особенностей смеха связано с традициями, уходящими далеко в глубь доклассового общества, но и потому, что консолидация всяких особенностей в культуре - это процесс, совершающийся медленно. Однако мы все же имеем одно яркое свидетельство наличия всех основных особенностей древнерусского смеха уже в XII-XIII вв. - это «Моление» и «Слово» Даниила Заточника.

Произведения эти, которые могут рассматриваться как одно, построены на тех же принципах смешного, что и сатирическая литература XVII в. Они имеют те же - ставшие затем традиционными для древнерусского смеха - темы и мотивы. Заточник смешит собой, своим жалким положением. Его главный предмет самонасмешек - нищета, неустроенность, изгнанность отовсюду, он «заточник» - иначе говоря, сосланный или закабаленный человек. Он в «перевернутом» положении: чего хочет, того нет, чего добивается - не получает, просит - не дают, стремится возбудить уважение к своему уму - тщетно. Его реальная нищета противостоит идеальному богатству князя; есть сердце, но оно - лицо без глаз; есть ум, но он как ночной ворон на развалинах, нагота покрывает его, как Красное море фараона.

Мир князя и его двора - это настоящий мир. Мир Заточника во всем ему противоположен: «Но егда веселишися многими брашны, а мене помяни, сух хлеб ядуща; или пиеши сладкое питие, а мене помяни, под единым платом лежаща и зимою умирающа, и каплями дождевными аки стрелами пронзающе» (Изборник, с. 228).

Друзья так же неверны ему, как и в сатирических произведениях XVII в.: «Друзи же мои и ближний мои и тии отвръгошася мене, зане не поставих пред ними трапезы многоразличных брашен» (там же, с. 220).

Так же точно житейские разочарования приводят Даниила к «веселому пессимизму»: «Тем же не ими другу веры, ни надейся на брата» (там же, с. 226).

Приемы комического те же - балагурство с его «разоблачающими» рифмами, метатезами и оксюморонами: «Зане, господине, кому Боголюбове, а мне горе лютое; кому Бело озеро, а мне чернее смолы; кому Лаче озеро, а мне на нем седя плачь горкии; и кому ти есть Новъгород, а мне и углы опадали, зане не проценте часть моя» (там же). И это не простые каламбуры, а построение «антимира», в котором нет именно того, что есть в действительности.

Смеша собой, Даниил делает различные нелепые предположения о том, как мог бы он выйти из своего бедственного состояния. Среди этих шутовских предположений больше всего останавливается он на таком: жениться на злообразной жене. Смеяться над своей некрасивой женой - один из наиболее «верных» приемов средневекового шутовства.

«Дивней дива, иже кто жену поимаеть злобразну прибытка деля». «Или ми речеши: женися у богата тьстя чти великия ради; ту пий и яжь». В ответ на эти предположения Даниил описывает безобразную жену, приникшую к зеркалу, румянящуюся перед ним и злящуюся на свое безобразие. Он описывает ее нрав и свою семейную жизнь: «Ту лепше ми вол бур вести в дом свои, неже зла жена поняти: вол бы ни молвить, ни зла мыслить; а зла жена бьема бесится, а кротима высится (укрощаемая заносится - Д. Л.), в богатстве гордость приемлеть, а в убожестве иных осужаеть» (там же, с. 228).

Смех над своей женой - только предполагаемой или действительно существующей - был разновидностью наиболее распространенного в средние века смеха: смеха над самим собой, обычного для Древней Руси «валяния дурака», шутовства.

Смех над женой пережил и самую Древнюю Русь, став одним из любимых приемов шутовства у балаганных дедов XVIII и XIX вв. Балаганные деды описывали и свою свадьбу, и свою семейную жизнь, и нравы своей жены, и ее наружность, создавая комический персонаж, который, впрочем, не выводили напоказ публике, а только рисовали ее воображению.

Злая и злообразная жена - это свой мелкий и подручный домашний антимир, многим знакомый, а потому и очень действенный.

——————

1 Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965, с. 15 (далее ссылки - в тексте: Бахтин).

2 Адрианова-Перетц В. П. Очерки по истории русской сатирической литературы XVII века. М.-Л., 1937, с. 80 (далее ссылки - в тексте: Очерки).

3 Никита Гладкий был приговорен вместе с Сильвестром Медведевым к смертной казни за хулы на патриарха. Так, он, идя мимо палат патриарха, грозил: «Как де я к патриарху войду в палату и закричю, - он де у меня от страху и места не найдет». В другом случае Гладкий бахвалился, что «доберется» «до пестрой ризы». Впоследствии Гладкий был помилован. Текст письма см.: Розыскные дела о Федоре Шакловитом и его сообщниках. Т. I. СПб., 1884, стлб. 553-554.

4 О шутовских молитвах в XVIII и XIX вв. см.: А дрианова-П еретц В. П. Образцы общественно-политической пародии XVIII-нач. XIX в. - ТОДРЛ, 1936, т. III.

5 См.: Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. Л., 1971, .». 203-209.

6 См.: Лотман Ю. М. Статьи по типологии культуры. Тарту, 1970 (см. особенно статью «Проблема знака и знаковой системы и типология русской культуры XI-XIX веков»).-Отмечу, что древнерусская противопоставленность мира антимиру, «инишнему царству» - не только результат научного исследования, но и непосредственная данность, живо ощущаемая в Древней Руси и в известной мере осознаваемая.

7 Русская демократическая сатира XVII века. Подготовка текстов, статья и коммент. В. П. Адриановой-Перетц. М.-Л., 1954, с. 124 (далее ссылки - в тексте: Русская сатира).

8 Я. С. Лурье пишет по этому поводу: «Была ли эта церемония заимствована Геннадием от его западных учителей или она явилась плодом его ообстствен-ной мстительной изобретательности, во всяком случае новгородский инквизитор сделал все от него зависящее, чтобы не уступить „шпанскому королю» (Казакова Н. А., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения на Руси XIV-начала XVI века. М.-Л., 1955, с. 130). Я думаю, что в «церемонии» казни еретиков не было ни заимствования, ни личной изобретательности, а была в значительной мере традиция древнерусского изнаночного мира (ср. вполне русские, а не испанские «материалы» одежд: овчина, мочала, береста).

9 «Изборник». (Сборник произведений литературы Древней Руси) М., 1969, с. 591 (далее ссылки - в тексте: Изборник).

10 Покровский А. А. Древнее Псковско-Новгородское письменное наследие. Обозрение пергаменных рукописей Типографской и Патриаршей библиотек в связи с вопросом о времени образования этих книгохранилищ. -В кн.: Труды пятнадцатого археологического съезда в Новгороде 1911 года. Т. И. М., 1916, с. 215-494 (далее ссылки-в тексте: Покровский).

11 Полное собрание русских летописей. Т. XXIII. Ермолинская летопись. СПб., 1910, с. 157-158. - «Цьяшос» - написанное «перевертышным» письмом - дьявол.

12 См. в «Толковом словаре» В. Даля: инший - иной, в значении другой, не этот. Ср. и другое толкование: «„Инишое царство» обычно понимается исследователями как иноземное, чужое; или „инищое» толкуется как „нищее» (Былины. Подгот. текста, вступительная статья и коммент. В. Я. Проппа и Б. Н. Путилова. Т. 2. М., 1958, с. 471).

13 Абрамович Д. Киево-Печерський патерик (вступ., текст, примiтки). У Киэв, 1931, с. 163 (далее ссылки-в тексте: Абрамович).

14 «Сказовый стих» -термин, предложенный П. Г. Богатыревым. См.: Богатырев П. Г. Вопросы теории народного искусства. М., 1971, с. 486.

15 Симони Павел. Старинные сборники русских пословиц, поговорок, загадок и пр. XVII-XIX столетий. СПб., 1899, с. 75 (далее ссылки - в тексте: Старинные сборники).

16 См. подробнее о балагурстве: Богатырев П. Г. Вопросы теории народного искусства, с. 450-496 (статья «Художественные средства в юмористическом ярмарочном фольклоре»).

17 П. Г. Богатырев так определяет то и другое: «Оксюморон - стилистический прием, состоящий в соединении противоположных по значению слов в некое словосочетание… Оксюморонным сочетанием фраз мы называем соединение двух или нескольких предложений с противоположным значением» (там же, с. 453- 454).

18 По определению П. Г. Богатырева, метатеза - «стилистическая фигура, где перемещаются части близлежащих слов, например суффиксы, или целые слова в одной фразе или в рядом стоящих фразах» (там же, с. 460).

Из кн. «Историческая поэтика русской литературы», Санкт-Петербург, 1999

__________________________________________________________________

"Повесть о Ерше Ершовиче"

Многие сатирические произведения XVII в. возникли в посадской среде, поэтому их авторы так часто использовали традиционные жанры деловой письменности. В форме судного дела написана "Повесть о Ерше Ершовиче", посвященная "земельной тяжбе", которую вели "сироты божии" Лещ и Голавль с объявившим себя боярским сыном Ершом за Ростовское озеро. Комически звучит серьезная жалоба Осетра и Сома на "уморившего" их родственников маленького Ерша, который заманил крупную рыбу в невод, а сам, "аки бѣсъ, в ячейку и вывернулъся". Она выглядит как насмешка над "глупыми и неразсудными", но богатыми и знатными людьми. Отношение автора к происходящему неоднозначно: он то сочувствует "крестьянину" Лещу в сто тяжбе с Ершом, то симпатизирует маленькой колючей рыбке, когда та издевается над воеводой и судьями. Ерша, виновного в "ябедах" и "разбоях", по решению суда выдают Лещу "с товарищи", но тот с помощью хитрости ускользает от наказания.

"Повесть о Ерше Ершовиче", созданная на рубеже XVI–XVII вв., является пародией на процессуальные нормы и языковые шаблоны русского судопроизводства. В сатирической форме в произведении предстают принесение присяги и прения сторон в суде, процесс следствия по делу и наказания виновного, приемы составления челобитных и судных списков.

Неповторимый поэтический мир "Повести" создают многочисленные комические аналогии между природным миром и человеческим обществом. Ерш гордится знакомством с именитыми людьми: "Человѣкъ я доброй, знаютъ меня на Москве князи и бояря и дети боярские, и головы стрелецкие, и дьяки и подьячие, и гости торговые... ядятъ меня в ухе с перцемъ и с шавфраномъ, и с уксусомъ... а поставляютъ меня перед собою чесно на блюдахъ, и многие люди с похмеля мною оправливаютца". На нелепице основан рассказ Ерша о том, как "горело" Ростовское озеро, "а гатить было в тое поры нечем, потому что старая солома придержалася, а новая солома в тое пору не поспела". Сам сюжет, в основе которого лежит мотив говорящих рыб, алогичен, что позволяет некоторым ученым определять жанр произведения как "небылицу в лицах", возникшую в скоморошьей среде Ростовской земли.

"Повесть" поражает разнообразием приемов ритмической организации текста. Этой цели служат лексические повторы и обороты тавтологического характера ("Ерша поставили перед судиями на судѣ. И суд пошелъ, и на судѣ спрашивали Ерша"), глагольные рифмы ("перебили, и переграбили, и из вотчины вон выбили ") и рифмованные названия рыб ("Сомъ з болшимъ усомъ ", "Щука -трепетуха ").

"Азбука о голом и небогатом человеке"

Это сатирическое произведение (ранний список датируется 1663 г.) создано в традициях древнерусских "толковых азбук", по которым учили грамоте детей. Оно представляет собой краткий свод изречений, расположенных в алфавитном порядке, где обездоленный человек с горькой иронией рассказывает о себе:

Азъ есми нагъ, нагъ и босъ, голоденъ и холоден, свести нечаво.

