В истории музыки наиболее удивительным, плодотворным, давшем миру целое созвездие величайших композиторов, был XVIII век. Ровно в середине этого века произошла смена музыкальных парадигм: эпоха Барокко сменилась классицизмом. Представители классицизма - это Гайдн, Моцарт и Бетховен; а вот эпоху Барокко наряду с , пожалуй, самым великим музыкантом человеческого рода, венчает гигантская (во всех отношениях) фигура Георга Фридриха Генделя. Мне хотелось бы сегодня немного рассказать вам о его жизни и творчестве; а для начала послушаем музыку - один из его «хитов»; первая часть так называемой «Музыки фейерверка», написанной в 1749 году.
Это был фрагмент первой части «Музыки фейерверка» Генделя - торжественной фестивальной музыки, которая исполняется на огромных площадях, на открытом воздухе, и сопровождается фейерверком.
Если бы Гендель жил в наше время, он сочинял бы мюзиклы и писал бы музыку к фильмам - и это были бы самые грандиозные и возвышенные мюзиклы и самые качественные, лучшие и популярные саундтреки. Музыка Генделя - квинтэссенция публичного, как сказали бы сейчас, «массового» искусства первой половины XVIII века, а сам он - величайший шоумен своей эпохи. Гений Генделя вобрал в себя весь современный ему музыкальный фон, все штампы, все приёмы «изготовления» музыкального «продукта». Интересно сравнить Генделя с Бахом. Если Бах черпал своё творчество из Евангелия, литургической жизни Лютеранской Церкви и каких-то запредельных глубин своей души, отсекая при этом те формы музыки, которые не вмещали это содержание (например, Бах не писал опер), то Гендель чрезвычайно чутко улавливал сам процесс сиюминутной культурно-общественной жизни, запечатлевая его в привычных эпохе звуках. Но это не просто музыкальное отражение своего времени - иначе о Генделе никто сегодня бы и не вспомнил. Своим великим творческим даром Гендель переплавил публичное, обыденное и повседневное искусство в строгую, величественную и полнокровную музыку, несущую в себе и отображение вечной, небесной гармонии, и некое прикосновение к незыблемым основам Божьего мироздания. Музыка Генделя глубока, радостна и здорова; она пережила своё время и свою эстетическую среду и сделалась драгоценным достоянием всех времён и всех народов.
Но обо всём по порядку. Родился Георг Фридрих Гендель 23 февраля 1685 г. в саксонском городе Галле. (Меньше чем через месяц и менее чем в ста километрах от Галле, в Айзенахе, родится Иоганн Себастьян Бах. Два этих гения всё время были рядом, хотя у них никогда не получилось встретиться очно.) Галле - с одной стороны, центр пиетизма, очень значимого и своеобразного духовного направления в Лютеранстве, одним из особенностей которого была достаточно жёсткая пуританская регламентация общественной жизни - в частности, пиетисты бранили всякую развлекательность, и под это подпадала и любая нецерковная музыка, в особенности опера. С другой стороны Галле - город с сильными гражданскими традициями, с университетом, а там, где университет, там самоуправление и вольнолюбивый дух. И это вдобавок очень красивый город - он во многом сохранился в своём старом облике и доныне, хотя сегодня он и переживает большие проблемы… Но от современности обратимся в конец XVII века.
Род Генделя, в отличие от Баха, не был музыкальным. Это был, как сейчас говорится, «средний класс». Отец Генделя, которого также звали Георг, был уже пожилым человеком; овдовев, он вступил в 1683 г. во второй брак - и вторым сыном от этого брака и был наш герой. К моменту его рождения его отцу было 63 года - возраст уже весьма почтенный. Георг-старший дослужился до достаточно высокого звания камердинера и личного врача (хирурга) бранденбургского курфюрста (Галле подчинялся Бранденбургскому князю) и был весьма обеспеченным человеком - о чём свидетельствует родной дом Генделя; он полностью сохранился, и сейчас там замечательный генделевский музей. Мать Генделя, Доротея - дочь пастора: она была доброй, разумной и любящей женщиной и прекрасно знала Библию. Гендель был к ней очень привязан и уже после того, как уехал навсегда из Галле, использовал любую возможность повидаться с ней, не говоря о том, что постоянно посылал ей и двум своим сёстрам средства на жизнь.
Следующая фраза, которую я произнесу, несомненно, является абсолютнейшим штампом при рассказах о великих композиторах - но что тут поделаешь, если так было. Итак - с самых ранних лет маленький Георг ничем так не интересовался, как музыкой: игрушками его были барабаны, трубы, флейты и тому подобное. Старый Гендель был не очень доволен, видя музыкальные наклонности своего сына. Он ничего не имел против музыки, находил её приятным способом проведения досуга - но не более того; чтобы музыка стала профессией сына, об этом и речи быть не могло. Мальчик тем временем подрастал и ничего так не хотел, как обучаться музыке. Но решение семьи было иным: юриспруденция - вот будущая профессия Георга Фридриха. Впрочем, отец отнюдь не был домашним тираном: в свободное время он позволил мальчику заниматься музыкой с Фридрихом Вильгельмом Цахау, органистом собора Пресвятой Богородицы, который и по сию пору возвышается на главной площади Галле. В этой церкви Генделя крестили, в ней он учился музыке; и сейчас здесь стоит орган, на котором Цахау занимался с Генделем.
Цахау был прекрасным педагогом и очень талантливым композитором. Он, собственно, был единственным учителем Генделя, и повлиял на него очень сильно, и не только профессионально, но и по-человечески; Гендель на всю жизнь сохранил к нему тёплые чувства. Учёба была не муштрой, Цахау подходил к преподаванию творчески и прекрасно осознавал, с каким развивающимся талантом он имеет дело. Это сознавал отнюдь не только он. Герцог Заксен-Вайссенфельский, услышав однажды игру мальчика, пришёл в такой восторг, что предложил его отцу назначить маленькому музыканту личную стипендию, чтобы тот профессионально учился музыке. Но отец и слушать об этом не захотел. В 1696 году, то есть когда Георгу было всего 11 лет, Цахау заявил, что Гендель сделал такие успехи, что ему больше нечему его учить. Имя Генделя начинало становиться известным: например, бранденбургский курфюрст вызвал мальчика к себе в Берлин. Отцу скрепя сердце пришлось вести его к своему работодателю. Курфюрст предложил отправить Георга на свои средства учиться в Италию - но старый Гендель этому изо всех сил воспротивился, и курфюрст отступил. (А в скобках заметим и нравы того времени: придворный лекарь осмеливается противоречить своему князю - и ничего.)
Неудивительно такое внимание к маленькому музыканту и восхищение им. Послушаем музыку, написанную им в возрасте 13–15 лет. Третья и четвертая часть из трио-сонаты соль-минор.
Ну вы сами всё слышите - такая музыка не может не восхищать.
Итак, Гендели вернулись в Галле, и сын продолжил своё обучение в регулярной школе. Но недолго отец таким образом влиял на жизненный путь композитора: 11 февраля 1697 года он скончался (нашему Генделю 13 лет). Гендель стал свободен. Однако из чувства почтения он не только успешно окончил школу, но и поступил в 1702 году, в возрасте 17-ти лет, в Галльский университет на юридический факультет, параллельно усердно занимаясь музыкой.
К этому времени уже сформировался творческий метод Генделя и основные особенности его музыки. Представьте себе, что вы открыли кран с сильнейшим напором воды. Струя ударяется о раковину, обильно расточая вокруг себя брызги и заливая всё вокруг - вот такова музыка Генделя. Писал Гендель необыкновенно быстро, безо всякого обдумывания, он никогда не возвращался к уже написанному материалу (за исключением самого последнего периода своей жизни), чтобы обработать или улучшить его. Надо сказать, что почти так же сочиняли Моцарт и Шуберт; Бах же, Гайдн и Бетховен, наоборот, усердно работали над музыкальным материалом. Но даже и в сравнении с Моцартом и Шубертом творческий метод Генделя был чем-то особенным. Музыка изливалась из него сплошным потоком, он постоянно был обуреваем ею. Источник этого потока, этой изливающейся струи был, конечно же, в каких-то тайных небесных обителях, где творятся радость бытия, благая сила существования, добро, гармония и красота. Радость и энергия - вот что, пожалуй, главное у Генделя. И при этом на самом деле уже не имели значения сами ноты - я имею в виду собственно композиторскую технику.
Гендель представляется мне подобным, знаете ли, некоему персонажу из русских сказок, а именно Василисе Премудрой. Помните, как она напихала в один рукав всяких объедков, в другой рукав залила оставшееся в кружках вино - а потом вышла в чисто поле, взмахнула одним рукавом, раз - налево озеро с лебедями, другим рукавом - раз, направо накрытые, ломящиеся от яств столы… Так и Гендель. Набил он в рукава все, какие были, музыкальнее штампы своей эпохи, всю технику и композиторские приёмы, вышел в поле, взмахнул огромными руками - и тут вам и оперы, и оратории, и концерты, и сонаты, и духовная, и церемониальная музыка, всё является сразу, готовым. Конечно, от этого в музыке Генделя есть некая… неотёсанность, я бы сказал - но никакая «отёсанность», я думаю, и не вместила бы бьющую через край энергию, которая бурлит и кипит в его музыке. Чтобы не быть голословным - давайте послушаем Фугу из Кончерто гроссо Си-бемоль мажор (ор. 6, № 7). На такие темы, вообще говоря, музыку не пишут - мелодия не может состоять из одной и той же повторяющейся ноты. А писать на такие темы фуги - это получить двойку по полифонии… Но Генделя это мало волнует. Он, как Василиса Премудрая, взмахивает руками - и наполняет эту неотёсанную тему необыкновенной силой и радостью, изливающейся с безудержной энергией.
Но, разумеется, музыка Генделя совсем не ограничивалась одной вот этой динамической стороной. Не только могучая и безудержная энергия, но и глубина, и мудрость, и высоты внутренних созерцаний были доступны Генделю - и здесь он был так же совершенно естественен и гармоничен, как и в своих стремительных и кипящих быстрых вещах. Давайте послушаем следующую часть из того же концерта - созерцательное и печальное Largo.
Говоря о творчестве Генделя, невозможно избежать сопоставления его с творчеством Иоганна Себастьяна Баха. Обще говоря, музыка Баха более сосредоточенна, более тонко и изыскано обработана; она сложнее, учёнее, рафинированнее, элитарнее, больше насыщена внемузыкальными религиозными и математическими средневековыми «отсылками». От этого творчество Баха зачастую тяжелее воспринимается. Музыка Генделя проще, открытее, массовее, я бы сказал - более остро и непосредственно красивая, отчего она скорее воздействует на восприятие. Но, конечно же, это не значит, что один из них - лучше и выше, а другой - хуже и ниже. Всё же их, так сказать, «территории» мало пересекались. Бах подвизался по преимуществу в области духовной и церковной музыки, в области учёного полифонического творчества; Гендель - в демократических жанрах: опера, оратория-то, к чему Бах в силу своего внутреннего устроения расположения не имел. Бах - очевидный интроверт и созерцатель, целевая аудитория которого - религиозные, весьма «индивидуальные» знатоки и интеллектуалы. Гендель - экстраверт и трибун, апеллирующий к обществу, ко всему человечеству. Недаром же известно его высказывание, в общем-то не характерное для эпохи Барокко.
В расцвете своей карьеры в разговоре с одним высокопоставленным царедворцем английского двора Гендель сказал: «Мне было бы досадно, милорд, если бы я доставлял людям только удовольствие. Моя цель - делать их лучше…». Это уже мировоззрение Бетховена. Скажем, хотя Гайдн в минуты откровения писал, что он хотел бы своей музыкой утешать людей, но Гайдн и Моцарт всё же не ставили перед собою прямых нравственно-воспитательных целей; они существовали в более ранней парадигме музыки как отображения небесной и земной гармонии и восхваления Творца посредством мастерства как такового. Конечно, и Бах придавал большое значение назидательной цели музыки (вспомним его слова: «музыка должна восхвалять Господа и назидать ближнего, а что вне этого-то от лукавого»); но, конечно же, не так «плакатно», как Гендель. При этом не нужно думать, что музыка Генделя - так сказать, «крупного помола», плакатная и внешняя. Ему были доступны, как мы только что слышали, и самые глубокие, чистые и интимные стороны музыкального искусства - только выражал он их несколько иначе, чем Бах.