Богъ душю мою ведаеть, что нету у меня ни полушки за душею.

Вѣдаить весь миръ, что взять мнѣ негде и купить не на што...

Персонажи произведений русской демократической сатиры в целях художественного обобщения либо безымянны, либо определены как социальный или нравственный тип. Они обычно не имеют индивидуальных примет и собственных биографий, однако это не образы-схемы, носители абстрактных добродетелей и пороков, а живые образы людей, попавших в беду и оказавшихся "на дне" общества. В этом ряду следует рассматривать и героя "Азбуки" – "голого и небогатого" человека, который ходит "весь день не едши" и негде ему "голову приклонить", "а сердце с кручины пропало". Его исповедь проникнута чувством безысходности и одиночества:

Какъ мнѣ, бедному и бѣзплемянному [безродному], промышлять

и где мне подетися от лихихъ людей, от недобрыхъ?

Острие сатиры направлено на тех, "кто богато живет", у кого "всево много, денег и платья", но нет одного – сострадания к бедным. Сквозь горькие размышления над судьбой бедняка прорываются гневные интонации, когда герой вспоминает "лихих людей", разоривших его и завладевших отцовским имением:

Ферези были у меня добры, да лихие люди за долгъ сняли.

Хоронился от должниковъ, да не ухоронилъся:

приставовъ посылаютъ, на правеж ставятъ...

"Богатым" и "лихим" людям бедняк напоминает, что все смертны и никто не избежит Божьего суда:

Люди богатыя пьютъ и едять, а голеньких не съсужають,

а сами тово не роспозънають, что и богатыя умирають.

Сатирическому обличению подвергается уродующая судьбы и характеры людей феодально-крепостническая действительность, поэтому герой "Азбуки" неразрывно связан с бытом, изображается в будничной обстановке, показан в повседневных тревогах и заботах. В "автобиографическом монологе" бедняка господствует стихия народного просторечия – грубоватого и язвительно меткого, однако не лишенного поэтической силы и образности: "Богь не выдастъ – и свинья не сьесть!"; "Псы на милова не лают, а постылова кусають". При этом пословицы, поговорки, присловья выступают не как цитаты, а как органический элемент речи героя из народной гущи, что подчеркивает жизненность образов, конфликтов и ситуаций, выведенных в сатире.

ПОВЕСТЬ О САВВЕ ГРУДЦЫНЕ В 1606 г. в Великом Устюге проживал один известный и богатый человек. Звали его Фома Грудцын-Усов. Когда в России начались несчастья для всех православных христиан, он покинул свой Великий Устюг и поселился в славном и царственном городе Казани - до Волги литовские бесчинства не докатились. Там Фома прожил с женой вплоть до правления благочестивого Царя и Великого князя Михаила Федоровича. Был у него единственный сын Савва, шестнадцати лет. Сам Фома часто по делам торговли ездил вниз по Волге - то к Соликамску, то в другие места, а то и за Каспийское море в Персидское государство. К такому занятию он приучал и Савву, чтобы тот старательно это дело изучил и после смерти отца стал бы его наследником во всем. * * * Как-то раз Фома задумал отправиться по своим делам в Персию. Товар он погрузил на суда, а сыну, снарядив для него тоже суда, велел плыть в Соликамск и там открыть торговлю с необходимой осмотрительностью. Поцеловал жену и сына тоже отправился в путь. А через несколько дней сын его на снаряженных для него судах по велению отца отправился в Соликамск. * * * Доплыл Савва до города Орла Усольского уезда, пристал к берегу и остановился, как то ему отец наказывал, в гостинице, принадлежащей одному знаменитому человеку. Хозяин гостиницы и его жена помнили любовь к ним и благодеяния его отца, поэтому они постарались окружить Савву заботой и опекали его, словно родного сына. И провел он в той гостинице немалое время. А в Орле жил мещанин, которого звали Бажен 2-й. Был он уже в летах, известен многим своей благонравной жизнью, богат и приходился близким другом Фоме Грудцыну. Когда узнал он, что сын Фомы приехал из Казани в его город, то подумал: "Отец его всегда был мне близким другом, а я сына словно и не заметил и к себе не пригласил. Пусть же он поживет у меня и погостит вдоволь". Так он подумал, а затем встретил как-то Савву по дороге и стал его просить: - Любезный Савва! Разве не знаешь, что мы с твоим отцом были друзьями - что же ты не навестил меня и не остановился в моем доме? Хотя бы сейчас мне одолжение сделай: приходи жить ко мне, будем вместе трапезу делить за одним столом. За любовь ко мне отца твоего я приму тебя, как сына! Услышав таковые слова, Савва очень обрадовался, что столь славный человек хочет его принять, и отдал ему низкий поклон. Тут же он из гостиницы перешел к Бажену и стал жить у него в полном благополучии и радости. Бажен - сам старик - недавно женился в третий раз на молодой жене. И дьявол, этот ненавистник рода человеческого, зная о добродетельной жизни мужа, задумал возмутить весь его дом. И он соблазнил жену начать склонять юношу на блуд. Она постоянно своими разговорами толкала его к падению (известно ведь, как женщины могут улавливать молодых людей!), и Савва силой ее молодости (а точнее - силой зависти дьявола) оказался завлечен в сети любодеяния: завел с ней преступную любовь и в таком скверном состоянии пребывал постоянно, не помня ни воскресений, ни праздников, забыв страх Божий и час смертный. Как свинья в грязи валяется, так и он пребывал в блуде долгое время. * * * Как-то раз подошел праздник Вознесения Господа Нашего Иисуса Христа. В навечерие праздника Бажен взял Савву с собой в церковь к вечерне, а после службы они вернулись домой и, поужинав обычным образом и возблагодарив Бога, легли спать, каждый на свою кровать. Когда благочестивый Бажен заснул, его жена, подстрекаемая дьяволом, встала осторожно с постели, подошла к Савве, разбудила его и предложила ему заняться с ней. Но того - хотя он и молод еще был, - кольнула какая-то стрела страха Божия, и он подумал, испугавшись Божьего суда: "Как можно в такой светлый день таким темным делом заниматься!" А подумав так, он стал отказываться и говорить, что он не желает погубить свою душу и осквернять свое тело в великий праздник. А жена Бажена распалялась все сильнее и продолжала принуждать Савву. То ласкалась она к нему, то угрожала каким-то наказанием - долго она старалась, но так и не смогла склонить его на что хотела - Божественная сила помогала Савве. Злонравная женщина увидела, что не в состоянии подчинить юношу своей воле, тотчас же воспламенела к нему яростью, зашипела, как змея. и отошла от его постели. Теперь она задумала опоить его зельем, чтобы все-таки осуществить свое намерение. И как задумала, так и сделала. * * * Когда начали звонить к утрене, благолюбивый Бажен встал, разбудил Савву, и они пошли на славословие Божие, которое отслушали со вниманием и страхом Божьим. Потом вернулись домой. Когда подошло время Божественной Литургии, они вновь с радостью пошли во Святую Церковь на славословие Божие. А проклятая жена Бажена тем временем тщательно приготовила для юноши зелье и стала ждать момента, чтобы подобно змее, изрыгнуть на него свой яд. После литургии Бажен с Саввой вышли из храма и собрались идти домой. Но воевода того города пригласил Бажена отобедать с ним. Увидев Савву, он спросил: - Чей это сын и откуда он? Савва рассказал, что он из Казани и что он сын Фомы Грудцына. Воевода, зная хорошо его отца, пригласил Савву зайти к нему домой. У воеводы они, как это в обычае, отобедали совместно и с радостью возвратились домой. Бажен повелел принести немного вина в честь праздника Господня, не подозревая о черном замысле своей жены. Та, как свирепая ехидна, злобу свою сокрыла в сердце и с лестью стала обхаживать юношу. Доставленное вино она налила и поднесла мужу. Тот выпил, возблагодарив Бога. Потом она сама выпила. А после налила специально приготовленной отравы и поднесла ее Савве. Тот не боялся ее козней - думал, что она на него не держит зла, - и выпил, не подумав. Тут точно огонь зажегся в его сердце, и он подумал: "Чего только я ни пил в родном доме, а такого, как здесь сейчас, не пробовал." И когда он выпил, то начал сокрушаться сердцем по хозяйке. Та, словно львица, кротко поглядела на него и стала приветливо с ним разговаривать. А перед мужем своим потом возвела на Савву клевету, наговорила про него несуразностей и потребовала выгнать его из дому. Богобоязненный Бажен, хотя и жалел юношу, поддался женскому коварству и повелел Савве покинуть дом. И Савва ушел от них, сокрушаясь и вздыхая по той злонравной женщине. Вновь он вернулся в гостиницу, в которой он останавливался вначале. Хозяин гостиницы поинтересовался, почему он ушел от Бажена. Савва ответил, что сам не захотел жить у него. По жене Бажена он продолжал сокрушаться и от своей сердечной скорби переменился лицом и похудел. Хозяин гостиницы видел, что юноша в великой скорби, но не мог понять, из-за чего, в городе между тем проживал один знахарь, который мог колдовскими приемами узнать, какие напасти кому и из-за чего приключаются, и будет человек тот жить или умрет. Хозяева как могли заботились о юноше и потому позвали по секрету ото всех того кудесника и спросили его, что это за печаль у Саввы? Тот посмотрел в свои магические книги и сказал, что никаких огорчений собственных у Саввы нет, а сокрушается он по жене Бажена 2-го, поскольку находился ранее с ней в связи, а теперь оказался с ней разлученным; по ней он и сокрушается. Услышав такое, хозяин гостиницы с женой не поверили, потому что Бажен был благочестив и богобоязнен, и не стали ничего предпринимать. А Савва продолжал беспрестанно сокрушаться по проклятой жене Бажена и от этого окончательно иссох телом. * * * Как-то раз Савва вышел один из дому прогуляться. Было за полдень, он шел по дороге один, не видя никого ни впереди, ни позади себя, и ни о чем не думал, только о разлука с любовницей. И вдруг он подумал: "Если бы кто-нибудь, человек или сам дьявол, помог бы мне соединиться с ней, я бы стал слугой хоть самому дьяволу!" - такая вот мысль у него возникла, словно он в исступлении потерял рассудок. Он продолжал идти в одиночестве. И через несколько шагов услышал голос, зовущий его по имени. Савва оборотился и увидел быстро идущего вслед за ним юношу, хорошо одетого. Юноша тот махал ему рукой, предлагая подождать его. Савва остановился. Молодой человек - а точнее, дьявол, что непрестанно ищет способов погубить душу человеческую, - тот молодой человек подошел к нему, и они, как водится, отдали друг другу по поклону. Подошедший сказал Савве: - Брат мой Савва, что ты избегаешь меня, словно чужого? Я ведь давно жду тебя, чтобы ты пришел ко мне и стал бы моим другом, как и подобает родственникам. Я тебя давно знаю: ты Груцын-Усов из Казани, а я, если пожелаешь узнать - тоже Груцын-Усов, из Великого Устюга. Здесь я уже давно, занимаюсь торговлей лошадьми. Мы с тобой братья по рождению, и ты теперь не отдаляйся от меня, а я буду оказывать тебе помощь во всем. Услышав таковые слова от мнимого "родственника"-беса, Савва обрадовался, что и на далекой чужой стороне смог найти себе родного. Они с любовью расцеловались и дальше пошли вместе, по-прежнему одни. Бес спросил Савву: - Савва, брат мой, что за скорбь у тебя и отчего спала с твоего лица юношеская красота? Савва, лукавя в каждом слове, поведал ему о своих огорчениях. Бес осклабился: - Что ты утаиваешь от меня? Я ведь знаю о твоих горестях. А что ты мне дашь, если я помогу тебе? Савва сказал: - Если ты знаешь, от чего я печалюсь, то покажи это, чтобы я поверил, что ты можешь мне помочь. - Ты сокрушаешься сердцем по жене Бажена 2-го из-за разлуки с ней! Савва воскликнул: - Сколько имею здесь товаров и денег отца моего - все отдаю тебе вместе с прибылью, только сделай, чтобы мы с ней были попрежнему вместе! - Зачем искушаешь меня?! Я знаю, что твой отец богат. Но ты разве не знаешь, что мой отец в семь раз богаче? И зачем мне твои товары? Лучше ты мне дай сейчас одну расписочку, а я исполню желание твое. Юноша тому и рад, думая про себя: "Я дам ему только расписку в том, что о скажет, а богатство отца останется цело", - а того не понимал, в какую пропасть кидался! (Да и писать еще не вполне умел - вот безумие! Как оказался уловлен женским коварством и в какую погибель приготовился сойти из-за страсти!) И когда бес слова свои сказал, он с радостью обещал дать расписочку. Мнимый "родственник"-бес быстро достал из кармана чернильницу и бумагу, дал их Савве и повелел ему побыстрее написать расписку. Савва еще не очень хорошо умел писать, и потому, что бес говорил, то он и записывал, не думая, а получились слова, в которых он отрекался от Христа, Бога Истинного, и предавал себя в услужение дьяволу. Написав это богоотступническое письмо, он отдал его бесу, и оба пошли в Орел. Савва спросил беса: - Скажи, брат мой, где ты обитаешь, чтобы я знал твой дом. А бес рассмеялся: - У меня особого дома нет, а где придется, там и ночую. А если захочешь увидеться со мной, то ищи меня всегда на конской площадке. Я ведь живу здесь, потому что торгую лошадьми. Но я сам не поленюсь заходить к тебе. А теперь иди в лавку Бажена, я уверен, что он с радостью позовет тебя в свой дом жить. * * * Савва, обрадовавшись таким словам своего "брата", направил стопы в лавку Бажена. Тот увидел его и стал настойчиво приглашать к себе. - Господин Грудцын, какое зло сотворил я тебе, и почему ты ушел из моего дома? Прошу тебя - вернись, - я тебе, как родному сыну, буду рад. * * * Услышав такое от Бажена, Савва несказанно обрадовался и быстро переехал к нему в дом. Жена Бажена, подстрекаемая дьяволом, радостно встретила его, ласково приветствовала и поцеловала. Юноша был уловлен женским коварством, а правильнее сказать дьяволом, и вновь попал в сети блуда, вновь стал валяться с проклятой женщиной, ни праздников, ни страха Божия не помня. * * * Через много времени дошел до славного города Казани, до матери Саввы слух, что сын ее живет непотребно, и что он на пьянство и распутство истратил много отцовского товара. Услышав это, мать его очень огорчилась и написала сыну письмо. А тот, прочтя его, только посмеялся, всерьез его не принял и продолжал упражняться в своей страсти. * * * Как-то раз позвал бес Савву, и пошли они оба за город. И на поле за городом бес спросил Савву: - Знаешь ли ты, кто я? Ты думаешь, что я Грудцын, но это не так. Теперь я за любовь твою ко мне расскажу всю правду. Ты только не смущайся и не стыдись называть меня своим братом: я ведь, совсем как брата, полюбил тебя. Но если хочешь знать, кто я, то знай - царский сын! Пойдем, я покажу тебе славу и могущество отца моего. Сказав такое, он привел Савву на какой-то голый холм и показал ему видневшийся вдали дивный город стены, мостовые и крыши в нем были из чистого золота и блистали нестерпимо! И сказал ему бес: - Тот город - творение отца моего. Пойдем и поклонимся вместе ему. А бумагу, что ты мне дал, теперь возьми и сам вручи отцу, и почтит он тебя высокой честью! - и бес отдает Савве богоотступническую расписку. О безрассудство юноши! Ведь знал он, что никакого царства в пределах Московского государства нет и что все окрестности подчинены царю московскому. А изобразил бы тогда на себе образ честного креста - и все видения дьявольские растаяли бы, как дым. Но вернемся к истории. Пришли они к привидевшемуся им городу и подошли к воротам. Встречают их темные юноши в украшенных золотом одеждах, низко кланяются, воздавая почести "царскому сыну", а вместе с ним и Савве. Вошли они во дворец, и вновь встречают их юноши в блестящих одеждах и так же кланяются. А когда вошли в царские апартаменты, вновь там встретили их юноши и воздали почести "царевичу" и Савве. Они вошли в зал, и Савва услышал: - Брат мой Савва! Подожди меня здесь: я извещу отца о тебе и представлю тебя ему. А когда предстанешь перед ним, то не теряйся и не пугайся, а подай ему свое письмо, - "брат" пошел во внутреннюю комнату, оставив Савву одного. Там он задержался ненадолго, потом вернулся и привел Савву перед лицо князя тьмы. Тот восседал на высоком троне, украшенном золотом и драгоценностями; одет он был в блестящие одежды. Вокруг трона Савва увидел множество крылатых юношей - лица у одних были синие, у других смолянисто-черные. Приблизившись к царю, Савва пал на колени и поклонился. Царь его спросил: - Откуда ты пришел, и какое у тебя дело до меня? А безумец наш подносит ему свое богоотступническое письмо со словами: - Пришел, великий царь, послужить тебе! Сатана, этот старый змей, взял бумагу, прочел ее и спросил своих черных воинов: - Хотел бы взять к себе этого молодца, не знаю только, верным ли он будет мне слугой? - и тут он подозвал своего сына и Саввиного "брата". - Ступай пока, отобедай с братом своим. Поклонившись царю, оба вышли в переднюю комнату и начали там обедать. Неописуемые и нежнейшие яства подносили им; удивлялся про себя Савва: "даже в родном доме такого не вкушал!" После обеда бес вместе с Саввой покинул дворец, и они вышли из города. Савва спросил: - А что это за крылатые юноши стояли возле твоего отца? Тот улыбнулся и ответил: - Разве ты не знаешь, что многие народы служат отцу моему?! И персы, и прочие, и ты тому не удивляйся. А меня смело зови братом. Я пусть для тебя буду младшим братом, только ты во всем слушайся меня, а я в свою очередь всякую помощь окажу тебе. И Савва обещал слушаться его. Так уговорившись обо всем, они пришли в Орел, где бес Савву оставляет. А Савва вновь отправился в дом Бажена, где занялся своим прежним нечестивым делом. * * * К тому времени Фома Грудцын возвратился с большой прибылью в Казань из Персии. Расцеловавшись, как полагается, со своей женой, он спросил о сыне, жив ли он? Жена рассказала ему: - От многих я слышала, что после твоего отъезда он отправился в Соликамск, а оттуда в Орел, а там и доныне живет, непотребно, и, как говорят, все богатство наше потратил на пьянство и распутство. Я ему много раз писала, просила возвратиться домой - он ни одного ответа не прислал и до сих пор там пребывает. И жив или нет - не знаю. Услышав такое, Фома сильно встревожился. Тут же сел и написал письмо Савве с просьбой немедленно возвратиться в Казань: "Да увижу, чадо, красоту твоего лица". Савва это письмо получил, прочел, но и не подумал ехать к отцу, а продолжал упражняться в свое страсти. Увидел Фома, что письмо его не возымело действия, повелел подготовить суда с нужным товаром и отправился на них в путь, намереваясь заехать в Орел, а там самому найти сына и вернуть его домой. * * * Бес узнал, что отец Саввы едет в город, чтобы увезти с собой сына, и предложил Савве: - До каких пор мы здесь, все в одном маленьком городишке, жить будем? Давай побываем в других городах, потом вновь сюда вернемся. Савва от этого предложения не отказался, только сказал: - Хорошо ты, брат, задумал, идем. Только подожди: я возьму денег на дорогу. Бес возмутился: - Ты разве не видел, сколько богатства у отца моего? Куда мы ни придем, там для нас найдется столько денег, сколько пожелаем! И они втайне ото всех, даже