Вернёмся к биографии Генделя. Мы остановились на том, что в 1702 году Гендель поступил на юридический факультет университета своего родного города Галле. Но учиться там он не стал. Уже через месяц после поступления в университет он становится органистом придворного собора в Галле. Семья уже не противилась этому - нужно было материально поддерживать вдову-мать и двух сестёр; со смертью отца доход семьи стал весьма скудным. Однако бурность и широта Генделевской души не позволяли ему быть у кого-то в подчинении и годами сидеть на одном месте. Жажда самореализации, стремление отвоевать достойное место под солнцем, и, в конце концов, желание заработать много денег не могли быть осуществлены на должности рядового органиста в родном городе. Поэтому Гендель, честно отслужив в соборе год - а контракт сперва заключался на год, и потом уже становился бессрочным - не стал продлять своё соглашение, и уволился. Перед ним встал вопрос: куда ехать и как работать? Гендель выбрал город Гамбург и немедленно туда и отправился.
Выбор Генделя неудивителен. Гамбург в тогдашней Германии занимал особое место. Это был вольный город-то есть республиканский островок среди трёхсот немецких княжеств. Богатый ганзейский город, в котором сходились все торговые пути северной Европы, выделялся во всех отношениях - и в гражданском, и в культурном. Здесь был единственный в тогдашней Германии общенародный оперный театр. Надо сказать, что опера в то время была, так сказать, «главным» музыкальным жанром и основным развлечением для публики всякого рода - как сейчас кинематограф. Чтобы стать известным и востребованным композитором, нужно было писать именно оперы. И Гендель ровно такую цель перед собой и поставил. Конечно, сразу осуществить эту цель было невозможно: сначала нужно было завоевать определённое положение в музыкальном мире Гамбурга, да и, в конце концов, многому научиться, понять, как устроен оперный театр, как писать эти самые оперы и т. д.
Прибыв в Гамбург в 1703 году, Гендель начал с преподавания музыки. За уроки хорошо платили, и, кроме того, это помогло Генделю завязать нужные и полезные знакомства. Но главным для Генделя была, как я уже сказал, Гамбургская опера. Георг Фридрих устроился играть в оперный оркестр на скрипке. Он как губка впитывал все музыкальные и сценические театральные приёмы, и уже через полтора года по прибытии в Гамбург написал свою первую оперу, «Альмиру».
Здесь необходимо сказать о предпочтениях Генделя как оперного композитора, которые выявились уже в самой первой его опере. Оперы того времени были двух типов - seria и buffa. Оперы seria, то есть «серьёзные», всегда писались на строгие сюжеты - мифологические, античные и исторические. Оперы же buffa - комические, «дурашливые», если можно так сказать, более простонародные, более демократические, если хотите. Гендель не являлся реформатором оперного жанра, как композиторы следующего поколения - Глюк и особенно Моцарт. Как и Бах, Гендель пользовался теми формами, которые предоставляла ему эпоха. Но избрав самую популярную и распространённую форму тогдашней массовой культуры, Гендель сознательно ограничивает себя оперой seria, сюжетами серьёзными и благородными. Он никогда не опускается до площадного юмора и сюжетов, не несущих в себе хоть какой-то возвышенной идеи.
Итак, первая опера Генделя - «Альмира, королева Кастильская». Опера ужасно бестолковая, длинная-предлинная, состоящая из разношёрстных номеров вперемежку на немецком и итальянском языке, с чрезвычайно запутанным сюжетом. Но она имела огромный успех. Воодушевившись этим, Гендель меньше чем за месяц написал ещё более длинную и с ещё более бестолковым сюжетом оперу «Нерон», - которая с треском провалилась. Этот провал ознаменовал собою конец гамбургского периода Генделя. Ещё полтора года он оставался в Гамбурге, но этот этап в его жизни был исчерпан: он научился всему, чему мог. А так как в Гамбурге, как я уже сказал, Гендель приобрёл многие и полезные знакомства, то это дало ему возможность поехать в Италию, куда он и отправился в 1706 году по приглашению флорентийского принца Джана Гастона Медичи.
Итак, летом 1706 года Гендель прибыл во Флоренцию. Флоренция и правившая ей многие годы блистательная династия Медичи переживала время упадка. Герцог Тосканский, отец Джана Гастоне и его старшего брата Фернандо, Козимо III, отличался повышенным благочестием. В частности, он обложил своих подданных высокими налогами, дабы городские церкви, монастыри и благочестивые учреждения ни в чём не нуждались; скульптурам Донателло, Челлини и Микеланджело герцог приказал прикрыть определённые части тела, и статуи в городе стояли одетыми; огромную власть имела инквизиция, так что Гендель, несмотря на то, что сам он происходил из строгой религиозной среды, должен был всё время думать о том, чтобы ненароком не оскорбить религиозных чувств герцога. Его поселили непосредственно в герцогском дворце - и Гендель весьма быстро почувствовал, что он попал не в очень хорошую ситуацию.
Хотя он был любезно принят герцогом и считался его почётным гостем, но как протестант находился под подозрительным присмотром. Другая сторона неприятностей - это пригласивший Генделя принц Джан Гастоне. Он сильно пил, вплоть до того, что падал с лошади среди белого дня при всём честном народе; часто на него находила страшная депрессия, так что он впадал в мизантропическую меланхолию и, бывало, ночи напролёт смотрел на Луну. Гендель должен был развлекать и утешать его своей игрой на клавире - и это было единственное, от чего несчастный принц получал облегчение. И действительно, Гендель мог писать и играть такую «утешительную» музыку - её пример мы сейчас услышим. Аллеманда из Сюиты № 11 ре-минор для клавира.
Судя по всему, Гендель чувствовал себя при тосканском дворе совсем уж невмоготу - и, воспользовавшись подвернувшимися обстоятельствами, буквально сбежал из Флоренции в Венецию. Но сбежал он не один - и здесь мы сталкиваемся, пожалуй, с единственным аморальным поступком в жизни Генделя. Тут, конечно, повинна молодость, но, я думаю, не только она, но и совершенно разложенческая атмосфера семьи Медичи, сдобренная вдобавок инквизиционной религиозностью Козимо III. Гендель сбежал в Венецию с певицей Витторией Тарквини. Она была старше Генделя, носила прозвище «ля бомбаче», то есть «бомба» - из-за сильного голоса и довольно пышного телосложения. Судя по тому, что подобных историй в жизни Генделя больше никогда не было, инициатором любовных отношений была именно певица; скорее всего не Гендель выступал здесь в качестве обольстителя. Надо сказать, что в молодости Георг Фридрих был весьма красив.
Итак, они направились в Венецию. В тогдашней Европе это был самый вольный по нравам город - как, скажем, Амстердам в последней трети XX века. Венецианский карнавал, начинавшийся после Рождества, привлекал представителей благородных сословий, а также людей состоятельных, со всей Европы, особенно из североевропейских стран, в которых нравы были строже, чем на юге. Под покровом карнавала были возможны многие вольности - скажем, обычаи того времени требовали, чтобы женщина появлялась на людях в сопровождении только мужа или ближайшего родственника; карнавал с его главным атрибутом - масками - позволял обходить как эту, так и другие нормы благопристойности. Но для Генделя - тут мы отставляем в сторону его любовное приключение - карнавал был ценен прежде всего безграничными возможностями музицирования. Музыка звучала день и ночь; огромное количество, как сказали бы сейчас, «концертных площадок» предоставлялось всем желающим, а съехавшиеся со всей Европы музыканты могли завязывать полезные и важные знакомства как между собой, так и с потенциальными работодателями.
Надо сказать, что слава Генделя как искуснейшего исполнителя на клавире уже проникла в Италию; пребывание в Венеции упрочило и расширило эту славу. Здесь состоялось знакомство Генделя и Доменико Скарлатти - замечательного итальянского композитора, сына Алессандро Скарлатти. Произошло это так: на одной из упомянутых выше карнавальных «концертных площадок» Гендель - как и полагается, в маске - играл на клавесине. Доменико Скарлатти, сам великий знаток и мастер этого искусства, оказался среди слушателей, и после того, как Гендель исполнил несколько пьес, Скарлатти сказал всем присутствующим: «этот клавесинист просто не может быть никем иным, как только знаменитым саксонцем» (Генделя в Италии называли именно так: Саксонец). Давайте послушаем две пьесы в исполнении на клавесине - и мы сможем получить некоторое представление о том впечатлении, которое производило клавирное искусство Генделя на итальянских слушателей. Итак, Аллегро и Фуга из сюиты № 2 Фа-мажор.
Скарлатти и Гендель подружились - помимо общих музыкальных интересов они были ровесники и, в общем то, весьма живые молодые люди. Скарлатти до конца своих дней сохранил восторженную память о Генделе. Всякий раз, когда о нём заходила речь, Скарлатти с радостью вспоминал о своём друге - но при этом неизменно осенял себя крестным знамением. Не исключено, что причиной этого могли быть некоторые слухи, связанные с неподражаемым генделевским искусством. Приведу историческое свидетельство - в нём речь идёт об игре Генделя не во время, так сказать, официального музицирования - в концерте, например; а в тех ситуациях, когда можно было придти, поиграть немного и уйти - скажем, во время визитов, встреч, застолий и проч.
Итак: «Приблизившись к клавесину, господин Гендель присел за него, и, держа шляпу под мышкой, и с весьма хмурым видом играл на инструменте так, что все были поражены и изумлены. Но так как он был саксонец, а, следовательно, лютеранин, то слушатели стали перешёптываться, что его искусство - это плод волшебства, а то и происков самого диавола, и всё дело тут - в шляпе, которую он держит под мышкой. Я - пишет далее автор этого воспоминания, владевший немецким языком - тихонько подошёл к господину Генделю и сказал ему по-немецки, чтобы присутствующие итальянцы ничего не поняли, какое мнение сложилось у них о „синьоре виртуозе“. Гендель усмехнулся, снова стал играть, и как бы случайно выронил шляпу из подмышки на пол, и, усевшись у клавесина поудобнее, заиграл ещё лучше и совершеннее, чем прежде». Конечно, воспоминание о таких слухах могло побуждать Доменико Скарлатти всякий раз креститься, когда речь заходила о Генделе. Но мне представляется, что причиной этого всё же было благоговейное удивление перед необыкновенным даром Божиим, который обильно проявлялся в творчестве Генделя.
Здесь нужно сказать об основных чертах его характера. Уже в детстве было заметно главное - очень сильная воля, и при этом неконфликтность: он хотел стать музыкантом - и стал им, не ссорясь при этом с отцом. Гендель сформировался прежде всего очень самостоятельным и независимым человеком. Больше всего на свете он ценил свободу и был, как это сказали бы сейчас, совершенно самодостаточным. Ещё одна черта его характера, которая как раз ярко и проявилась в то время - Генделю как-то очень удавалось располагать к себе сердца. Вообще-то он был, особенно с годами, человеком довольно хмурым, даже замкнутым, по-немецки резковатым и не чрезмерно деликатным, со своеобразным, опять же немецким, несколько громоздким чувством юмора. То, что во всех жизненных ситуациях (кроме истории с певицей Витторией Тарквини) он как зеницу ока оберегал свою свободу и независимость, приводило порой к тому, что он достаточно жёстко, как сказали бы теперь, «защищал свои границы».