от Бажена и его жены, ушли из Орла. за одну ночь они прошли 840 верст и объявились на Волге в Козмодемьянске. * * * Бес наказал Савве: - Если тебя спросит кто знакомый: "Откуда ты здесь?" - говори: "Из Орла вышел три недели назад". Савва так и говорил. В Козмодемьянске они пробыли несколько дней, после чего бес вновь повел Савву с собой, и за одну ночь они очутились на Оке в селе Павлов Перевоз. Прибыли они туда в четверг, а по четвергам там устраивался большой торг. Они стали ходить среди торгующих, и тут Савва увидел старого нищего в неприглядном рубище. Нищий в упор смотрел на Савву и плакал. Савва отошел немного от беса и приблизился к тому старцу, намереваясь узнать причину его слез. - Отчего ты, отец, так неутешно плачешь? - Плачу я, дитя, о твоей погибшей душе, - ответил нищий. - Ты и не знаешь, что погубил ее и сам отдал себя дьяволу! Знаешь ли ты, с кем ходишь и кого братом называешь? То не человек, а дьявол, и ведет он тебя в пропасть адскую! Когда он так сказал, Савва обернулся на "брата" и увидел, что тот стоит поодаль, грозит ему и зубами скрежещет. Савва побыстрее оставил старца и вернулся к бесу. А дьявол начал его поносить на чем свет стоит: - Что ты с душегубцами разговариваешь? Не знаешь разве, что этот старик уже многих погубил? Он на тебе хорошую одежду увидел и подольстился, чтобы от людей увести, удавить и раздеть. Если я тебя оставлю, ты без меня пропадешь, - и с такими словами повел Савву из тех мест в город Шуйск. Там они жили немалое время. * * * Фома Грудцын-Усов тем временем прибыл в Орел и стал спрашивать о сыне. Но никто не мог о нем ничего сказать: все видели его в городе перед приездом Фомы, а куда он скрылся теперь - никто не знал. Поговаривали даже, что он испугался отца, промотав его богатство, и оттого решил скрыться. А больше всех удивлялись Бажен 2-й с женой. - Да этой ночью еще спал у нас, а наутро куда-то ушел. Мы ждали его к обеду, но он в городу больше не появлялся, а куда девался - не знаем. И Фома долго ждал сына, обливаясь слезами. Но потеряв надежду, возвратился домой и рассказал обо всем жене. Оба стали скорбеть и тужить о сыне. В таком состоянии Фома Грудцын, пожил некоторое время, отошел ко Господу, а жена его осталась вдовой. * * * А бес с Саввой жили в Шуйске. В ту пору благочестивый Государь Царь и Великий князь всей России Михаил Федорович решил послать войска под Смоленск против польского короля. По царскому указу по всей России начали набирать солдат-новобранцев; в Шуйск по вопросам набора солдат был послан из Москвы стольник Тимофей Воронцов, организовавший обучение воинскому артикулу. Бес с Саввой приходили смотреть на учения. И вот бес говорит: - Не хочешь послужить царю? Давай поступим с тобой в солдаты! Савва отвечает: - Хорошо ты, брат, предложил. Давай послужим. Так они стали солдатами и стали вместе ходить на занятия. Бес Савве подарил такие способности к учению, что тот превзошел и опытных воинов, и начальников. А бес под видом слуги ходил за Саввой и носил его оружие. Из Шуйска новобранцев перевели в Москву и отдали их для обучения под начало полковнику-немцу. Тот полковник как-то раз пришел посмотреть на солдат в учебе. И вот он увидел молодого юношу - отличника в учебе, отменно выполняющего все упражнения без единого порока в артикуле, чего не удавалось ни старым солдатам, ни командирам. Полковник удивился, позвал Савву к себе и спросил его, кто он есть. Савва ответил ему, все как есть. Полковнику он понравился так, что тот назвал его сыном, вручил ему украшенную бисером шляпу со своей головы и дал ему под начало три роты новобранцев. Теперь обучение вместо него проводил сам Савва. А бес ему говорит: - Брат Савва, если у тебя будет нечем платить солдатам, то скажи мне, и я достану тебе столько денег, сколько надо, чтобы в твоем подразделении ропота не возникло. И с тех пор у Саввы все солдаты были спокойны; а в прочих ротах - постоянные волнения и мятежи, поскольку там солдаты сидели без жалованья и мерли от голода и холода. Все удивлялись, какой Савва умелый. Вскоре стало о нем известно и самому царю. * * * В то время на Москве влиятельным человеком был царский шурин боярин Семен Лукьянович Стрешнев. Вот он узнал про нашего Савву и приказал позвать его. Когда тот пришел, он ему сказал: - Хочешь, славный юноша, я возьму тебя в свой дом и с немалою честью? А Савва поклонился ему и ответил: - Владыка, у меня есть брат, и я хочу спросить его, и если он согласится, то я с радостью пойду на службу к вам. Боярин не стал возражать, а отпустил Савву посоветоваться с братом. Савва пришел к "брату" и рассказал ему, что было. Тот разъярился: - Зачем ты хочешь царской милостью пренебречь и от самого царя пойти служить его подданному? Ты ведь теперь сам, как тот боярин: о тебе сам государь знает! Нет, не ходи, а будем служить царю. Когда увидит царь твою верную службу, повысит тебя в чине! По велению царя все новобранцы тогда были распределены по стрелецким полкам. Савва попал в Земляной город на Сретенку в зимний дом стрелецкого капитана Якова Шилова. Капитан и его супруга были людьми благочестивыми и добронравными; они видели Саввино умение и уважали его. Полки стояли по Москве в полной готовности к походу. * * * Однажды бес пришел к Савве и предложил: - Брат, пойдем с тобой вперед войска к Смоленску и посмотрим, что там делается, как они укрепляют город, и какие у них орудия. И они за одну ночь прибыли из Москвы в Смоленск и жили в нем три дня, никем не замеченные. Там они смотрели, как поляки возводят укрепления и как ставят артиллерию на слабо укрепленные направления. На четвертый день бес показал себя и Савву полякам. Те, увидев их, закричали и погнались за ними. А бес с Саввой выбежали из города и побежали к Днепру. Вода перед ними расступилась, и они перешли на тот берег посуху. Поляки стали стрелять по ним, но никакого вреда нанести не смогли. После этого поляки стали говорить, что два беса явились в городе в человеческом обличье. А Савва с бесом возвратились в Москву вновь к тому же Якову Шилову. * * * Когда по приказу царя войска выступили из Москвы к Смоленску, то вместе с ними выступили и Савва с "братом". Командовал армией боярин Федор Иванович Шеин. В дороге бес говорит: - Брат, когда придем под Смоленск, от поляков выйдет из города на поединок богатырь и станет выкликать противника. Ты не пугайся, а выступи против него. Я все знаю и говорю тебе: ты его поразишь. На другой день другой выедет - и ты вновь выходи против него. Знаю точно, что ты и того поразишь. На третий день третий поляк выедет из Смоленска. Но ты ничего не бойся - и того победишь, хотя и сам ранен будешь; но я твою рану вскоре залечу. Так он рассказал всё Савве, а вскоре они пришли под Смоленск и расположились в подходящем месте. * * * В подтверждение бесовских слов из города вышел воин, весьма страшный видом, и стал скакать туда-сюда на коне и искать себе противника из рядов русских. Но никто не решался выйти против него. Тогда Савва объявил всем: - Был бы у меня боевой конь, я бы вышел сразиться с этим государевым неприятелем. Друзья его, услышав такое, доложили командующему. Боярин приказал привести Савву к себе, а потом приказал дать ему особенно коня и оружие, думая, что юноша погибнет от того страшного великана. А Савва помнил слова своего "брата"-беса и без колебаний выехал против польского богатыря, поразил его и привез его тело вместе с лошадью в русский стан, заслужив ото всех похвалу. Бес в то время ездил за ним прислужником-оруженосцем. На второй день из Смоленска вновь выезжает страшный великан. Против него выехал все тот же Савва. И того поразил. Все удивлялись его храбрости, а боярин разгневался, но злобу свою утаил. На третий день выезжает из Смоленска воин еще виднее прежних и тоже ищет себе противника. Савва же, хотя и испугался выезжать против такого страшилища, но, помня заповедь бесовскую, все же выехал немедленно. И вот против него на коне поляк. Он яростно налетел и пробил Савве левое бедро. А Савва возобладал над собой, напал на поляка, убил его и привел с конем в русский стан. Тем он немалый позор на осажденных навлек, а все российское войско изрядно удивил. Потом из города стало выходить войско, и армия против армии сошлись и стали сражаться. И где Савва с "братом" только ни появлялись, там поляки бежали, открыв тылы. Побили они вдвоем бесчисленное количество, а сами остались невредимы. * * * Прослышав о храбрости юноши, боярин уж не мог скрыть своего гнева, призвал Савву в свой шатер и спросил: - Скажи мне, юноша, откуда ты и чей ты сын? Тот ответил правду, что он сам из Казани, сын Фомы Грудцына-Усова. Тогда боярин начал поносить его последними словами: - Какая нужда тебя в такое пекло привела? Я знаю твоего отца и родных твоих, они люди богатые, а тебя кто гнал? Или бедность заставила оставить родителей и сюда прийти? Говорю тебе: немедля иди домой к родителям и благоденствуй там. А не послушаешь меня, узнаю, что ты еще здесь - погибнешь без снисхождения: повелю тебе главу отсечь! - сказал это он с яростью и отошел от Саввы. Юноша в великой печали пошел прочь. Когда он от шатра отошел подальше, бес ему сказал: - Что печальный такой? Не угодна служба наша здесь - пойдем в Москву и там будем жить. * * * Не мешкая, они пошли от Смоленска в Москву и остановились у того же капитана. Днем бес находился при Савве, а к ночи уходил в свои адские жилища, где и положено ему, проклятому, пребывать. Прошло время. Вдруг Савва неожиданно заболел и очень тяжело, подступив на грань смерти. Жена капитана, женщина благоразумная и богобоязненная, заботилась о нем как могла. Много раз она предлагала ему позвать священника, исповедать грехи и причаститься Святых Таин. - А вдруг, - говорила, - от такой тяжелой болезни внезапно и без покаяния умрешь! Савва не соглашался: - Хоть болезнь и тяжела, но не к смерти она. Но день тот дня болезнь все усиливалась. Хозяйка неотступно требовала покаяния, чтобы он без него не умер. Наконец, по настояниям боголюбивой женщины он согласился на исповедь. Та послала во храм святого Николая-чудотворца за священником, который и пришел без промедления. Священник был уже в летах, богобоязненный и опытный. Придя, он, как полагается, стал читать покаяние молитвы. Когда все покинули помещение, он начал больного исповедывать. И тут больной внезапно увидел, что в комнату вошла целая толпа бесов. И с ними - мнимый брат, только уже не в человеческом облике, а в своем подлинно, зверообразном. Он встал позади бесовской толпы и, скрежеща зубами и трясясь от злобы, стал показывать Савве его богоотступническую расписку со словам: "Клятвопреступник! Видишь, что это? Не ты ли это писал? Или думаешь, покаянием избегаешь нас? Нет, и не думай, а я со всей силой обрушусь на тебя!" - и прочее в таком духе. Больной видел их, как наяву, ужаснулся и в надежде на силу Божию все подробно рассказал священнику. Тот, хотя и был крепок духом, но тоже испугался: людей никого, кроме больного в помещении не было, а голоса бесов раздавались явственно. С большим трудом он заставил себя довести исповедь до конца и ушел домой, никому ничего не рассказав. После исповеди бес напал на Савву и начал его истязать: то о стену ударит, то о пол, то душил так, что пена изо рта выступала. Благонравных хозяевам мучительно было видеть такие страдания, они жалели юношу, но помочь ничем не могли. Бес день ото дня все лютел, нападал на Савву все сильнее и видеть его мучения было ужасно. Видя такую необычную вещь и даже не зная, что больной самому царю известен своей храбростью, хозяева решили донести все до ведома царя. А у них, кстати, и родственница обитала при дворе. И вот хозяин посылает жену к ней с просьбой поскорее рассказать про этот случай государю. - А вдруг юноша умрет, - сказал, - и с меня спросят за то, что умолчал! Жена быстро собралась, пошла к родственнице и рассказала все, что муж повелел. Та прониклась состраданием, поскольку сильно за юношу переживала, а еще больше за родных, как бы, действительно, с ними какая беда не приключилась. Потому она не стала мешкать, а пошла в царские палаты и рассказала обо всем доверенным слугам царя. Вскорости и сам царь обо всем узнал. Услышав такую историю, государь простер свое милосердие над болящим и повелел находившимся при нем слугам, чтобы во время ежедневной смены караула в дом того стрелецкого капитана посылались всякий раз по двое караульных наблюдать за больным. - Охраняйте того юношу, а то как он, от мучений обезумев, в огонь или в воду бросится... Сам благочестивый царь посылал больному еду на каждый день и повелел, чтобы как только тот выздоровеет, его бы известили. И немалое время наш больной находился в руках бесовских сил. * * * 1-го июля Савва был измучен бесом необычайно, на короткое время заснул и во сне, точно наяву, сказал, проливая слезы из закрытых глаз: - О Всемилостивая Госпожа Царица, помилуй - не солгу, не обещаю исполнить все, что прикажешь! Часовые солдаты, услышав такое, удивились и поняли, что ему было видение. А когда больной проснулся, подошел к нему капитан: - Господин Грудцын, скажите мне, с кем вы говорили во сне со слезами на глазах? Савва вновь залил лицо слезами. - Я видел, - сказал он, - как к моему ложу подошла женщина в пурпурных одеждах, сияющая несказанным светом. С ней двое мужчин, сединами украшенных; один в архиерейском облачении, другой - в апостольской одежде. И не могу подумать иначе, как то, что женщина была Пречистой Богородицей, один из ее спутников - наперсник Господень Иоанн Богослов, другой - прославленный среди иерархов неусыпающего града нашего Москвы митрополит Петр. Я видел их образы. И говорит светозарная Царица: "Что с тобой, Савва, и отчего ты так страдаешь?" А я ей отвечаю: "Страдаю, Владычица, оттого, что прогневал Сына Твоего и моего Бога и Тебя, Заступницу рода христианского. За это бес меня и мучит". Она спрашивает: "Как же нам избежать этой напасти? Как выручить письмо из ада? Как ты думаешь?" Я говорю: "Никак. Только помощью Сына Твоего и Твоею всесильною милостью!" Она говорит: "Я упрошу Сына Моего и Бога твоего, только ты один обет исполни, а Я тебя избавлю от беды твоей. Хочешь стать монахом?" Я со слезами на глазах стал молить Ее во сне теми словами, что вы слышали. Она сказала: "Слушай, Савва, когда пойдет праздник Явления Моей Казанской иконы, ты приходи в мой храм, что на площади возле Ветошных рядов, и Я перед всем народом явлю на тебе чудо!" Сказав так, Она стала невидима. Рассказ этот слышали капитан и приставленные к Савве воины. Они подивились такому чуду. Стали капитан с женой думать, как бы известить о случившемся царя. Наконец решили вновь послать ту родственницу, чтобы она рассказала приближенным, а те самому государю. Родственница пришла к капитану; хозяева передали ей видение юноши. Она тут же пошла во дворец и возвестила приближенным. Те немедленно доложили царю. Царь сильно был удивлен и стал ждать назначенного праздника. * * * И вот 8 июля настал праздник Казанской Пресвятой Богородицы. Тогда царь повелел больного Савву донести до церкви. В тот день там был крестный ход у соборной церкви Пресвятой Богородицы... Присутствовал и сам царь. Когда началась Божественная Литургия, Савву положили на ковре вне церкви. А когда запели "Херувимскую", раздался голос, подобный грому: - Савва! Встань, что ты медлишь?! Иди в церковь и будешь здоров. И больше не греши! - а сверху с высоты упала отступническая расписка и смылась, как будто ее и не писали. Царь, увидев такое чудо, удивился. Больной Савва вскочил с ковра, будто и не болел, вошел в церковь, пал перед образом Пресвятой Богородицы и начал со слезами просить: - О Преблагословенная Матерь Господа, христианская Заступница и Молебница о душах наших к Сыну Своему и Богу! Избавь меня от адской пропасти! Я вскорости свое обещание исполню. Это слышал великий государь Царь и Великий князь всей России Михаил Федорович и велел привести Савву к себе. Когда Савва пришел, царь спросил его о видении. Тот рассказал ему все подробно и показал ту самую расписку. Царь подивился милосердию Божию и свершившемуся чуду. После Божественной литургии Савва пошел опять в дом стрелецкого капитана Якова Шилова.. Капитан и его жена, увидев такое милосердие Божие, возблагодарили Бога и Пречистую Его Матерь. * * * Потом Савва раздал бедным свое имущество все, сколько у него было, а сам ушел в монастырь Чуда Архистратига Михаила, в котором лежат мощи святителя Божия митрополита Алексея (этот монастырь называют Чудов). Там он принял монашество и стал жить в посте и молитвах, беспрестанно молясь Господу о своем согрешении. В монастыре он прожил немало лет и отошел ко Господу во святые обители. Вседержителю Богу слава и державе Его во веки веков! Аминь.

АЗБУКА О ГОЛОМ И НЕБОГАТОМ ЧЕЛОВЕКЕ

Наименование параметра	Значение
Тема статьи:	АЗБУКА О ГОЛОМ И НЕБОГАТОМ ЧЕЛОВЕКЕ
Рубрика (тематическая категория)	Литература

	Азъ есми нагь, нагъ и босъ, голоденъ и холоден, сьести нечаво.
	Богъ душю мою ведаеть, что нету у меня ни полушки за душею.
	ВЪдаить весь миръ, что взять мнЪ негде и купить не на што.
	Говорилъ мне доброй человекь на МосквЪ, посулилъ мне взаймы денегь, и я к нему наутрея пришолъ, и он мне отказалъ. А толька мне онъ насмеялся, и я ему тоть смехь заплачю: нашто было и сулить, коли чево нетъ?
	Добро бы онъ, человекъ, слово свое попомънилъ, и денегь мне дал; и я к нему пришолъ, и онъ мне отказалъ.
	Есть в людех всœего много, да намъ не дадуть, а сами умруть.
	Живу я, доброй молодец, весь день не едъши, а покушать мнЪ нечево.
	Зеваетца мнЪ по брюху с великих недоедковъ; ходечи, губы помертвели, а поесть мне нечаво.
	Земля моя пуста͵ вся травою заросла; пахать не на чимъ и сеить нечаво, а взять негде.
	И живот мой истощалъ, по чюжимъ сторонамъ волочасъ, а бЪдность меня, голенькова, изнела.
	Какъ мнЪ, бедному и бЪзплемянному, промышлять и где мне подетися от лихихь людей, от недобрыхь?
	Люди богатыя пьють и едять, а голеньких не съсужають, а сами тово не роспозънають, что и богатыя умирають.
	Мыслию своею всœево бы у себя много видель, и платья цвЪтного и денегь, а взять мне негде, солгать, украсть не хочитца.
	Нашто животъ мой позорен? Лучи странь животи смерть прияти, нижели уродомъ ходити.
	О горЪ мнЪ! Богатыя люди пьють и едят, а того не ведають, что сами умруть, а голенькимъ не дадуть.
	Покоя себЪ, своей бЪдности, не обретаю, лапти розбиваю, а добра не налезу
	Разум мой не осяжеть, животъ мой - не обрящеть своей бЪдности, всœе на меня востали, хотять меня, молодца, въдрукъ погрузить; а богь не выдасть - и свинья не сьесть!
	Своей горькой не ведаю, какъ жить и какъ мнЪ промышлять.
	Твердъ животъ мой, а сердце с кручины пропало и не осягнеть.
	Учинилася мнЪ бЪда великая, в бЪдности хожю, весь день не едши, а поесть мнЪ нихто не дасть.
	Увы мне, бЪдному, увы, бЪзплемянному! Где мне отъ лихихь людей детца и голову приклонить?
	Ферези были у меня добры, да лихия люди за долъгь сняли.
	Хоронился от должниковъ, да не ухоронилъся: приставовъ посылають, на правеж ставять; по ногамъ ставять, а възять мне негде и отъкупитца нечимъ.
	Отецъ мой и мати моя оставили мне имение были свое, да лихие люди всœемъ завладели. Охь, моя бЪда!
	Цел былъ домъ мой, да не велœел богь жити и владети.
	Чюжево не хотелось, своево не лучилось. Какъ, какъ мне, бедному, промышлять?
	Шел бы в городъ, да удрал бы суконца хорошенкова на однорядку, да денегь нетъ, а в долгь нихто не верять; какъ мне быть?
	Щеголялъ бы и ходил бы чистенько и хорошенько, да не в чемъ. Лихо мнЪ!
	Ерзнул бы по лавке в старой аднорядкЪ.
	Ерычитца по брюху с великих недоетковъ; елъ бы мяса, да в зубахь вязнеть.
	Ехать было в гости, да нихто не зовет.
	Ючится по брюху с великих недоетковъ, играть не хочетца; вечеръ не ужиналъ, утросъ не завтрикалъ, севодне не обЪдалъ.
	Юрил бы и играл бы, да бога боюся, а се грЪха; страхь и людей соромъ.
	Я коли бы былъ богат, тогда бы и людей зналъ, а в злы днех - и людей не позналъ.
	Омыслил бы хорошенько, да нарядился, да не во что мне.
	К сЪй бЪдности не умеють люди пристать, а с нею опознатца.
	Псы на милова не лают, а постылова кусають и з двора сволокуть.
	Фома-попъ глупъ, тотъ грЪха не знает, а людямъ не роскажеть; на томъ ему - ʼʼСпаси богь!ʼʼ; и спасеть богь.
" Служба кабаку"("Праздник кабацких ярыжек")

КАБАК Парасит\ Слышишь? Артемона\ Слышу.\ Деменет\ Плащ любимый - как тут у жены моей\ Дома не стянуть? Украду, принœесу к тебе его.\ Да, меня купить нельзя и за год жизни жениной!\ Парасит\ Как, по-твоему, теперь лишь он привык в кабак ходить? Тит Макций Плавт. Перевод А. Артюшкова ОСЛЫ КАБАК О кабачок, храм истины! О кубки!\ О вольное житье отпетой братьи!\ О резвые дешевые голубки!\ Пусть состоит при королях и знати,\ Кто в честолюбье ищет благодати,\ А мне милее выпивка и юбки. Франсиско де Кеведо. Перевод А.Косс О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ЕГО ВРЕМЯ, КЕВЕДО РАССКАЗЫВАЕТ В СЛЕДУЮЩИЙ СОНЕТАХ\Подмешивали мне в вино чернила, КАБАК Души бардов, ныне сущих \ В горних долах, в райских кущах! \ 25 Разве данный лучший мир \ Лучше, чем у нас трактир? Джон Китс. Перевод Александра Жовтиса СТРОКИ О ТРАКТИРЕ "ДЕВА МОРЯ" КАБАК В кабаках пили, плакали и пели.\ Опять ночлег не обернулся домом,\ И новым клином выбит старый клин.\ Выходит натощак, привычным комом,\ Как первый, вот уже который блин. Игорь Бойков Из сборника “Дворовое Евангелие” Сыграй, Ванюша КАБАК С утра в кабачке сижу я, и сделал мне мальчик-маг\ Зуннары из кос любимой, как то предписал обряд.\ Прекрасен дворец для сердца, но сто опасностей в нем.\ В лачуге пьянства свободу и боль обрести я рад. Алишер Навои. Перевод С.Иванова ГАЗЕЛИ КАБАК Легче путники вздыхают,\ И ровней савраски беᴦ.\ Огоньки вдали мигают,\ Теплый близится ночлеᴦ.\ Далеко отстали волки...\ Кабака мелькают елки,\ И гармоника порой\ Плачет в улице глухой. Константин Фофанов 1887 Волки\Рождественский рассказ КАБАК И жужжат фонари на старых, \ На облупившихся столбах, \ А ямщик, как шофер усталый, \ Норовит завернуть в кабак. Владимир Круковер Из сборника “От Аллегро до Аданте” Расстреляйте меня под утро, КАБАК Поплелась Нужда от окошка прочь...\ На дворе метель и глухая ночь,\ На дворе мороз, в стороне ж кабак,\ И в него Нужда доплелась кой-как. Василий Богданов 1864 ПРИТЧА\Пировал Барыш средь своих хором, КАБАК "Тятька! Эвон что народу\ Собралось у кабака...\ Ждут каку-то всё _слободу_:\ Тятька, _кто она така_?"\ - "Цыц! Нишкни! Пущай гуторют,\ Наше дело - сторона...\ Как возьмут тебя да вспорют,\ Так узнаешь, _кто она_!" Петр Шумахер 1862 КТО ОНА? КАБАК Ввинчен в синœеву и взвинчен ею \ Понимаю я уже в прыжке \ Ад заменят раем коль сумею \ Ублажить всœех этих в кабаке. Яков Рабинœер "У Голубой лагуны". Том 3Б. Акробат\/экспромт/ КАБАК и муругие пёсьи бока\ в самолёте линяют пока\ лоб равно и лобок покат\ на полу (полубак) кабака Константин К. Кузьминский Сайт КК ТРИПТИХ Г.Г. ИМ. СВ. КАСЬЯНА\ (с послесловием “не для публикации” и возможным комментарием)\1. МАРШАДА О ДАМСКИХ ШТАНАХ ЦВЕТА КРАСНОГО ЗНАМЕНИ\ жоре бальдышу, ᴦ.ᴦ. и ш.д. КАБАК Летит Пьянюшкин наш, отколь взялися ноги,\ И чуть-чуть не упал раз

ПОВЕСТЬ О КАРПЕ СУТУЛОВЕ

ПОВЕСТЬ О НЕКОТОРОМ ГОСТЕ БОГАТОМ И О СЛАВНОМ О КАРПЕ СУТУЛОВЪ И О ПРЕМУДРОЙ ЖЕНЕ ЕВО, КАКО НЕ ОСКВЕРНИ ЛОЖА МУЖА СВОЕГО

БЪ некто гость велми богат и славенъ зело, именемъ Карпъ Сутуловъ, имеяй жену у себя, именем Татиану, прекрасну зело. И живяше онъ с нею великою любовию. И бе гостю тому Карпу живуще во граде некоемъ, и в том же граде другъ бысть велми богат и славенъ, и веренъ зело во всœем, именемъ Афанасий Бердов. Тому ж преждереченному гостю Карпу Сутулову прилучися время ехати на куплю свою в Литовскую землю. И шед удари челомъ другу своему Афанасию Бердову: ʼʼДруже мой любиме, Афанасе! Се ныне приспе мнЪ время ехати на куплю свою в Литовскую землю, азъ оставляю жену свою едину в доме моем; и ты же, мой любезнейши друже, жену мою, о чем тебЪ станет бити челомъ, во всœем снабди. Аз приеду от купли своей, буду тебЪ бити челом и платитисяʼʼ. Другъ же его Афанасий Бердовъ глаголя ему: ʼʼДруже мой Карпе, аз радъ снабдевати жену твоюʼʼ. Карпъ же шедъ к жене своей и сказа ей:

ʼʼАз былъ у друга своего Афанасия и бил челомъ ему о тебЪ, аще какая без меня тебе будетъ нужда в денгахъ, да снабдить тебя во всœемъ другъ мой Афанасий; рекохъ мнЪ онъ: ʼʼАз радъ снабдевати без тебя жену твоюʼʼ.