Вообще о внутреннем мире Генделя не осталось почти никаких свидетельств - и это не было следствием, скажем, утери тех или иных исторических документов, а плодом сознательного старания композитора, чтобы никого к себе близко не подпускать. И при всём этом такой закрытый и самодостаточный человек был необыкновенно обаятельным и сразу вызывал к себе чувство приязни. Генделя все любили, его наперебой приглашали в гости самые высокопоставленные люди, и поэтому у Георга Фридриха не было ни в Италии, ни затем в Англии проблем с жильём и пропитанием. В молодости, как я уже сказал, Гендель был очень хорош собою; в зрелые свои годы он, скажем так, весьма раздобрел. В своё время Гендель хотел жениться, и дважды сватался в Гамбурге. Но семьи невест отказывали ему: музыкант - это было не комильфо. Впоследствии, когда Гендель из Италии проездом был в Гамбурге, одна из этих двух девиц специально отыскала его и сказала, что «она согласна» - Гендель тогда уже стал знаменит и при деньгах. Но он сухо ответил ей: «сударыня, время упущено». Так он и не женился. Его супругой была музыка.
Итак, в Венеции Гендель быстро познакомился и сблизился с римской знатью, в том числе и с самыми высокими духовными лицами - и это дало ему возможность уже в начале 1707 года приехать в Рим. Сохранилась документальная запись, датированная 14-м января 1707 года, о первом выступлении Генделя в Риме: «В город прибыл один саксонец, превосходный клавесинист и композитор. Сегодня он показал своё искусство во всём его великолепии на органе собора Св. Джованни в Латерано, к великому изумлению и восторгу всех присутствующих». Изумление и восторг вызвала не только виртуозность Генделя, но, прежде всего, его контрапунктическое мастерство и глубина его музыки. Послушаем органную Фугу ля-минор. Я думаю, что эта фуга, которая как нельзя лучше иллюстрирует эти качества генделевской музыки, хоть и издана десятилетием позже, но в своём первоначальном виде вполне могла прозвучать тогда под сводами латеранской базилики.
Итак, Рим. Пригласил композитора в Вечный город маркиз Франческо Мария Русполи - один из самых богатых людей Рима. Генделю были отведены покои в одном из дворцов маркиза, где композитор жил на положении знатного гостя. У него был свой экипаж, к нему был приставлен слуга, без всяких ограничений оплачивались все его расходы - в особенности стол. Нужно заметить, что в Италии уже ярко проявилась знаменитая генделевская, так сказать, «слабость»: он очень любил хорошо и много покушать. Это роднит его с персонажем нашей, отечественной истории - Иваном Андреевичем Крыловым. Кстати, между ними можно провести очевидные параллели: оба были холостяками, оба были весьма замкнутыми людьми, ценившими личную свободу и независимость, оба дожили до 74 лет, и оба были великими обжорами. Хотя, надо сказать, судя по сохранившимся историческим документам, если бы между Генделем и Крыловым было бы проведено соревнование по части еды, то победу одержал бы, скорее всего, наш великий баснописец.
Итак, Гендель был вполне обеспечен всем; но в положении его была некая двойственность. Он не был принят на службу к маркизу Русполи в качестве композитора или капельмейстера, и формально оставался на положении свободного художника. Сначала Гендель не тяготился всем этим; музыка лилась из него, как из рога изобилия. Но время шло, композитор уже достаточно освоился в Италии, а никакого прочного места ему не предлагали, и итальянский круг не впускал его в себя дальше определённой границы: он был «дорогим гостем», пишущим на заказ, и не более того. Такая двойственность его положения, в которой всё больше и больше проявлялась дистанция, вызванная и сословным неравенством, и генделевской «излишней немецкостью» и протестантизмом, привела к охлаждению отношений с его итальянскими меценатами. Надо сказать, что Генделю предлагали перейти в католицизм, но он отказался, сухо заметив: в какой вере я родился, в той и умру.
Всё это привело к тому, что Гендель уехал из Рима в Венецию - и там, наконец, он получил, что хотел: в театре, носящем имя Иоанна Златоуста, с огромным успехом была поставлена его свеженаписанная опера «Агриппина». Успех был таков, что Генделя наперебой стали приглашать любители музыки со всех сторон, в том числе и из Англии. Одним из приглашавших Генделя был герцог Эрнст, брат ганноверского курфюрста. Гендель принял его предложение и 16 июня 1710 года стал придворным капельмейстером Ганноверского двора. Впрочем, он тут же выпросил у курфюрста отпуск и уехал в Англию.
И вот в Англии ему понравилось. Это была самая демократическая и свободная страна Европы с огромными возможностями для заработка и предпринимательства всякого рода - в том числе и музыкального предпринимательства. Гендель со всей своей энергией стал внедряться в английскую музыкально-театральную среду - и уже 24 февраля 1711 года, всего через полгода после его появления в Лондоне, состоялась премьера его оперы «Ринальдо». Она имела колоссальный, какой-то необыкновенный успех. Энергия и сила музыки Генделя сразила всех наповал. Вот послушайте - марш из оперы «Ринальдо».
Опера была посвящена королеве Анне, которая обратила на Генделя своё благосклонное внимание - а вслед за ней, разумеется, и весь двор. Гендель немедленно всех обаял, перезнакомился со всеми аристократами, которые наперебой звали его в гости - так что у композитора, как и в Италии, не было проблем с квартирой и столом. Он жил то у графа Берлингтона, то у герцога Чандоса - у последнего особенно долго. Гендель написал за это время несколько опер, но особенно прославили его сочинения, написанные для королевы - Ода ко дню её рождения и Утрехтский Те Деум. Композитор получил за эти произведения большие деньги и специальную пожизненную пенсию от королевы размером в 200 фунтов - это очень значительная сумма по тем временам. Время от времени Генделю приходилось появляться и в Ганновере, но он совершенно манкировал тамошними своими обязанностями, вновь и вновь отпрашивался в отпуск, и в конце концов однажды просто из отпуска не вернулся. И так всё тянулось до 1 августа 1714 года. В этот день скончалась королева Анна - и о! ирония судьбы! ближайшим её наследником, на следующий же день провозглашённым парламентом королём, был не кто иной, как ганноверский герцог, работодатель Генделя. Он вступил на английский престол с именем Георга I.
Для Генделя это было, сами понимаете, весьма неприятное обстоятельство. Но это был такой человек, который все обстоятельства оборачивал в свою пользу. Георг I любил музыку - и в конце концов простил своего своевольного слугу. Обстоятельства, при которых это произошло, были следующие (надо сказать, что современные исследователи считают это легендой, но уж больно красивая легенда). Итак, Гендель организовал музыкальный вечер на Темзе. Когда однажды вечером король совершал свою обыкновенную, так сказать, прогулку по воде, королевскую яхту окружили неожиданно выплывшие из притоков Темзы три украшенные цветами баржи, на каждой из которых размещался оркестр. Зазвучала специально сочинённая Генделем музыка, которую играл то один оркестр, то другой, то третий, а то и все сразу. Стемнело, баржи, кружа вокруг королевской яхты, осветились огнями, и музыка лилась и лилась над водой… Король пришёл в совершеннейший восторг - и Гендель был прощён. Вот фрагмент из «Музыки на воде».
Итак, Гендель в Англии. После перенесённых треволнений, связанных с примирением с королём, он живёт в загородных имениях герцога Чандоса, сочиняя для него антемы - духовные кантаты на тексты псалмов - и вообще снабжая его двор музыкой. К этому времени относится его чудесная пастораль на сюжет из греческой мифологии «Ацис и Галатея». Содержание: Галатея - нереида, дочь морского божества Нерея. В неё влюблён страшный сицилийский циклоп Полифем, а она, отвергая его, сама влюблена в Ациса (сына лесного бога Пана). Полифем подстерёг Ациса и скинул на него огромную скалу, таким образом раздавив его, после чего Галатея превратила своего бывшего несчастного возлюбленного в прекрасную прозрачную речку. Я уже говорил, что Гендель избирал для своих произведений только серьёзные сюжеты; но вот «Ацис и Галатея» - это свидетельство того, как эта серьёзность вполне по-английски могла прекрасно сочетаться с абсурдом. Высокость, проявляемая в самом факте использования мифологического сюжета, формально соблюдена; но абсурдный по сути сюжет даёт повод для своеобразного, какого-то немецки-скрежещущего и одновременно затаённого юмора Генделя. Вот послушайте, как Полифем признаётся нимфе Галатее в любви. Он поёт ей: «Ты моя ягодка, ты моя вишенка» и прочие обычные в таких случаях глупости - и серьёзность, с которой Гендель кладёт на музыку эти слова, создаёт превосходный комический эффект.
С 1719 года начинается новый этап в жизни Генделя. Король, вернувший ему своё благоволение, назначает его директором новосозданной «Королевской академии музыки» - и Гендель с головой погружается в совершенно лихорадочную работу. Наступила пора его блестящей славы. Он пишет одну за другой оперы, объезжает всю Европу в поисках певцов и оркестрантов, сам руководит всеми процессами - не только музыкальными, но и менеджерскими. Всё это происходит в условиях жесточайшей конкуренции со стороны ещё нескольких оперных театров Лондона, особенно итальянской труппы. Гендель то добивается необыкновенных успехов, то терпит фиаско, соответственно с этим то богатеет, то разоряется до нуля - эта сторона его жизни тоже весьма важна для него. Он перестал жить по гостям и снял для себя дом на Брук-стрит, в котором и прожил холостяком до конца жизни.
В 1727 году Гендель принял английское гражданство. К тридцатым годам XVIII века он уже совершенно сложившийся человек: внешне высокого роста и ужасно толстый, очень замкнутый, близко никого к себе не подпускающий. Из его увлечений известна страсть к собиранию хорошей живописи - он обладал даже несколькими картинами Рафаэля; а также любовь к экзотическим растениям - у него была небольшая оранжерея. Круг его друзей был весьма узок: родственники в Галле (мать его умерла в 1730 году, а одна из сестёр - ещё раньше), с которыми он переписывался и постоянно слал им деньги, композитор Телеман и ещё, ну может быть, несколько десятков человек. Но для них Гендель был благородным, верным и надёжным другом. Как я уже говорил, Гендель любил хорошо покушать. Приходя в харчевню, он заказывал себе тройной обед, а когда официант спрашивал его: «Где же ваша компания, мистер Гендель»? - он хмуро отвечал: «Я сам себе компания» - и съедал всё. Английские газеты, разумеется, издевались над этим, помещая, например, эпиграммы такого рода:
Наевшись ростбифом кровавым до отвалу,
Наш Гендель Господу поет хвалу и славу.
Говорил он на чудовищной смеси английского, итальянского, немецкого и французского языков. Он был способен на проявления раздражения и гнева по профессиональной части - но это не выходило за определённые рамки, зато давало обильную пищу для анекдотов, которые тут же появлялись в лондонских газетах. Газеты, надо сказать, его (как, впрочем, и никого) не щадили: известно множество карикатур на него, в основном на тему его толщины и проявлений гнева. Вот несколько примеров. В обязанности Генделя входило преподавание музыки детям короля. Милая и очаровательная принцесса Анна очень любила своего учителя, и он отвечал ей почти отеческим расположением - насколько это было, конечно, возможно при разнице в их положении. Поэтому принцессе разрешалось посещать репетиции Генделя. Приходила она, разумеется, со своей свитой; она садилась в партер, а её фрейлины располагались сзади неё и, конечно же, начинали шептаться, хихикать, переговариваться и так далее. Гендель, сидящий, как дирижёр, за клавиром, сначала метал на них яростные взгляды. Затем наливался краской, как помидор. Затем начинал бурчать себе под нос английско-немецко-итальянско-французские ругательства.
Тогда принцесса поворачивалась к своим фрейлинам и говорила: «тише, тише, мистер Гендель сердится». На какое-то время всё умолкало… - Вот ещё сохранившаяся история. На одной из репетиций певица фальшивила. Гендель остановил оркестр и сделал ей замечание. Певица продолжала фальшивить. Гендель начал свирепеть и сделал ещё одно замечание, в гораздо более сильных выражениях. Фальшь не прекращалась. Гендель опять остановил оркестр и сказал: «Если вы ещё раз споёте фальшиво, я выброшу вас из окна». Однако и эта угроза не помогла. Тогда огромный Гендель сгрёб маленькую певицу в охапку и поволок её к окну. Все замерли. Гендель водрузил певицу на подоконник… и так, чтобы никто этого не заметил, улыбнулся ей и рассмеялся, после чего снял её с окна и отнёс обратно. После этого певица запела чисто - может быть, вот эту прекрасную арию из оперы «Ариодант». Это сцена ревности, не буду излагать сюжет.
Слова арии были такие: «Тешься, злая, в его объятьях, / я же, предан, в руки смерти / по твоей вине иду». Музыка, как вы слышали, полна глубокого чувства.
Итак, Гендель - в гуще событий. В 1728 г. из-за денежных затруднений его оперный театр закрылся - не выдержал итальянской конкуренции. Для композитора наступила тяжёлая пора, он пытался создать новый театр, неоднократно ездил в Италию, набирая певцов. Все эти неурядицы и необыкновенное перенапряжение привели к трагедии: 30 апреля 1737 года с Генделем случился инсульт. Вся правая половина тела была парализована. И в наши дни это - тяжелейшее заболевание; а в то время, сами понимаете, это был приговор, тем более для музыканта. Но не для Генделя. Он приказал вести себя на целебные воды в Ахен - и там буквально произошло чудо. Нарушая все указания врачей, он проводил в горячих ваннах ежедневно в три раза больше времени, чем это предписывалось - и через месяц он выздоровел. Конечно, Гендель собрал всю свою волю в кулак - но я думаю, не только это.
Судя по одному обстоятельству, о котором я сейчас скажу, Гендель горячо молился Богу - и Господь исцелил его. А обстоятельство это следующее: после выздоровления Гендель почти совсем перестал сочинять оперы и переключил весь свой гений на написание ораторий на библейские сюжеты. Конечно, к тому были и внешние причины - как я уже сказал, генделевские оперные предприятия не выдерживали конкуренции с итальянцами и с нарождающимся уже новым оперным искусством. А оратории - это такой концертный жанр, который требовал неизмеримо меньше затрат и в котором у Генделя просто не было конкурентов. Но всё же, я думаю, и внутренние, религиозные причины здесь сыграли свою роль.
Гендель, как я уже говорил, был чрезвычайно закрытым человеком, и тем более никогда не выпячивал свою религиозность, только в последние дни его жизни она как-то особенно трогательно выявилась; но здесь, в этом переломе его творчества, мне кажется, без глубоких духовных переживаний не обошлось. Гендель и раньше писал оратории - но очень немного; а тут из-под его пера одна за другой стали выходить музыкальные иллюстрации буквально всей Библии; весь Ветхий Завет оказался охвачен ораториальным творчеством Генделя. Иосиф, Иисус Навин, Израиль в Египте, Дебора, Самсон, Эсфирь, Саул, Соломон, Иуда Маккавей - вот только некоторые названия. Всё богатство своего гения, всё своё мастерство вкладывал Гендель в эти грандиозные музыкальные полотна. Давайте послушаем фрагмент из оратории «Израиль в Египте»-то место, когда Египет покрывает кромешная тьма, о чём и поёт хор.
Как слышите, музыка совершенно осязаемо живописует эту спустившуюся на Египет тьму.
После выздоровления Гендель продолжает активный музыкально-продюссерский образ жизни, пишет, помимо ораторий, массу другой музыки и даже несколько опер - но всё идёт с трудом. Последнюю оперу, «Деидамиду», Гендель написал в начале 1741 года, это была его 44-я опера - успеха она уже не имела. Генделю хватило ума и чутья, чтобы понять, что его оперное творчество подошло к концу, что его оперная музыка стала слишком архаичной, серьёзной и глубокой для публики, которая требовала услаждения певческим искусством и не желала погружаться в серьёзные драматические концепции Генделя. Но это осознание повергло композитора в глубокий творческий кризис. Как будто в этом неиссякаемом кране, который - только открой, и из него польётся бурная струя, внезапно закончилась вода… Для Генделя это было непереносимо, он впал в тяжёлую депрессию и даже подумывал о том, чтобы навсегда уехать из Англии. Лето 1741 года было самым мрачным периодом его жизни - но тут пришло и избавление. Друг Генделя, Чарльз Дженинс, написал и представил Генделю либретто оратории «Мессия» на евангельский сюжет - и композитор вдруг загорелся: за три недели он как будто в какой-то лихорадке, почти не прерываясь на сон и еду, написал своё самое известное произведение. И после этого он вышел из своей депрессии: вода опять полилась изобильной струёй. - Увертюра к оратории «Мессия».
В благодарность Богу Гендель принял решение, что гонорар от любого исполнения «Мессии» будет идти только на благотворительные цели.
Премьера оратории состоялась в Дублине в декабре 1741 года. С этой премьерой связана ещё одна особенность Генделя, о который я сейчас вам расскажу. Дело в том, что дублинцы, желая почтить композитора, напечатали на афишах: «музыка доктора Генделя». Узнав об этом, Георг Фридрих пришёл в ярость: он приказал содрать все афиши и расклеить новые, в которых было бы написано: «музыка мистера Генделя». «Я никакой вам не доктор!» кричал он. «Я просто Гендель!».
И это очень характеристично. Гендель всячески отклонял от себя все почести, титулы и награды. Он был преподавателем королевских детей, ему прямо-таки полагался титул «сэра» - но он не принял его (как-то сразу на память приходят сэры Элтоны Джоны и Полы Маккартни). Английские газеты даже публиковали карикатуры: толстый Гендель в ярости топчет всяческие ордена и дипломы… Вот действительно, насколько важна для него была свобода, независимость и самодостаточность! Это же касается и денег: в лучшие свои дни Гендель очень много зарабатывал - но жил он при этом отнюдь не на широкую ногу, а довольно скудно. Кроме музыкальных инструментов, книг и нот, картин, экзотических цветов и, конечно же, еды, у него особых статей расходов не было. Он мог окружить себя роскошью, купить, наконец, собственный дом - ничего этого у него не было. Как уже упоминалось, он до конца своих дней жил в съёмном доме в очень простой обстановке. Но при этом он совершенно не был скопидомом: очень большие деньги он тратил на благотворительность, совершенно это не афишируя. Во всём этом, конечно, сказывалась его искренняя лютеранская религиозность, которую, как я уже говорил, он запрятывал настолько глубоко, что казался многим почти индифферентным к религии.
После премьеры «Мессии» дела Генделя вновь пошли на лад. Он достиг наибольшей своей прижизненной славы - к которой относился тоже очень своеобразно. Здесь нужно вернуться немного назад. В 1738 г. в лондонском саду Воксхолл потребовалось установить памятник Генделю. Потребовалось - потому что в этом общенародном месте ставили памятники всем известным английским гражданам. Гендель уже был тогда десять лет как английским гражданином, и вот решили поставить памятник ему. Памятник должен был быть парадным, то есть, раз изображался музыкант, то обязательно должна была быть изображена лира, ноты, поющие ангелы и проч. Что из всего этого вышло? Поищите в интернете этот памятник, работы скульптора Рубильяка. Конечно по наущению Генделя, Рубильяк изваял следующий парадный портрет: Гендель, в ночном колпаке и шлёпанцах на босу ногу, сидит, развалившись, в кресле. В руках у него та самая обязательная лира, но держит он её крайне небрежно, лениво щипля струны двумя пальцами. Под ногами Генделя разбросаны музыкальные инструменты, а ангел что-то пишет в валяющихся на полу нотах. - Вот прекрасная иллюстрация, как Гендель относился ко всем почестям.
Итак, десятилетие 1741 - 1751 г., пожалуй, самое ровное и спокойное в его жизни. Гендель много работает, одну за другой пишет оратории, сам разучивает их с хором и оркестром, руководит концертами, по традиции того времени в перерывах этих ораториальных концертов играет для публики на органе в сопровождении оркестра. Но в 1751 году его постигло новое несчастье. Видимо, с ним случился второй микроинсульт, и Гендель стал очень быстро и резко терять зрение. Врач Тэйлор - тот самый, который неудачно оперировал Баха в 1750 году - сделал операцию, но она нисколько не помогла. К концу 1752 года Гендель полностью ослеп. При этом он, конечно, лишился возможности писать музыку - что было для него самой большой трагедией.
Но его воля и самообладание не позволили ему «раскисать». Он, хотя и с великим трудом, взял себя в руки и попытался, насколько это возможно, обустроить свою жизнь в таком вот состоянии. - Каждое воскресенье он ходит в ближайшую к его дому церковь, где почти всю службу простаивает на коленях. Со своим секретарём он редактирует свои сочинения и вносит в них те или иные исправления. Он по-прежнему организует исполнения своих ораторий и продолжает на этих концертах играть на органе в сопровождении оркестра - импровизируя, играя, конечно, уже вслепую. Это было трогательное и печальное зрелище. Из письма графини Шэфтсберийской: «я не могла удержаться от слёз и заплакала от боли, когда 70-летнего слепого старца под руки вывели к органу и затем повернули лицом к публике, чтобы, согласно обычаю, он мог поклониться». Гендель садился за орган - и весь зал замирал, слушая его импровизации. Для оркестра был написан только, так сказать, каркас отдельных частей, то есть проигрыши, ритурнели, а всё остальное композитор импровизировал вслепую. Впоследствии записанные, они составили сборник органных концертов, являющихся самыми последними его сочинениями. Давайте послушаем две части из Концерта ор. 7 № 1, одну - с оркестровым сопровождением, другую - орган соло.
Великим Постом 1759 года Гендель почувствовал приближение смерти. Он составил окончательную редакцию завещания, сделал все распоряжения, которые счёл нужным, простился с друзьями и после этого попросил, чтобы его больше не тревожили и оставили одного. При этом он сказал: «я хочу быть один и умереть в , чтобы с Богом и Спасителем моим увидеть и день Воскресения». Такого выражения глубокой веры от него не слышал никто и никогда за всю его жизнь. Его желание исполнилось. Он умер совершенно один в ночь с Великой Пятницы на Великую Субботу 14 апреля 1759 года. Похоронен Гендель в Вестминстерском аббатстве.
Правмир работает уже 15 лет – благодаря пожертвованиям читателей. Чтобы делать качественные материалы нужно оплачивать работу журналистов, фотографов, редакторов. Нам не обойтись без вашей помощи и поддержки.
Пожалуйста, поддержите Правмир, подпишитесь на регулярное пожертвование. 50, 100, 200 рублей - чтобы Правмир продолжался. А мы обещаем не сбавлять оборотов!
О том, каким человеком был Георг Фридрих Гендель, рассказывает игумен Петр (Мещеринов). Лекция состоялась в культурном центре «Покровские ворота ».
В истории музыки наиболее удивительным, плодотворным, давшем миру целое созвездие величайших композиторов, был XVIII век. Ровно в середине этого века произошла смена музыкальных парадигм: эпоха Барокко сменилась классицизмом. Представители классицизма - это Гайдн, Моцарт и Бетховен; а вот эпоху Барокко наряду с , пожалуй, самым великим музыкантом человеческого рода, венчает гигантская (во всех отношениях) фигура Георга Фридриха Генделя. Мне хотелось бы сегодня немного рассказать вам о его жизни и творчестве; а для начала послушаем музыку - один из его «хитов»; первая часть так называемой «Музыки фейерверка», написанной в 1749 году.
Но, разумеется, музыка Генделя совсем не ограничивалась одной вот этой динамической стороной. Не только могучая и безудержная энергия, но и глубина, и мудрость, и высоты внутренних созерцаний были доступны Генделю - и здесь он был так же совершенно естественен и гармоничен, как и в своих стремительных и кипящих быстрых вещах. Давайте послушаем следующую часть из того же концерта - созерцательное и печальное Largo.