Карпъ же наказа и жене своей Татиане тако: ʼʼГоспоже моя Татиана, буди богъ между нами. Егда начнешь творити без меня частыя пиры на добрыхъ женъ, на своихъ сестеръ, азъ тебЪ оставляю денегъ на потребу на что купити брашна на добрыхъ женъ, на своихъ сестеръ, и ты поди по моему приказу ко другу моему Афанасию Бердову и проси у него на брашна денегъ, и онъ тебе дастъ сто рублев, и ты, чай, темъ до меня и проживешь. А моего совЪту блюди, без меня не отдавай и ложа моего не скверниʼʼ.

И сия рекъ, отиде на куплю. Жена же провождаше его в путь далече честно и любезно, и радостно велми, и возвратися в дом свой, и нача после мужа своего делати на многия добрыя жены частыя пиры, и веселяся с ними велми, воспоминая мужа Карпа в радости.

И нача, и живши она без мужа своего многое время, и та ко издержала денги остатки. И минувши уже тому 3 года, какъ поеде мужъ мой, она же шетъ ко другу мужа своего, ко Афанасию Бердову, и рече ему: ʼʼГосподинœе другу моему, друже мужа, мужа моего! Даждь ми сто рублев денегъ до мужа. А муж мой Карпъ, когда поехал на куплю свою и наказал,- наказал:

ʼʼЕгда до меня не станетъ денегъ на потребу на что купити, и ты пойди моимъ словомъ ко другу моему, ко Афанасию Бердову, и возми у него на потребу себЪ брашна денегъ сто рублевъʼʼ. И ты же нынЪ пожалуй мнЪ на потребу на брашна денегъ сто рублевъ до мужа моего. Егда мужъ мой приедет от купли своей, и тогда всœе тебЪ отдастъʼʼ. Онъ же на ню зря очима своима и на красоту лица ея велми прилежно, и разжигая к ней плотию своею, и глаголаша к ней плотию своею: ʼʼАзъ дамъ тебЪ на брашна денегъ сто рублевъ, толко лягъ со мною на ночьʼʼ. Она же о том словеси велми засумневашася и не ведаетъ, что отвещати, и рече ему: ʼʼАзъ не могу того сотворити без по­велœения отца своего духовнагоʼʼ; и рече ему: ʼʼИду и вопрошу отца своего духовнаго, что ми повелитъ, то и сотворю с тобоюʼʼ.

И шед вскоре, и призвавъ к себЪ отца своего духовнаго, и рече ему: ʼʼОтче мой духовны, что повелиши о семъ сотворити, понеже мужъ мой отиде на куплю свою и наказавъ мне: ʼʼАще ли до меня не достанет тебе на потребу денегъ, чемъ до меня, и ты жъ иди ко другу моему, ко Афанасию Бердову, и онъ тебе по моему совету дастъ тебе денегъ сто рублевъʼʼ. НынЪ же мнЪ у меня не доставшу сребра на брашна, и азъ идохъ ко другу мужа моего, ко Афанасию Бердову, по совету мужа своего. Он же рече ми: ʼʼАзъ ти дамъ сто рублевъ, толко буди со мною на ночь спатьʼʼ. И азъ не вемъ, что сотворити, не смею тебЪ, отца своего духовнаго, того с нимъ сотворити без повелœения твоего, и ты ми сотворити повелиши?ʼʼ И рече ей отецъ духовный: ʼʼАзъ тебе дамъ и двести рублевъ, но пребуди со мною на ночьʼʼ. Она же о томъ словеси велми изумилася и не ведаетъ, что отвещати отцу своему духовному, и рече ему: ʼʼДай ми, отче, сроку на малую годинуʼʼ.

И шедъ от него на архиепископовъ двор тайно, и возвести архиепископу: ʼʼО велики святы, что ми повелœеваеши о семъ сотворити, понеже мужъ мой купецъ славен зело, Карпъ Сутуловъ, отиде на куплю свою в Литовскую землю се уже ему третие лето и после себя оставилъ мне на потребу денегъ. Отныне же мне не доставши сребра на пропитание до него. И как мужъ мой поехал на куплю свою и наказалъ мнЪ: ʼʼАще ли не достанетъ тебъ денегъ, чемъ до меня пропитатися, и ты по моему совету пойди ко другу моему, ко Афанасию Бердову, и онъ по моему приказу дастъ тебе на потребу на брашна денегъ сто рублевъ, на потребу брашнаʼʼ. И азъ шедъ нынЪ ко другу мужа своего Афанасию Бердову и просила у него на потребу себЪ денегъ до мужа своего сто рублевъ. Онъ же рече ми: ʼʼАзъ дам ти и сто рублевъ, толко лягъ со мною на ночьʼʼ. И азъ не смела того сотворити без повелœения отца своего духовнаго, и шед ко отцу своему духовному, и вопроси о семъ отца своего духовнаго, что ми повелит. Он же рече ми: ʼʼАще ты со мною сотворишь, азъ дам ти и двести рублевъʼʼ. И азъ с нимъ не смела того сотворитьʼʼ. Архиепископ же рече: ʼʼОстави обоихъ ихъ, попа и гостя, но пребуди со мною единым, и азъ дамъ тебе и триста рублевъʼʼ. Она же не ведаетъ, что ему отвещати, и не хотяше таковыхъ словъ преслушати и рече ему: ʼʼО велики святы, како я могу убежати от огня будущаго?ʼʼ Онъ же рече ей: ʼʼАз тя во всœемъ разрешуʼʼ.

Она же рече, повелœеваетъ ему быти в третием часу дни. И тако шедъ ко отцу своему духовному и рече ему: ʼʼОтче, будь ко мнЪ въ 6 часу дниʼʼ. Потом же иде к другу своего мужа, ко Афанасию Бердову: ʼʼДруже мужа моего, приди ко мнЪ в 10-м часу дниʼʼ. Прииде же ныны архиепископъ, она же встретила его с великою честью. Онъ же велми разжигая плоть свою на нея, и принœесе ей денегъ триста рублевъ, и даде, и хотяше пребыти с нею. Она же рече: ʼʼЧто требуеши облещи на ся одежду ветхую самую пребыти со мною; в ней же пребываеши пре многоцветущемъ народе и бога славиши, в том же и самому паки к богу бытиʼʼ. Он же рече: ʼʼНе виде никто мя и в етомъ платеи, что мне и оно облещи, но некоему насъ с тобою видетиʼʼ. Она же рече ему: ʼʼБогъ, отче, вся видит деяния наша, аще от человЪка утаимъ странствие наше, но онъ вся весть, обличения не требуетъ. И самъ-то господь не придетъ с палицею на тя и на вся злотворящаго, таковаго человЪка зло пошлетъ на тя, и тот тя имат бити и безчествовати, и предати на обличение протчимъ злотворящимъʼʼ. И сия глаголаше ко архиепископу. Он же рече ей: ʼʼТолко, госпоже моя, не имею никакой иные одежды, какие в мире носятъ, разве азъ тебЪ требую какую ни есть одеждуʼʼ. Она же даде ему свою женскую срачицу, якоже сама ношаше на телœе, а тот санъ сняше с него и вложи ша и себе в сундукъ и рече ему: ʼʼАзъ кромЪ сея одежды не имею в дому своемъ, понеже отдала портомоице, что носяше мужъ мойʼʼ. Архиепископъ же с радостию взяше и воздЪ на себЪ зборомъ женскую рубаху: ʼʼНа что ми, госпожа, лутше сея одежды требовати, понеже требую пребыти с тобоюʼʼ. Она же отвещаше к сему: ʼʼСе азъ сотворю, но еще прежде покладимся со мноюʼʼ.

И в то время прииде ко вратомъ попъ, отец ея духовны, по приказу ея и принœесе ей с собой денегъ двести рублевъ, и началъ толкатися во врата. Она же скоро возрЪ в окошко и восплеска рукама своима, а сама рече: ʼʼБлагъ господь, понже подаст ми безмерную и превеликую радостьʼʼ. Архиепископъ же рече: ʼʼЧто, госпоже, велми радостна одержима бысть?ʼʼ Она же рече ему: ʼʼСе мужъ мой от купли приехалъ, аз же в симъ времени ожидала егоʼʼ. Архиепископъ же рече ей: ʼʼГоспоже моя, гдЪ мнЪ деватися срама ради и безчестия?ʼʼ Она жъ рече ему: ʼʼИ ты, господин мой, иди в сундукъ и сиди, и аз во время спущу тяʼʼ. Он же скоро шедъ в сундукъ, она же замкнула его в сундуке. Поп же идя на крылцо, она же встретила его, он же даде ей двести рублевъ и нача с нею глаголати о прелюбезных словесехъ. Она же рече: ʼʼОтче мой духовный, какъ еси ты прелстился на мя? Единаго часа ради обоимъ с тобою во веки мучитисяʼʼ. Попъ же рече к ней: ʼʼЧадо мое духовное, что аз ти скажу, аще ли в коемъ греси бога прогневляеши и отца своего духовна-го, то чемъ хощеши бога умолити и милостива сотворити?ʼʼ Она же рече ему: ʼʼДа ты ли, отче, праведны судия? Имаши ли власть в рай или в муку пустити мя?ʼʼ

И глаголющим имъ много, ажно ко вратом гость богатъ, другь мужа ея, Афанасий Бердов и нача толкатися во врата. Она же скоро прискочила к окушку и погляде за оконце, узрЪ гостя богатаго, друга мужа своего, Афанасия Бердова восплеска рукама своима и поиде по горнице. Поп же рече к нея: ʼʼСкажи ми, чадо, кто ко вратом приехалъ и что ты радостна одержима быстъ?ʼʼ Она же рече ему: ʼʼВидиш ли, отче, радость мою, се же мужъ мой от купли приехал ко мнЪ и светъ очию моеюʼʼ. Попъ же рече ей: ʼʼПобЪда моя! Где мнЪ, госпоже моя, укрытися срама ради?ʼʼ Она же рече ему: ʼʼНе убойся, отче, сего, но смерти своей убойся, грЪха смертнаго; единою умрети, а грехъ сотворяй мучитися имаши во векиʼʼ. И во оной храминœе указа ему сундукъ. Он же в одной срачицЪ и без пояса стояше. Она же рече ему: ʼʼИди, отче, во иной сундукъ, азъ во время испущу тя з двора своегоʼʼ. Он же скоро шедъ в сундукъ. Она же замкнула его в сундуке и шедъ скоро пусти к себЪ гостя. Гость же пришедъ к ней в горницу и даде ей сто рублей денегъ. Она же прияше у него с радостию. Он же зря на неизреченную красоту лица ея велми прилежно. Она же рече ему: ʼʼЧесо ради прилежно зриши на мя и велми хвалиши мя? А не ли же некоему человЪку мнози люди похвалиша жену, она же зело зла бяше, он же целомудренны тогда похвалуʼʼ. Онъ же рече ей: ʼʼГоспоже моя, егда азъ насыщуся и наслаждуся твоея красоты, тогда прочь отиду в домъ свойʼʼ. Она же не ведаше, чимъ гостя того от себя отвести, и повелЪ рабЪ вытти и стучатися. Рабыня же по повелœению госпожи своея шед вон и начаша у врат толкатися велми громко. Она же скоро потече к окошку и рече: ʼʼО всœевидимая радость, о совершенныя моея любви, о свете очию мою и возделœесте души моея радость!ʼʼ Гость же рече к ней: ʼʼЧто, госпоже моя, велми радостна одержима бысть? Что узрила за окошкомъ?ʼʼ Она же рече к нему: ʼʼСе мужъ приехалъ от купли своеяʼʼ. Гость же послыша от нея таковыя глаголы и нача по горнице бЪгати и рече к ней: ʼʼГоспоже моя, скажи мнЪ, где от срамоты сея укрытися?ʼʼ Она же указа ему 3 сундукъ и рече ему: ʼʼВниде семо, да по времени спущу тяʼʼ. Он же скоро кинулся в сундукъ. Она же замкнула его в сундукЪ томъ.

И на утре шед во град на воевоцки двор и повелœеша доложити воеводЪ, чтоб вышелъ к ней. И рече к ней: ʼʼОткуда еси жена пришла и почто ми велœела вытти к себЪ?ʼʼ Она же рече к нему: ʼʼСе язъ, государь, града сего гостиная жена, знаеш ли ты, государь, мужа моего, богатого купца, именемъ Сутуловъ?ʼʼ Он же рече к ней: ʼʼДобрЪ знаю азъ мужа твоего, понеже мужъ твой купецъ славенъʼʼ. Она же рече к нему: ʼʼСе уже третие лето, какъ мужъ мой отиде на куплю свою и наказал мне взяти у него купца, купца же града сего, у Афанасия именемъ Бердовъ, сто рублевъ денегъ - мужу моему другъ есть,- егда не достанетъ. Азъ же деяше после мужа своего многия пиры на добрыхъ женъ, и ныне мнЪ недоставъши сребра. Азъ же к купцу оному, ко Афанасию Бердову, ходила и се купца оного дома не получила, у котораго велœел мне мужъ мой взяти. Ты же мне пожалуй сто рублевъ, азъ тебЪ дамъ три сундука в заклатъ з драгими ризами и многоценнымиʼʼ. И воевода рече ей: ʼʼАзъ слышу, яко добраго мужа есть ты жена и богатаго, аз ти дам и без закладу сто рублевъ, а какъ богъ принœесетъ от купли мужа твоего, азъ и возму у негоʼʼ. Тогда она же рече ему: ʼʼВозми, бога ради, понеже ризы многия и драгия велми в сандукахъ техъ, дабы тати не украли у меня сандуковъ техъ. Тогда, государь, мнЪ от мужа моего быть в наказании, в те пору станет ми говорить, ты бы де положила на соблюдение человЪку доброму до меняʼʼ. Воевода же слышавъ велœел привести вси три сундука, чаяше истинно драгия ризы.

Она же шед от воеводы, взяша воевоцкихъ людей пять человЪкъ, с коими и приехаша к себЪ в дом и поставиша, и к себе в дом приехаша опять с ними, и привезоша сундуки на воевоцки двор, и повелœе воеводЪ, повелœеша она воеводЪ ризы досмотрити. Воевода же повели ей сундуки отпирати и открыша всœе три. И видяше во единомъ сундуке гостя седяща во единой срачице, а в другомъ сундуке попа во единой же срачице и бес пояса, а в третиемъ сундуке самого архиепископа в женской срачице и бес пояса. Воевода же видя ихъ таковыхъ безчинныхъ во единых срачицахъ седяща в сундукахъ и посмеяхся, и рече к нимъ: ʼʼКто васъ посади тутъ в одныхъ срачицахъ?ʼʼ И повелœеша им выти из сундуковъ, и быша от срамоты, яко мертвы, посрамлени от мудрыя жены. И падше они воеводе на нозе и плакася велми о своемъ согрЪшени. Воевода же рече имъ: ʼʼЧесо ради плачетеся и кланяетеся мнЪ? Кланяйтеся жене сей, она бы вас простила о вашемъ неразумииʼʼ. Воевода же рече пред ними и жене той: ʼʼЖено, скажи, жено, коихъ в сундукахъ запирала?ʼʼ

Она же рече к воеводЪ: ʼʼКакъ поехалъ мужъ мой на куплю свою и приказал мне у гостя того просить денегъ сто рублевъ, и какъ Афанасию ходила просити денегъ сто рублевъ, и како гость той хотя со мною пребытиʼʼ. Тако же поведа про попа и про архиепископа всœе подленно, и како повелœеша им в коих часехъ приходити, и како ихъ обманывала и в сандукахъ запирала. Воевода же, сие слышав, подивися разуму ея и велми похвали воевода, что она ложа своего не осквернила. И воевода же усмехнулся и рече ей: ʼʼДоброй, жено, заклат твой и стоит техъ денегъʼʼ. И взя воевода з гостя пятьсот рублевъ, с попа тысящу рублевъ, со архиепископа тысящу пятьсот рублевъ и повелœеша воевода ихъ отпустить, а денги с тою женою взяша и разделиша пополам. И похвали ея целомудренны разумъ, яко за очи мужа своего не посрамила, и таковыя любви с ними не сотворила, и совету мужа своего с собою не разлучила, и великую честь принœесла иму, ложа своего не осквернила.

Не по мноземъ времени приехал мужъ ея от купли своей. Она же ему вся поведаша по ряду. Он же велми возрадовася о такой премудрости жены своей, како она таковую премудрость сотворила. И велми мужъ ея о том возрадовася.

ПОВЕСТЬ О ФРОЛЕ СКОБЕЕВЕ

ИСТОРИЯ О РОССИЙСКОМЪ НОВГОРОДСКОМЪ ДВОРЯНИНЕ ФРОЛЕ СКОБЕЕВЕ, СТОЛНИЧЕЙ ДОЧЕРИ НАРДИНА-НАЩЕКИНА АННУШКИ

В Новгородском уезде имелся дворенинъ Фролъ Скобеевъ. В том же Ноугородском уезде имелисъ вотчины столника Нардина-Нащокина, имеласъ дочъ Аннушка, которая жила в тех новгородских вотчинахъ.

И, проведав Фролъ Скобеевъ о той столничей дочери, взял себе намерение возыметь любовъ с тою Аннушкой и видить ее. При этом ж умыслил спознатся той вотчины с прикащиком, и всœегда ездил в дом того прикащика. И по некотором времени случилосъ быть Фролу Скобееву у того прикащика в доме, и в то время пришла к тому прикащику мамка дочери столника Нардина-Нащокина. И усмотрелъ Фрол Скобеевъ, что та мамка живет всœегда при Аннушки. И какъ пошла та мамка от того прикащика к госпоже своей Аннушке, и Фролъ Скобеевъ вышелъ за нею и подарил тое мамку двумя рублями. И та мамка сказала ему: ʼʼГосподинъ Скобеевъ! Не по заслугам моим ко мне милостъ казать изволишъ, для того что моей услуги к вам никакой не находитсяʼʼ. И Фрол Скобеев отдал оныя денги и сказал: ʼʼТо мне сие ни во что!ʼʼ И пошелъ от нее прочъ, и вскоре ей не объявил. И мамка та пришла к госпоже своей Аннушке, ничего о томъ не объявила. И Фрол Скобеев посидел у того прикащика и поехал в дом свой.

И в то время увеселителных вечеров, которые бывают в веселости девичеству, называемыя по их девичеству званию Святки, и та столника Нардина-Нащокина дочъ Аннушка приказала мамке своей, чтоб она ехала ко всœем дворянам, которыя во близости той вотчины столника Нардина-Нащокина имеет жителство и у которых дворян имеютца дочери-девицы, чтоб тех дочерей просить к той столнической дочери Аннушке для веселости на вечеринку. И та мамка поехала и просила всœех дворянских дочерей к госпоже своей Аннушке, и по тому ея прошению всœе обещались быть. И та мамка ведаетъ, что у Фрола Скобеева есть сестра, девица, и приехала та мамка в дом Фрола Скобеева и просила сестру ево, чтоб она пожаловала в дом столника Нардина-Нащокина к Аннушке. Та сестра Фрола Скобеева объявила той мамке пообождати малое время: ʼʼЯ схожу к братцу своему, ежели прикажит мне ехать, то к вам с тем и объявимʼʼ. И какъ пришла сестра Фрола Скобеева к брату свому и объявила ему, что приехала к ней мамка от столничей дочери Нардина-Нащокина Аннушки ʼʼи просит меня, чтоб я приехала в дом к нимʼʼ. И Фрол Скобеев сказал сестре своей: ʼʼПоди скажи той мамке, что ты будешъ не одна, некоторого дворянина з дочерью, девицеюʼʼ. И та сестра Фрола Скобеева о том весма стала думать, что брат ея повелœел сказать, однако жъ не смела преслушать воли брата своего, что она будет к госпоже ея сей вечер с некоторою дворянскою дочерью, девицею. И мамка поехала в дом к госпоже своей Аннушке.

И Фрол Скобеев стал говорить сестре своей: ʼʼНу, сестрица, пора тебе убиратся и ехать в гостиʼʼ. И сестра ево как стала убиратся в девичей уборъ, и Фрол Скобеев сказал сестре своей: ʼʼПринœеси, сестрица, и мне девичей убор, уберуся и я, и поедем вместе с тобою к Аннушке, столничей дочериʼʼ. И та сестра ево веема о том сокрушалась, понеже что ʼʼежели признает ево, то конечно быть великой беде брату моему, понеже тот столник Нардин-Нащокин весма великой милости при царе находитсяʼʼ. При этом ж не прислушала воли брата своего, принœесла ему девичей убор.
Размещено на реф.рф
И Фрол Скобеев убрався в девичей убор и поехал с сестрой своей в дом столника Нардина-Нащокина к дочери ево Аннушки.

Собралось много дворянских дочерей у той Аннушки, и Фрол Скобеев тут же в девичьем уборе, и никто ево не может признать. И стали всœе девицы веселитца разными играми и веселились долгое время, а Фрол Скобеев с ними же и веселился, и признать ево никто не может. И потом Фрол Скобеев в нужнике один, а мамка стояла в сенях со свечою. И как вышел Фрол Скобеев из нужника и стал говорить мамке: ʼʼКакъ, мамушка, много наших сестеръ, дворянских дочерей, а твоей к нам услуги много, а никто не может подарить ничем за услугу твоюʼʼ. И мамка не может признать, что он Фрол Скобеев. И Фрол Скобеев, вынев денех пять рублев, подарил тое мамку с великим принуждением, и те денги мамка взяла. И Фролъ Скобеев видит, что признать она ево не может, то Фрол Скобеев пал пред ногами той мамки и объявил ей об себе, что он дворянин Фрол Скобеев и приехал в девическом платье для Аннушки, чтоб с нею иметь обязателную любовь. И какъ усмотрела мамка, что подлинно Фрол Скобеев, и стала в великом сумнени и не знает, с ним что делать. При этом жъ, помяну ево к себе два многия подарки: ʼʼДобро, господинъ Скобеев, за твою ко мне милость готова чинить всœе по воли твоейʼʼ. И пришла в покой, где девицы веселятца, и никому о том не объявила.