Говоря о творчестве Генделя, невозможно избежать сопоставления его с творчеством Иоганна Себастьяна Баха. Обще говоря, музыка Баха более сосредоточенна, более тонко и изыскано обработана; она сложнее, учёнее, рафинированнее, элитарнее, больше насыщена внемузыкальными религиозными и математическими средневековыми «отсылками». От этого творчество Баха зачастую тяжелее воспринимается. Музыка Генделя проще, открытее, массовее, я бы сказал - более остро и непосредственно красивая, отчего она скорее воздействует на восприятие. Но, конечно же, это не значит, что один из них - лучше и выше, а другой - хуже и ниже. Всё же их, так сказать, «территории» мало пересекались. Бах подвизался по преимуществу в области духовной и церковной музыки, в области учёного полифонического творчества; Гендель - в демократических жанрах: опера, оратория - то, к чему Бах в силу своего внутреннего устроения расположения не имел. Бах - очевидный интроверт и созерцатель, целевая аудитория которого - религиозные, весьма «индивидуальные» знатоки и интеллектуалы. Гендель - экстраверт и трибун, апеллирующий к обществу, ко всему человечеству. Недаром же известно его высказывание, в общем-то не характерное для эпохи Барокко.
В расцвете своей карьеры в разговоре с одним высокопоставленным царедворцем английского двора Гендель сказал: «Мне было бы досадно, милорд, если бы я доставлял людям только удовольствие. Моя цель - делать их лучше…». Это уже мировоззрение Бетховена. Скажем, хотя Гайдн в минуты откровения писал, что он хотел бы своей музыкой утешать людей, но Гайдн и Моцарт всё же не ставили перед собою прямых нравственно-воспитательных целей; они существовали в более ранней парадигме музыки как отображения небесной и земной гармонии и восхваления Творца посредством мастерства как такового. Конечно, и Бах придавал большое значение назидательной цели музыки (вспомним его слова: «музыка должна восхвалять Господа и назидать ближнего, а что вне этого - то от лукавого»); но, конечно же, не так «плакатно», как Гендель. При этом не нужно думать, что музыка Генделя - так сказать, «крупного помола». Ему были доступны, как мы только что слышали, и самые глубокие, чистые и интимные стороны музыкального искусства - только выражал он их несколько иначе, чем Бах.
Вернёмся к биографии Генделя. Мы остановились на том, что в 1702 году Гендель поступил на юридический факультет университета своего родного города Галле. Но учиться там он не стал. Уже через месяц после поступления в университет он становится органистом придворного собора в Галле. Семья уже не противилась этому - нужно было материально поддерживать вдову-мать и двух сестёр; со смертью отца доход семьи стал весьма скудным. Однако бурность и широта Генделевской души не позволяли ему быть у кого-то в подчинении и годами сидеть на одном месте. Жажда самореализации, стремление отвоевать достойное место под солнцем, и, в конце концов, желание заработать много денег не могли быть осуществлены на должности рядового органиста в родном городе. Поэтому Гендель, честно отслужив в соборе год - а контракт сперва заключался на год, и потом уже становился бессрочным - не стал продлевать своё соглашение, и уволился. Перед ним встал вопрос: куда ехать и как работать? Гендель выбрал город Гамбург и немедленно туда и отправился.
Выбор Генделя неудивителен. Гамбург в тогдашней Германии занимал особое место. Это был вольный город - то есть республиканский островок среди трёхсот немецких княжеств. Богатый ганзейский город, в котором сходились все торговые пути северной Европы, выделялся во всех отношениях - и в гражданском, и в культурном. Здесь был единственный в тогдашней Германии общенародный оперный театр. Надо сказать, что опера в то время была, так сказать, «главным» музыкальным жанром и основным развлечением для публики всякого рода - как сейчас кинематограф. Чтобы стать известным и востребованным композитором, нужно было писать именно оперы. И Гендель ровно такую цель перед собой и поставил. Конечно, сразу осуществить эту цель было невозможно: сначала нужно было завоевать определённое положение в музыкальном мире Гамбурга, да и, в конце концов, многому научиться, понять, как устроен оперный театр, как писать эти самые оперы и т. д.
Прибыв в Гамбург в 1703 году, Гендель начал с преподавания музыки. За уроки хорошо платили, и, кроме того, это помогло Генделю завязать нужные и полезные знакомства. Но главным для Генделя была, как я уже сказал, Гамбургская опера. Георг Фридрих устроился играть в оперный оркестр на скрипке. Он как губка впитывал все музыкальные и сценические театральные приёмы, и уже через полтора года по прибытии в Гамбург написал свою первую оперу, «Альмиру».
Здесь необходимо сказать о предпочтениях Генделя как оперного композитора, которые выявились уже в самой первой его опере. Оперы того времени были двух типов - seria и buffa. Оперы seria, то есть «серьёзные», всегда писались на строгие сюжеты - мифологические, античные и исторические. Оперы же buffa - комические, «дурашливые», если можно так сказать, более простонародные, более демократические, если хотите. Гендель не являлся реформатором оперного жанра, как композиторы следующего поколения - Глюк и особенно Моцарт. Как и Бах, Гендель пользовался теми формами, которые предоставляла ему эпоха. Но избрав самую популярную и распространённую форму тогдашней массовой культуры, Гендель сознательно ограничивает себя оперой seria, сюжетами серьёзными и благородными. Он никогда не опускается до площадного юмора и сюжетов, не несущих в себе хоть какой-то возвышенной идеи.
Итак, первая опера Генделя - «Альмира, королева Кастильская». Опера ужасно бестолковая, длинная-предлинная, состоящая из разношёрстных номеров вперемежку на немецком и итальянском языке, с чрезвычайно запутанным сюжетом. Но она имела огромный успех. Воодушевившись этим, Гендель меньше чем за месяц написал ещё более длинную и с ещё более бестолковым сюжетом оперу «Нерон», - которая с треском провалилась. Этот провал ознаменовал собою конец гамбургского периода Генделя. Ещё полтора года он оставался в Гамбурге, но этот этап в его жизни был исчерпан: он научился всему, чему мог. А так как в Гамбурге, как я уже сказал, Гендель приобрёл многие и полезные знакомства, то это дало ему возможность поехать в Италию, куда он и отправился в 1706 году по приглашению флорентийского принца Джана Гастона Медичи.
Итак, летом 1706 года Гендель прибыл во Флоренцию. Флоренция и правившая ей многие годы блистательная династия Медичи переживала время упадка. Герцог Тосканский, отец Джана Гастоне и его старшего брата Фернандо, Козимо III, отличался повышенным благочестием. В частности, он обложил своих подданных высокими налогами, дабы городские церкви, монастыри и благочестивые учреждения ни в чём не нуждались; скульптурам Донателло, Челлини и Микеланджело герцог приказал прикрыть определённые части тела, и статуи в городе стояли одетыми; огромную власть имела инквизиция, так что Гендель, несмотря на то, что сам он происходил из строгой религиозной среды, должен был всё время думать о том, чтобы ненароком не оскорбить религиозных чувств герцога. Его поселили непосредственно в герцогском дворце - и Гендель весьма быстро почувствовал, что он попал не в очень хорошую ситуацию.
Хотя он был любезно принят герцогом и считался его почётным гостем, но как протестант находился под подозрительным присмотром. Другая сторона неприятностей - это пригласивший Генделя принц Джан Гастоне. Он сильно пил, вплоть до того, что падал с лошади среди белого дня при всём честном народе; часто на него находила страшная депрессия, так что он впадал в мизантропическую меланхолию и, бывало, ночи напролёт смотрел на Луну. Гендель должен был развлекать и утешать его своей игрой на клавире - и это было единственное, от чего несчастный принц получал облегчение. И действительно, Гендель мог писать и играть такую «утешительную» музыку - её пример мы сейчас услышим. Аллеманда из Сюиты № 11 ре-минор для клавира.
Судя по всему, Гендель чувствовал себя при тосканском дворе совсем уж невмоготу - и, воспользовавшись подвернувшимися обстоятельствами, буквально сбежал из Флоренции в Венецию. Но сбежал он не один - и здесь мы сталкиваемся, пожалуй, с единственным аморальным поступком в жизни Генделя. Тут, конечно, повинна молодость, но, я думаю, не только она, но и совершенно разложенческая атмосфера семьи Медичи, сдобренная вдобавок инквизиционной религиозностью Козимо III. Гендель сбежал в Венецию с певицей Витторией Тарквини. Она была старше Генделя, носила прозвище «ля бомбаче», то есть «бомба» - из-за сильного голоса и довольно пышного телосложения. Судя по тому, что подобных историй в жизни Генделя больше никогда не было, инициатором любовных отношений была именно певица; скорее всего не Гендель выступал здесь в качестве обольстителя. Надо сказать, что в молодости Георг Фридрих был весьма красив.
Итак, они направились в Венецию. В тогдашней Европе это был самый вольный по нравам город - как, скажем, Амстердам в последней трети XX века. Венецианский карнавал, начинавшийся после Рождества, привлекал представителей благородных сословий, а также людей состоятельных, со всей Европы, особенно из североевропейских стран, в которых нравы были строже, чем на юге. Под покровом карнавала были возможны многие вольности - скажем, обычаи того времени требовали, чтобы женщина появлялась на людях в сопровождении только мужа или ближайшего родственника; карнавал с его главным атрибутом - масками - позволял обходить как эту, так и другие нормы благопристойности. Но для Генделя - тут мы отставляем в сторону его любовное приключение - карнавал был ценен прежде всего безграничными возможностями музицирования. Музыка звучала день и ночь; огромное количество, как сказали бы сейчас, «концертных площадок» предоставлялось всем желающим, а съехавшиеся со всей Европы музыканты могли завязывать полезные и важные знакомства как между собой, так и с потенциальными работодателями.
Надо сказать, что слава Генделя как искуснейшего исполнителя на клавире уже проникла в Италию; пребывание в Венеции упрочило и расширило эту славу. Здесь состоялось знакомство Генделя и Доменико Скарлатти - замечательного итальянского композитора, сына Алессандро Скарлатти. Произошло это так: на одной из упомянутых выше карнавальных «концертных площадок» Гендель - как и полагается, в маске - играл на клавесине. Доменико Скарлатти, сам великий знаток и мастер этого искусства, оказался среди слушателей, и после того, как Гендель исполнил несколько пьес, Скарлатти сказал всем присутствующим: «этот клавесинист просто не может быть никем иным, как только знаменитым саксонцем» (Генделя в Италии называли именно так: Саксонец). Давайте послушаем две пьесы в исполнении на клавесине - и мы сможем получить некоторое представление о том впечатлении, которое производило клавирное искусство Генделя на итальянских слушателей. Итак, Аллегро и Фуга из сюиты № 2 Фа-мажор.
Скарлатти и Гендель подружились - помимо общих музыкальных интересов они были ровесники и, в общем то, весьма живые молодые люди. Скарлатти до конца своих дней сохранил восторженную память о Генделе. Всякий раз, когда о нём заходила речь, Скарлатти с радостью вспоминал о своём друге - но при этом неизменно осенял себя крестным знамением. Не исключено, что причиной этого могли быть некоторые слухи, связанные с неподражаемым генделевским искусством. Приведу историческое свидетельство - в нём речь идёт об игре Генделя не во время, так сказать, официального музицирования - в концерте, например; а в тех ситуациях, когда можно было придти, поиграть немного и уйти - скажем, во время визитов, встреч, застолий и проч.
Итак: «Приблизившись к клавесину, господин Гендель присел за него, и, держа шляпу под мышкой, и с весьма хмурым видом играл на инструменте так, что все были поражены и изумлены. Но так как он был саксонец, а, следовательно, лютеранин, то слушатели стали перешёптываться, что его искусство - это плод волшебства, а то и происков самого диавола, и всё дело тут - в шляпе, которую он держит под мышкой. Я - пишет далее автор этого воспоминания, владевший немецким языком - тихонько подошёл к господину Генделю и сказал ему по-немецки, чтобы присутствующие итальянцы ничего не поняли, какое мнение сложилось у них о „синьоре виртуозе“. Гендель усмехнулся, снова стал играть, и как бы случайно выронил шляпу из подмышки на пол, и, усевшись у клавесина поудобнее, заиграл ещё лучше и совершеннее, чем прежде». Конечно, воспоминание о таких слухах могло побуждать Доменико Скарлатти всякий раз креститься, когда речь заходила о Генделе. Но мне представляется, что причиной этого всё же было благоговейное удивление перед необыкновенным даром Божиим, который обильно проявлялся в творчестве Генделя.
Здесь нужно сказать об основных чертах его характера. Уже в детстве было заметно главное - очень сильная воля, и при этом неконфликтность: он хотел стать музыкантом - и стал им, не ссорясь при этом с отцом. Гендель сформировался прежде всего очень самостоятельным и независимым человеком. Больше всего на свете он ценил свободу и был, как это сказали бы сейчас, совершенно самодостаточным. Ещё одна черта его характера, которая как раз ярко и проявилась в то время - Генделю как-то очень удавалось располагать к себе сердца. Вообще-то он был, особенно с годами, человеком довольно хмурым, даже замкнутым, по-немецки резковатым и не чрезмерно деликатным, со своеобразным, опять же немецким, несколько громоздким чувством юмора. То, что во всех жизненных ситуациях (кроме истории с певицей Витторией Тарквини) он как зеницу ока оберегал свою свободу и независимость, приводило порой к тому, что он достаточно жёстко, как сказали бы теперь, «защищал свои границы».
Вообще о внутреннем мире Генделя не осталось почти никаких свидетельств - и это не было следствием, скажем, утери тех или иных исторических документов, а плодом сознательного старания композитора, чтобы никого к себе близко не подпускать. И при всём этом такой закрытый и самодостаточный человек был необыкновенно обаятельным и сразу вызывал к себе чувство приязни. Генделя все любили, его наперебой приглашали в гости самые высокопоставленные люди, и поэтому у Георга Фридриха не было ни в Италии, ни затем в Англии проблем с жильём и пропитанием. В молодости, как я уже сказал, Гендель был очень хорош собою; в зрелые свои годы он, скажем так, весьма раздобрел. В своё время Гендель хотел жениться, и дважды сватался в Гамбурге. Но семьи невест отказывали ему: музыкант - это было не комильфо. Впоследствии, когда Гендель из Италии проездом был в Гамбурге, одна из этих двух девиц специально отыскала его и сказала, что «она согласна» - Гендель тогда уже стал знаменит и при деньгах. Но он сухо ответил ей: «сударыня, время упущено». Так он и не женился. Его супругой была музыка.
Итак, в Венеции Гендель быстро познакомился и сблизился с римской знатью, в том числе и с самыми высокими духовными лицами - и это дало ему возможность уже в начале 1707 года приехать в Рим. Сохранилась документальная запись, датированная 14-м января 1707 года, о первом выступлении Генделя в Риме: «В город прибыл один саксонец, превосходный клавесинист и композитор. Сегодня он показал своё искусство во всём его великолепии на органе собора Св. Джованни в Латерано, к великому изумлению и восторгу всех присутствующих». Изумление и восторг вызвала не только виртуозность Генделя, но, прежде всего, его контрапунктическое мастерство и глубина его музыки. Послушаем органную Фугу ля-минор. Я думаю, что эта фуга, которая как нельзя лучше иллюстрирует эти качества генделевской музыки, хоть и издана десятилетием позже, но в своём первоначальном виде вполне могла прозвучать тогда под сводами латеранской базилики.
Итак, Рим. Пригласил композитора в Вечный город маркиз Франческо Мария Русполи - один из самых богатых людей Рима. Генделю были отведены покои в одном из дворцов маркиза, где композитор жил на положении знатного гостя. У него был свой экипаж, к нему был приставлен слуга, без всяких ограничений оплачивались все его расходы - в особенности стол. Нужно заметить, что в Италии уже ярко проявилась знаменитая генделевская, так сказать, «слабость»: он очень любил хорошо и много покушать. Это роднит его с персонажем нашей, отечественной истории - Иваном Андреевичем Крыловым. Кстати, между ними можно провести очевидные параллели: оба были холостяками, оба были весьма замкнутыми людьми, ценившими личную свободу и независимость, оба дожили до 74 лет, и оба были великими обжорами. Хотя, надо сказать, судя по сохранившимся историческим документам, если бы между Генделем и Крыловым было бы проведено соревнование по части еды, то победу одержал бы, скорее всего, наш великий баснописец.
Итак, Гендель был вполне обеспечен всем; но в положении его была некая двойственность. Он не был принят на службу к маркизу Русполи в качестве композитора или капельмейстера, и формально оставался на положении свободного художника. Сначала Гендель не тяготился всем этим; музыка лилась из него, как из рога изобилия. Но время шло, композитор уже достаточно освоился в Италии, а никакого прочного места ему не предлагали, и итальянский круг не впускал его в себя дальше определённой границы: он был «дорогим гостем», пишущим на заказ, и не более того. Такая двойственность его положения, в которой всё больше и больше проявлялась дистанция, вызванная и сословным неравенством, и генделевской «излишней немецкостью» и протестантизмом, привела к охлаждению отношений с его итальянскими меценатами. Надо сказать, что Генделю предлагали перейти в католицизм, но он отказался, сухо заметив: в какой вере я родился, в той и умру.
Всё это привело к тому, что Гендель уехал из Рима в Венецию - и там, наконец, он получил, что хотел: в театре, носящем имя Иоанна Златоуста, с огромным успехом была поставлена его свеженаписанная опера «Агриппина». Успех был таков, что Генделя наперебой стали приглашать любители музыки со всех сторон, в том числе и из Англии. Одним из приглашавших Генделя был герцог Эрнст, брат ганноверского курфюрста. Гендель принял его предложение и 16 июня 1710 года стал придворным капельмейстером Ганноверского двора. Впрочем, он тут же выпросил у курфюрста отпуск и уехал в Англию.
И вот в Англии ему понравилось. Это была самая демократическая и свободная страна Европы с огромными возможностями для заработка и предпринимательства всякого рода - в том числе и музыкального предпринимательства. Гендель со всей своей энергией стал внедряться в английскую музыкально-театральную среду - и уже 24 февраля 1711 года, всего через полгода после его появления в Лондоне, состоялась премьера его оперы «Ринальдо». Она имела колоссальный, какой-то необыкновенный успех. Энергия и сила музыки Генделя сразила всех наповал. Вот послушайте - марш из оперы «Ринальдо».
Опера была посвящена королеве Анне, которая обратила на Генделя своё благосклонное внимание - а вслед за ней, разумеется, и весь двор. Гендель немедленно всех обаял, перезнакомился со всеми аристократами, которые наперебой звали его в гости - так что у композитора, как и в Италии, не было проблем с квартирой и столом. Он жил то у графа Берлингтона, то у герцога Чандоса - у последнего особенно долго. Гендель написал за это время несколько опер, но особенно прославили его сочинения, написанные для королевы - Ода ко дню её рождения и Утрехтский Те Деум. Композитор получил за эти произведения большие деньги и специальную пожизненную пенсию от королевы размером в 200 фунтов - это очень значительная сумма по тем временам. Время от времени Генделю приходилось появляться и в Ганновере, но он совершенно манкировал тамошними своими обязанностями, вновь и вновь отпрашивался в отпуск, и в конце концов однажды просто из отпуска не вернулся. И так всё тянулось до 1 августа 1714 года. В этот день скончалась королева Анна - и о! ирония судьбы! ближайшим её наследником, на следующий же день провозглашённым парламентом королём, был не кто иной, как ганноверский герцог, работодатель Генделя. Он вступил на английский престол с именем Георга I.
Для Генделя это было, сами понимаете, весьма неприятное обстоятельство. Но это был такой человек, который все обстоятельства оборачивал в свою пользу. Георг I любил музыку - и в конце концов простил своего своевольного слугу. Обстоятельства, при которых это произошло, были следующие (надо сказать, что современные исследователи считают это легендой, но уж больно красивая легенда). Итак, Гендель организовал музыкальный вечер на Темзе. Когда однажды вечером король совершал свою обыкновенную, так сказать, прогулку по воде, королевскую яхту окружили неожиданно выплывшие из притоков Темзы три украшенные цветами баржи, на каждой из которых размещался оркестр. Зазвучала специально сочинённая Генделем музыка, которую играл то один оркестр, то другой, то третий, а то и все сразу. Стемнело, баржи, кружа вокруг королевской яхты, осветились огнями, и музыка лилась и лилась над водой… Король пришёл в совершеннейший восторг - и Гендель был прощён. Вот фрагмент из «Музыки на воде».
Итак, Гендель в Англии. После перенесённых треволнений, связанных с примирением с королём, он живёт в загородных имениях герцога Чандоса, сочиняя для него антемы - духовные кантаты на тексты псалмов - и вообще снабжая его двор музыкой. К этому времени относится его чудесная пастораль на сюжет из греческой мифологии «Ацис и Галатея». Содержание: Галатея - нереида, дочь морского божества Нерея. В неё влюблён страшный сицилийский циклоп Полифем, а она, отвергая его, сама влюблена в Ациса (сына лесного бога Пана). Полифем подстерёг Ациса и скинул на него огромную скалу, таким образом раздавив его, после чего Галатея превратила своего бывшего несчастного возлюбленного в прекрасную прозрачную речку. Я уже говорил, что Гендель избирал для своих произведений только серьёзные сюжеты; но вот «Ацис и Галатея» - это свидетельство того, как эта серьёзность вполне по-английски могла прекрасно сочетаться с абсурдом. Высокость, проявляемая в самом факте использования мифологического сюжета, формально соблюдена; но абсурдный по сути сюжет даёт повод для своеобразного, какого-то немецки-скрежещущего и одновременно затаённого юмора Генделя. Вот послушайте, как Полифем признаётся нимфе Галатее в любви. Он поёт ей: «Ты моя ягодка, ты моя вишенка» и прочие обычные в таких случаях глупости - и серьёзность, с которой Гендель кладёт на музыку эти слова, создаёт превосходный комический эффект.
С 1719 года начинается новый этап в жизни Генделя. Король, вернувший ему своё благоволение, назначает его директором новосозданной «Королевской академии музыки» - и Гендель с головой погружается в совершенно лихорадочную работу. Наступила пора его блестящей славы. Он пишет одну за другой оперы, объезжает всю Европу в поисках певцов и оркестрантов, сам руководит всеми процессами - не только музыкальными, но и менеджерскими. Всё это происходит в условиях жесточайшей конкуренции со стороны ещё нескольких оперных театров Лондона, особенно итальянской труппы. Гендель то добивается необыкновенных успехов, то терпит фиаско, соответственно с этим то богатеет, то разоряется до нуля - эта сторона его жизни тоже весьма важна для него. Он перестал жить по гостям и снял для себя дом на Брук-стрит, в котором и прожил холостяком до конца жизни.
В 1727 году Гендель принял английское гражданство. К тридцатым годам XVIII века он уже совершенно сложившийся человек: внешне высокого роста и ужасно толстый, очень замкнутый, близко никого к себе не подпускающий. Из его увлечений известна страсть к собиранию хорошей живописи - он обладал даже несколькими картинами Рафаэля; а также любовь к экзотическим растениям - у него была небольшая оранжерея. Круг его друзей был весьма узок: родственники в Галле (мать его умерла в 1730 году, а одна из сестёр - ещё раньше), с которыми он переписывался и постоянно слал им деньги, композитор Телеман и ещё, ну может быть, несколько десятков человек. Но для них Гендель был благородным, верным и надёжным другом. Как я уже говорил, Гендель любил хорошо покушать. Приходя в харчевню, он заказывал себе тройной обед, а когда официант спрашивал его: «Где же ваша компания, мистер Гендель»? - он хмуро отвечал: «Я сам себе компания» - и съедал всё. Английские газеты, разумеется, издевались над этим, помещая, например, эпиграммы такого рода:
Наевшись ростбифом кровавым до отвалу,
Наш Гендель Господу поет хвалу и славу.