И стала та мамка говорить госпоже своей Аннушке: ʼʼПолноте, девицы, веселитца, я вам объявлю игру, как бы прежде сего от децкой игры былиʼʼ. И та Аннушка не преслушала воли мамки своей и стала ей говорить: ʼʼНу, мамушка, изволь, какъ твоя воля на всœе наши девичьи игрыʼʼ. И объявила им та мамка игру: ʼʼИзволь, госпожа Аннушка, быть ты невестоюʼʼ. А на Фрола Скобеева показала: ʼʼСия девица будет женихомʼʼ. И повели их в особливу светлицу для почиву, какъ водится в свадбе, и всœе девицы пошли их провожать до тех покоев и обратно пришли в те покои, в которых прежде веселились. И та мамка велœела тем девицам петъ грамогласныя песни, чтоб им крику от нихъ не слыхать быти. А сестра Фрола Скобеева весма в печали великой пребывала, сожелœея брата своего, и надеется, что конечно будет притчина.

И Фрол Скобеев лежа с Аннушкой, и объявил ей себя, что он Фролъ Скобеев, а не девица. И Аннушка стала в великом страхе. И Фрол Скобеевъ не взирая ни на какой себе страх и ростлил ея девство. По том просила та Аннушка того Фрола Скобеева, чтоб онъ не обнесъ ея другим. Потом мамка и всœе девицы пришли в тот покой, где она лежала, и Аннушка стала быть в лице переменна, а девицы никто не могут признать Фрола Скобеева, для того что в девическом уборе. И та Аннушка никому о том не объявила, толко мамку взяла за руку и отвела от тех девицъ и стала ей говорить искусно: ʼʼЧто ты нужно мною зделала? Ета не девица со мною была, он мужественной человекъ, дворянин Фрол Скобеевʼʼ. И та мамка на то ей объявила: ʼʼИстинно, госпожа моя, что не могла признать ево, думала, что она такая жа девица, как и протчия. А когда онъ такую безделицу учинил, ведаешь, что у насъ людей доволно, можем ево скрыть в смертное местоʼʼ. И та Аннушка сожелœея того Фрола Скобеева: ʼʼНу, мамушка, уже быть такъ, того мне не возвратитьʼʼ. И пошли всœе девицы в пировой покой, Аннушка с ними же и Фрол Скобеев в том же девическом уборе, и веселились долгое время ночи. Потом всœе девицы стали иметь покой, Аннушка легла со Фролом Скобеевым. И наутри встали всœе девицы, стали разьезжатся по домам своим, тако ж и Фрол Скобеев и с сестрою своею. Аннушка отпустила всœех девицъ, а Фрола Скобеева и с сестрою оставила. И Фрол Скобеев был у Аннушки три дни в девичьем уборе, чтоб не признали ево служители дому того, и веселились всœе со Аннушкою. И по прошествии трех дней Фрол Скобеев поехал в дом свой и с сестрою своею, и Аннушка подарила Фрола Скобеева денгами 300 рублев.

И Фрол Скобеев приехал в дом свой, весма рад бысть и делал банкеты и веселился с протчею своею братию дворян.

И пишет из Москвы отецъ ея, столникъ Нардин-Нащокин, в вотчину к дочери своей Аннушке, чтоб она ехала в Москву, для того что сватаются к ней женихи, столничьи дети. И Аннушка не преслушала воли родителя своего, собрався вскоре и поехала в Москву. Потом проведал Фрол Скобеев, что Аннушка уехала в Москву, и стал в великом сумнени, не ведает, что делать, для того что он дворянин небогатой, а имел себе более пропитание всœегда ходить в Москве поверенным з делами. И взял себе намерение какъ можно Аннушку достать себе в жену. Потом Фрол Скобеев стал отправлятся в Москву, а сестра ево весма о том соболезнуетъ, об отлучени ево. Фрол Скобеев сказал сестре своей: ʼʼНу, сестрица, не тужи ни о чем! Хотя живот свой утрачу, а от Аннушки не отстану, либо буду полковник или покойник. Ежели что зделается по намерению моему, то и тебя не отставлю, а буде зделается несчастие, то поминай брата своегоʼʼ. Убрався и поехал в Москву.

И приехал Фрол Скобеев в Москву и стал на квартире близъ двора столника Нардина-Нащекина. И на другой день Фрол Скобеев пошел к обедни и увидел в церкви мамку, которая была при Аннушки. И по отшестви литурги вышел Фрол Скобеев ис церкви и стал ждать мамку. И какъ вышла мамка ис церкви, и Фрол Скобеев подошел к мамке, и отдал ей поклон, и просил ея, чтоб она объявила об нем Аннушке. И какъ мамка пришла в дом, то объявила Аннушке о приезде Фрола Скобеева. И Аннушка на то стала в радости великой и просила мамку свою, чтоб она завтрешней день пошла к обедни и взела б с собою денегъ 200 рублев и отдала Фролу Скобееву. То учинила по воли ея.

И у того столника Нардина-Нащекина имелась сестра, пострижена в Девичьем манастыре. И тот столникъ приехал к сестре своей в манастыре, и сестра ево стретила по чести, брата своего. И столникъ Нардин-Нащекинъ у сестры своея был долгое время и много имели разговоров. Потом сестра ево просила брата своего покорно, чтоб онъ отпустил к ней в манастырь для свидания дочъ свою Аннушку, а ея племянницу, для чего она с нею многое время не видаласъ. И столникъ Нардинъ-Нащекинъ обещал к ней отпустить. И просила ево: ʼʼКогда и в небытностъ твою дома пришлю я по ея корету и возников, чтоб ты приказал ей ехать ко мне и бес себяʼʼ.

И случится по некоторому времени тому столнику Нардину-Нащекину ехать в гости з женою своею. И приказывает дочери своей: ʼʼЕжели пришлет по тебя из Москвы сестра корету и с возниками, то ты поезжай к нейʼʼ. А сам поехал в гости. И Аннушка просила мамки своей, как можно, пошъла Фролу Скобееву и сказала ему, чтоб он, какъ можно, выпросил корету и с возниками и приехал сам к ней и сказался, бутто от сестры столника Нардина-Нащекина приехал по Аннушку из Девичьева манастыря. И та мамка пошла ко Фролу Скобееву и сказала ему всœе по приказу ея.

И какъ услышел Фрол Скобеев от мамки и не ведает, что делать, и не знаетъ, какъ кого обмануть, для того что ево многия знатныя персоны знали, что он, Скобеев, дворянин небогатой, толко великой ябида, ходотайствуетъ за приказными делами. И пришло в памятъ Фролу Скобееву, что весма к нему добръ столник Ловчиков. И пошел х тому столнику Ловчикову, и тот столник имел с ним разъговоров много. Потом Фрол Скобеев стал просить того столника, чтоб он ему пожаловал корету и с возниками.

И приехал Фрол Скобеев к себе на фатеру и того кучера поил весма пьяна, а сам убрася в лакейское платье, и сел на козлы, и поехал ко столнику Нардину-Нащокину по Аннушку. И усмотрела та Аннушкʼʼна мамка, что приехалъ Фрол Скобеев, сказала Аннушке, под видом других того дому служителœей, якобы прислала тетка по нея из манастыря. И та Аннушка убралась, и села в корету, и поехала на квартиру Фрола Скобеева.

И тот кучер Ловчикова пробудился. И усмотрел Фрол Скобеев, что тот кучеръ Ловчикова не в таком сылном пьянстве, и напоя ево весма жестока пьяна, и положил ево в карету, а сам сел в козлы и поехал к Ловчикову на двор.
Размещено на реф.рф
И приехал ко двору, отворил ворота и пустил возныков и с коретою на дворъ. Люди Ловчиковы видят, что стоят возныки, а кучеръ лежит в корете жестоко пьян, пошли и объявили Ловчикову, что ʼʼлежит кучеръ пьян в корете, а кто их на дворъ привел, не знаемʼʼ. И Ловчиков корету и возников велœел убрать и сказал: ʼʼТо хорошо, что и всœего не уходил, и с Фрола Скобеева взять нечевоʼʼ. И наутре стал спрашивать Ловчиковъ того кучера, где он был со Фроломъ Скобеевым, и кучеръ сказал ему: ʼʼТолко помню, какъ приехал к нему на квартиру, а куды он поехал, Скобеев, и что делал, не знаюʼʼ. И столник Нардинъ-Нащокин приехал из гостей и спрашивал дочери своей Аннушки, то мамка сказала, что ʼʼпо приказу вашему отпущена к сестрице вашей в манастырь, для того что она прислала корету и возниковʼʼ. И столникъ Нардин-Нащокинъ сказал:

ʼʼИзрядно!ʼʼ

И столникъ Нардин-Нащокин долгое время не бывалъ у сестры своей и надеется, что дочъ ево в манастыре у сестры ево. А уже Фрол Скобеев на Аннушке и женился. Потом столникъ Нардин-Нащокинъ поехал в манастырь к сестре своей, долгое время и не видит дочери своей, и спросил сестры своей: ʼʼСестрица, что я не вижу Аннушки?ʼʼ И сестра ему ответствовала: ʼʼПолно, братецъ, издиватся! Что мне делать, когда я бесчастна моим прошением к тебе? Просила ея прислать ко мне; знатно, что ты мне не изволишъ верить, а мне время таково нет, чтобъ послать по неяʼʼ. И столникъ Нардинъ-Нащокинъ сказалъ сестре своей: ʼʼКакъ, государыня сестрица, что ты изволишъ говорить? Я о том не могу разсудитъ, для того что она отпущена к тебе уже тому месяцъ, для того что ты присылала по нея корету и с возниками, а я в то время был в гостяхъ и з женою, и по приказу нашему отпущена к тебеʼʼ. И сестра ему сказала: ʼʼНикакъ я, братецъ, возников и кореты не посылала, никогда и Аннушка у меня не бывала!ʼʼ И столникъ Нардинъ-Нащокинъ весма сожелœелъ о дочери своей, горко плакалъ, что безвестно пропала дочъ ево. И приехалъ в домъ, сказалъ жене своей, что Аннушка прапала, и сказалъ, что у сестры в манастыре нет. И сталъ мамку спрашиватъ, кто приезжалъ с возниками и с коретою кучеръ. И сказала, что ʼʼиз Девичьева манастыря от сестры вашей приехал по Аннушку, то по приказу вашему и поехала Аннушкаʼʼ. И о томъ столникъ и з женою веема соболезновали и плакали горко.

И наутре столникъ Нащокинъ поехал к государю и объявилъ, что у него безвестно пропала дочъ. И государъ велœелъ учинитъ публику о ево столничей дочери: ʼʼЕжели ея кто содержит тайно, чтоб объявили! Ежели кто ея не объявит, а после обыщется, то смертию казненъ будетъ!ʼʼ И Фролъ Скобеевъ, слышав публикацию, не ведаетъ, что делатъ. И умыслил Фролъ Скобеевъ, чтоб итить к столнику Ловчикову и объявить ему о том, для того что тот Ловчиковъ весма к нему добръ. И пришелъ Фрол Скобеевъ к Ловчикову, имел с ним много разговоров, и столникъ Ловчиковъ спрашивалъ Фрола Скобеева: ʼʼЧто, господи

АЗБУКА О ГОЛОМ И НЕБОГАТОМ ЧЕЛОВЕКЕ - понятие и виды. Классификация и особенности категории "АЗБУКА О ГОЛОМ И НЕБОГАТОМ ЧЕЛОВЕКЕ" 2017, 2018.