Говорил он на чудовищной смеси английского, итальянского, немецкого и французского языков. Он был способен на проявления раздражения и гнева по профессиональной части - но это не выходило за определённые рамки, зато давало обильную пищу для анекдотов, которые тут же появлялись в лондонских газетах. Газеты, надо сказать, его (как, впрочем, и никого) не щадили: известно множество карикатур на него, в основном на тему его толщины и проявлений гнева. Вот несколько примеров. В обязанности Генделя входило преподавание музыки детям короля. Милая и очаровательная принцесса Анна очень любила своего учителя, и он отвечал ей почти отеческим расположением - насколько это было, конечно, возможно при разнице в их положении. Поэтому принцессе разрешалось посещать репетиции Генделя. Приходила она, разумеется, со своей свитой; она садилась в партер, а её фрейлины располагались сзади неё и, конечно же, начинали шептаться, хихикать, переговариваться и так далее. Гендель, сидящий, как дирижёр, за клавиром, сначала метал на них яростные взгляды. Затем наливался краской, как помидор. Затем начинал бурчать себе под нос английско-немецко-итальянско-французские ругательства. Тогда принцесса поворачивалась к своим фрейлинам и говорила: «тише, тише, мистер Гендель сердится». На какое-то время всё умолкало…
Вот ещё сохранившаяся история. На одной из репетиций певица фальшивила. Гендель остановил оркестр и сделал ей замечание. Певица продолжала фальшивить. Гендель начал свирепеть и сделал ещё одно замечание, в гораздо более сильных выражениях. Фальшь не прекращалась. Гендель опять остановил оркестр и сказал: «Если вы ещё раз споёте фальшиво, я выброшу вас из окна». Однако и эта угроза не помогла. Тогда огромный Гендель сгрёб маленькую певицу в охапку и поволок её к окну. Все замерли. Гендель водрузил певицу на подоконник… и так, чтобы никто этого не заметил, улыбнулся ей и рассмеялся, после чего снял её с окна и отнёс обратно. После этого певица запела чисто - может быть, вот эту прекрасную арию из оперы «Ариодант». Это сцена ревности, не буду излагать сюжет.
Слова арии были такие: «Тешься, злая, в его объятьях, / я же, предан, в руки смерти / по твоей вине иду». Музыка, как вы слышали, полна глубокого чувства.
Итак, Гендель - в гуще событий. В 1728 г. из-за денежных затруднений его оперный театр закрылся - не выдержал итальянской конкуренции. Для композитора наступила тяжёлая пора, он пытался создать новый театр, неоднократно ездил в Италию, набирая певцов. Все эти неурядицы и необыкновенное перенапряжение привели к трагедии: 30 апреля 1737 года с Генделем случился инсульт. Вся правая половина тела была парализована. И в наши дни это - тяжелейшее заболевание; а в то время, сами понимаете, это был приговор, тем более для музыканта. Но не для Генделя. Он приказал вести себя на целебные воды в Ахен - и там буквально произошло чудо. Нарушая все указания врачей, он проводил в горячих ваннах ежедневно в три раза больше времени, чем это предписывалось - и через месяц он выздоровел. Конечно, Гендель собрал всю свою волю в кулак - но я думаю, не только это.
Судя по одному обстоятельству, о котором я сейчас скажу, Гендель горячо молился Богу - и Господь исцелил его. А обстоятельство это следующее: после выздоровления Гендель почти совсем перестал сочинять оперы и переключил весь свой гений на написание ораторий на библейские сюжеты. Конечно, к тому были и внешние причины - как я уже сказал, генделевские оперные предприятия не выдерживали конкуренции с итальянцами и с нарождающимся уже новым оперным искусством. А оратории - это такой концертный жанр, который требовал неизмеримо меньше затрат и в котором у Генделя просто не было конкурентов. Но всё же, я думаю, и внутренние, религиозные причины здесь сыграли свою роль.
Гендель, как я уже говорил, был чрезвычайно закрытым человеком, и тем более никогда не выпячивал свою религиозность, только в последние дни его жизни она как-то особенно трогательно выявилась; но здесь, в этом переломе его творчества, мне кажется, без глубоких духовных переживаний не обошлось. Гендель и раньше писал оратории - но очень немного; а тут из-под его пера одна за другой стали выходить музыкальные иллюстрации буквально всей Библии; весь Ветхий Завет оказался охвачен ораториальным творчеством Генделя. Иосиф, Иисус Навин, Израиль в Египте, Дебора, Самсон, Эсфирь, Саул, Соломон, Иуда Маккавей - вот только некоторые названия. Всё богатство своего гения, всё своё мастерство вкладывал Гендель в эти грандиозные музыкальные полотна. Давайте послушаем фрагмент из оратории «Израиль в Египте»-то место, когда Египет покрывает кромешная тьма, о чём и поёт хор.
Как слышите, музыка совершенно осязаемо живописует эту спустившуюся на Египет тьму.
После выздоровления Гендель продолжает активный музыкально-продюссерский образ жизни, пишет, помимо ораторий, массу другой музыки и даже несколько опер - но всё идёт с трудом. Последнюю оперу, «Деидамиду», Гендель написал в начале 1741 года, это была его 44-я опера - успеха она уже не имела. Генделю хватило ума и чутья, чтобы понять, что его оперное творчество подошло к концу, что его оперная музыка стала слишком архаичной, серьёзной и глубокой для публики, которая требовала услаждения певческим искусством и не желала погружаться в серьёзные драматические концепции Генделя. Но это осознание повергло композитора в глубокий творческий кризис. Как будто в этом неиссякаемом кране, который - только открой, и из него польётся бурная струя, внезапно закончилась вода… Для Генделя это было непереносимо, он впал в тяжёлую депрессию и даже подумывал о том, чтобы навсегда уехать из Англии. Лето 1741 года было самым мрачным периодом его жизни - но тут пришло и избавление. Друг Генделя, Чарльз Дженинс, написал и представил Генделю либретто оратории «Мессия» на евангельский сюжет - и композитор вдруг загорелся: за три недели он как будто в какой-то лихорадке, почти не прерываясь на сон и еду, написал своё самое известное произведение. И после этого он вышел из своей депрессии: вода опять полилась изобильной струёй. - Увертюра к оратории «Мессия».
В благодарность Богу Гендель принял решение, что гонорар от любого исполнения «Мессии» будет идти только на благотворительные цели.
Премьера оратории состоялась в Дублине в декабре 1741 года. С этой премьерой связана ещё одна особенность Генделя, о который я сейчас вам расскажу. Дело в том, что дублинцы, желая почтить композитора, напечатали на афишах: «музыка доктора Генделя». Узнав об этом, Георг Фридрих пришёл в ярость: он приказал содрать все афиши и расклеить новые, в которых было бы написано: «музыка мистера Генделя». «Я никакой вам не доктор!» кричал он. «Я просто Гендель!».
И это очень характеристично. Гендель всячески отклонял от себя все почести, титулы и награды. Он был преподавателем королевских детей, ему прямо-таки полагался титул «сэра» - но он не принял его (как-то сразу на память приходят сэры Элтоны Джоны и Полы Маккартни). Английские газеты даже публиковали карикатуры: толстый Гендель в ярости топчет всяческие ордена и дипломы… Вот действительно, насколько важна для него была свобода, независимость и самодостаточность! Это же касается и денег: в лучшие свои дни Гендель очень много зарабатывал - но жил он при этом отнюдь не на широкую ногу, а довольно скудно. Кроме музыкальных инструментов, книг и нот, картин, экзотических цветов и, конечно же, еды, у него особых статей расходов не было. Он мог окружить себя роскошью, купить, наконец, собственный дом - ничего этого у него не было. Как уже упоминалось, он до конца своих дней жил в съёмном доме в очень простой обстановке. Но при этом он совершенно не был скопидомом: очень большие деньги он тратил на благотворительность, совершенно это не афишируя. Во всём этом, конечно, сказывалась его искренняя лютеранская религиозность, которую, как я уже говорил, он запрятывал настолько глубоко, что казался многим почти индифферентным к религии.
После премьеры «Мессии» дела Генделя вновь пошли на лад. Он достиг наибольшей своей прижизненной славы - к которой относился тоже очень своеобразно. Здесь нужно вернуться немного назад. В 1738 г. в лондонском саду Воксхолл потребовалось установить памятник Генделю. Потребовалось - потому что в этом общенародном месте ставили памятники всем известным английским гражданам. Гендель уже был тогда десять лет как английским гражданином, и вот решили поставить памятник ему. Памятник должен был быть парадным, то есть, раз изображался музыкант, то обязательно должна быть изображена лира, ноты, поющие ангелы и проч. Что из всего этого вышло? Поищите в интернете этот памятник, работы скульптора Рубильяка. Конечно по наущению Генделя, Рубильяк изваял следующий парадный портрет: Гендель, в ночном колпаке и шлёпанцах на босу ногу, сидит, развалившись, в кресле. В руках у него та самая обязательная лира, но держит он её крайне небрежно, лениво щипля струны двумя пальцами. Под ногами Генделя разбросаны музыкальные инструменты, а ангел что-то пишет в валяющихся на полу нотах. - Вот прекрасная иллюстрация, как Гендель относился ко всем почестям.
Итак, десятилетие 1741 - 1751 г., пожалуй, самое ровное и спокойное в его жизни. Гендель много работает, одну за другой пишет оратории, сам разучивает их с хором и оркестром, руководит концертами, по традиции того времени в перерывах этих ораториальных концертов играет для публики на органе в сопровождении оркестра. Но в 1751 году его постигло новое несчастье. Видимо, с ним случился второй микроинсульт, и Гендель стал очень быстро и резко терять зрение. Врач Тэйлор - тот самый, который неудачно оперировал Баха в 1750 году - сделал операцию, но она нисколько не помогла. К концу 1752 года Гендель полностью ослеп. При этом он, конечно, лишился возможности писать музыку - что было для него самой большой трагедией.
Но его воля и самообладание не позволили ему «раскисать». Он, хотя и с великим трудом, взял себя в руки и попытался, насколько это возможно, обустроить свою жизнь в таком вот состоянии. - Каждое воскресенье он ходит в ближайшую к его дому церковь, где почти всю службу простаивает на коленях. Со своим секретарём он редактирует свои сочинения и вносит в них те или иные исправления. Он по-прежнему организует исполнения своих ораторий и продолжает на этих концертах играть на органе в сопровождении оркестра - импровизируя, играя, конечно, уже вслепую. Это было трогательное и печальное зрелище. Из письма графини Шэфтсберийской: «я не могла удержаться от слёз и заплакала от боли, когда 70-летнего слепого старца под руки вывели к органу и затем повернули лицом к публике, чтобы, согласно обычаю, он мог поклониться». Гендель садился за орган - и весь зал замирал, слушая его импровизации. Для оркестра был написан только, так сказать, каркас отдельных частей, то есть проигрыши, ритурнели, а всё остальное композитор импровизировал вслепую. Впоследствии записанные, они составили сборник органных концертов, являющихся самыми последними его сочинениями. Давайте послушаем две части из Концерта ор. 7 № 1, одну - с оркестровым сопровождением, другую - орган соло.
Великим Постом 1759 года Гендель почувствовал приближение смерти. Он составил окончательную редакцию завещания, сделал все распоряжения, которые счёл нужным, простился с друзьями и после этого попросил, чтобы его больше не тревожили и оставили одного. При этом он сказал: «я хочу быть один и умереть в Страстную Пятницу, чтобы с Богом и Спасителем моим увидеть и день Воскресения». Такого выражения глубокой веры от него не слышал никто и никогда за всю его жизнь. Его желание исполнилось. Он умер совершенно один в ночь с Великой Пятницы на Великую Субботу 14 апреля 1759 года. Похоронен Гендель в Вестминстерском аббатстве.
Друг и современник Генделя, литератор и музыковед Чарльз Бёрни, писал: «Гендель был крупным, плотным и тяжело передвигающимся человеком. Выражение лица его было обычно угрюмым, но когда он улыбался, то был похож на пробившийся сквозь чёрные тучи солнечный луч, и весь облик его становился полным радости, достоинства и духовного величия». - Этот луч и доселе освещает и всегда будет освещать нашу жизнь.
Георг Фридрих Гендель . Оратория «Мессия»
Рождественская оратория «Мессия» - это одно из самых ярких и радостных произведений Генделя. Но назначение искусства композитор видел не только в том, чтобы доставлять людям удовольствие.
Титан эпохи барокко, стоящий в одном ряду с , композитор считается автором такого крупнейшего музыкального жанра, как оратория (в переводе с латинского «красноречие»), где главное место отводится хору и только потом - солистам и оркестру.
Самая известная оратория Генделя - «Мессия» (ее еще называют Рождественской), которая рассказывает о волхвах, пришедших с дарами к Младенцу. Это одно из самых ярких и радостных произведений: все, что гнетет человека, все страдания и горести она оставляет на втором плане, а все, что радует и дает человеку надежду на любовь и счастье, показывает крупно, многообразно и убедительно. Если Гендель хочет передать триумф и победу, он прибегает к фанфарным интонациям, а радость пасторальную, тихую рисует с помощью мягких, танцевальных звуков.
Говорят, что, когда Гендель сочинял «Мессию», его часто заставали плачущим за столом, настолько композитора очаровывала красота музыки, выходившей из-под его пера.
Первое исполнение оратории состоялось в Дублине 12 апреля 1742 года. Весь доход с концерта композитор передал приютам и больнице для бедняков. И даже первое издание и копии с него завещал приюту «с правом сколько угодно пользоваться для нужд Общества».
В дальнейшем Гендель неоднократно исполнял ораторию в Лондоне, всякий раз совершенствуя сочинение. Дам просили не надевать широких юбок, а джентльменов – приходить без шпаг, иначе залы не вмещали всех желающих.
Когда успех оратории стал прочным, Гендель стал давать ежегодные концерты в пользу бедняков и всегда дирижировал сам, несмотря на слепоту последних дней своей жизни. Незадолго до смерти он взял опеку над Убежищем для найденышей, помогал в воспитании и устройстве детей. За год до кончины Георг Фридрих Гендель отдал свое имя маленькой девочке Марии-Августе.
Что же побуждало малорелигиозного композитора, постоянно стесненного в средствах, к таким поступкам? Может быть, вера в высокое предназначение искусства?
Вспоминаются слова, которые Гендель сказал одному вельможе после первого исполнения «Мессии» в Лондоне: «Мне было бы досадно, милорд, если бы я доставлял людям только удовольствие; моя цель - делать их лучшими».
По материалам Оксаны Ванюшиной, журнал «Человек без границ»
Звуки музыки
В хоре «And the glory of the Lord» («И явится слава Господня») Гендель пересказывает пророчества Ветхого завета о пришествии Мессии. Композитор пишет вокальные мелодии в приподнятом и возвышенном стиле.
«For unto us child is born» («Ибо младенец родился нам») открывается радостным звучанием сопрано, которым вторят теноры. Мы слышим Рождественскую песню, трогающую своей наивностью и простодушием. Она посвящена Рождеству. В этой музыке есть и восклицание праздничной толпы, и перезвон рождественских колокольчиков. Она всегда поднимает настроение. Сложная музыка, требующая большого вокального мастерства от исполнителей, изобилующая разнообразными пассажами у хора, положенными на важный текст, восхваляющий новорожденного ребенка: «Чудный, Советник, Бог крепкий, Отец вечности, Князь мира».
Самый знаменитый хор «Аллилуйя» поражает величием и торжественностью. В Великобритании в своё время, услышав его, вставали даже короли, чтобы приветствовать этот самый триумфальный из хоров. И по традиции весь зал до сих пор встает, когда музыканты исполняют эту часть. Энергичные, торжественные заявления противопоставляются сложным фигурационным пассажам. Струнные и хор соединяются в апофеозе с пронзительным высоким звучанием труб и ударами барабанов. Вот уже более 250 лет аудитория каждый раз воодушевляется при звуках этой величественной и ликующей музыки.
Презентация
В комплекте:
1. Презентация - 6 слайдов, ppsx;
2. Звуки музыки:
Гендель. «Аллилуйя», из оратории «Мессия», mp3;
Гендель. «И явится слава Господня», из оратории «Мессия», mp3;
Гендель. «Ибо младенец родился нам», из оратории «Мессия», mp3;
3. Сопроводительная статья, docx.
Его называли большим медведем. Он был гигантского роста, широк, дороден; большие руки, большие ноги, огромные предплечья и бедра. Его руки были так жирны, что кости исчезали среди мяса, и образовывались ямки.
Ходил он, расставив ноги аркой, походкой тяжелой и раскачивающейся, держась очень прямо, с откинутой назад головой под обширным белым париком, локоны которого тяжело струились по его плечам.
У него было длинное лошадиное лицо, с годами сделавшееся бычьим и утопавшее в жире, с двойными щеками, тройным подбородком, толстым, большим, прямым носом, с красными длинными ушами. Он смотрел прямо в лицо со смеющимся огоньком в смелом взгляде, с насмешливой складкой в уголке большого тонко очерченного рта. Вид он имел внушительный и веселый.
«Когда он улыбался,
Говорит Берни,
его тяжелое и суровое лицо блистало светом ума и знания, словно солнце, выходящее из-за облака».
Он был полон юмора. У него была «мнимая лукавая простота», заставлявшая хохотать самых серьезных людей, в то время как сам он удерживался от смеха. Никто не умел так хорошо рассказывать разные истории.
«Удачная манера говорить о самых обыкновенных вещах иначе, чем принято, придавала им забавный оттенок. Если бы он владел английским языком так же хорошо, как Свифт, его остроты отличались бы таким же изобилием и характером».
«…для того чтобы оценить то, что он говорил, нужно было почти в совершенстве знать четыре языка: английский, французский, итальянский и немецкий, которые он смешивал воедино».
Это рагу из языков объяснялось столько же его бродячей жизнью в юности во время скитаний по западным странам, сколько и его природной пылкостью, из-за которой он в своих ответах употреблял все слова, бывшие в его распоряжении.
Он походил на Берлиоза: музыкальное письмо было для него слишком медленным; ему нужна была бы стенография, чтобы поспевать за своей мыслью; в начале своих больших хоровых произведений он полностью выписывал мотивы во всех партиях; по дороге он опускал одну партию, потом другую, а под конец сохранял лишь один голос или даже заканчивал одним басом; он пробегал начатую вещь одним взглядом, откладывая приведение всего целого в порядок, и на другой день по окончании одного произведения принимался уже за другое, а иногда писал по две, а то и по три вещи за раз.
У него никогда не могло бы быть терпения Глюка, который, прежде чем писать, начинал с того, что
«продумывал насквозь каждый из актов, а затем всю пьесу»,
«стоило ему обычно, как он говорил Корансе, целого года и чаще всего тяжелой болезни».
Гендель сочинял один акт, не зная еще о продолжении пьесы и иногда раньше, чем либреттист мог успеть написать ее.
Потребность в творчестве была у него настолько тираничной, что в конце концов он отмежевался от всего остального в мире.
«Он не допускал,
Говорит Хокинс,
чтобы его прерывали пустыми визитами, а нетерпение освободиться от идей, все время наводнявших его мозг, держало его почти взаперти».
Его голова не переставала работать, и, весь погруженный в дело, он не замечал ничего из того, что его окружало. Он имел привычку говорить сам с собой так громко, что всякий знал, о чем он думает.
А какая экзальтация, какие слезы во время творчества! Он рыдал, создавая арию Христа: «Не was despised» («Он был презираем»).
«Мне рассказывали,
Говорит Шильд,
что когда его слуга приносил ему утром шоколад, то часто бывал поражен, видя, как Гендель плачет и смачивает слезами бумагу, на которой пишет».
По поводу «Аллилуйи» из «Мессии» Гендель сам цитировал слова св. Павла:
«Был ли я во плоти или вне плоти, когда писал это, не ведаю. Бог ведает».
Эта огромная туша сотрясалась вспышками ярости. Он чертыхался почти в каждой фразе. В оркестре,
«когда видели, что начинает раскачиваться его большой белый парик, музыканты принимались дрожать».
Когда хор проявлял рассеянность, он имел обыкновение кричать «Chorus!» чудовищным голосом, заставлявшим вздрагивать публику.
Даже на репетициях своих ораторий у принца Уэльского в Карлстон Хоузе, когда принц и принцесса не являлись вовремя, он нисколько не старался скрыть свой гнев. А если придворные дамы имели несчастье затеять болтовню во время исполнения, он не только ругался и изрыгал проклятия, но свирепо призывал их к порядку, называя по именам.
Шикала тогда принцесса со своим обычным благодушием.
Гендель сердится».
Но сердитым он вовсе не был.
«Он был строгим и решительным,
Говорит Бёрни,
но совершенно чуждым недоброжелательства. Наиболее резкие проявления его гнева получали такой оригинальный поворот, который в связи с его плохим знанием английского языка делал их просто забавными».
У него был дар повелевать, как и у Люлли и у Глюка; и так же, как и они, он смешивал с силой гнева, не допускавшей возражений, такое остроумное добродушие, которое умело залечивать раны, нанесенные чужому самолюбию. Из смеха он создал себе самое могучее оружие.
«Во время репетиций он был человеком властным, но его замечания и даже выговоры были в высшей степени исполнены юмора».
В ту эпоху, когда лондонская Опера представляла собой поле битвы между приверженцами Фаустины и Куццони и когда обе примадонны вцеплялись друг другу в волосы в самом разгаре представления под улюлюканье зала, где первое место занимала принцесса Уэльская, - фарс Колли Сайбера, изобразивший на сцене эту историческую потасовку, рисует Генделя как единственного из всех сохранившего самообладание среди гвалта.
«Я того мнения,
Говорил он,
чтобы дать им подраться спокойно. Коли хотите покончить с этим, подлейте масла в огонь. Когда они устанут, их ярость спадет сама собой».
И для скорейшего окончания битвы, он поощрял ее громкими ударами в литавры.
Даже когда он выходит из себя, чувствуется, что в глубине души он смеется. Так, когда он схватывает за талию вспыльчивую Куццони, отказывающуюся спеть одну из его арий, и тащит ее к окну, угрожая выбросить ее на улицу, он говорит шутливо:
«Ох, сударыня! Отлично знаю, что вы настоящая дьяволица, но я заставлю вас узнать, что я - Вельзевул, предводитель бесов».
Всю свою жизнь он сохранял удивительную свободу. Он ненавидел всякие цепи и пребывал вне официальных обязанностей: нельзя ведь причислить к ним его титул учителя принцесс; больших придворных музыкальных должностей и крупных пенсий ему никогда не предоставляли даже после того, как он перешел в английское подданство; бок о бок с ним их удостаивались посредственные композиторы.
Он не старался угодничать перед ними; о своих английских коллегах он говорил с презрительным сарказмом. По-видимому, малообразованный вне музыки, он относился с пренебрежением к академиям и академическим музыкантам. Он не стал оксфордским доктором, хотя ему и предлагали этот титул. Ему приписывают следующие слова:
«Как, черт возьми, мне пришлось бы потратить свои деньги, чтобы сравняться с этими идиотами? Да никогда в жизни!»
А позднее, в Дублине, когда на одной афише его поименовали «доктор Гендель», он рассердился и заставил быстро восстановить в программах «мистер Гендель».
Хотя он был далек от пренебрежения к славе и в своем завещании позаботился о выборе места своего погребения в Вестминстере, тщательно определив сумму на постановку себе памятника, он вовсе не считался с мнением критиков. Маттезону так и не удалось получить от него сведений, необходимых для написания его биографии. Его выходки в духе Жан-Жака Руссо возмущали придворных.
Светские люди, всегда имевшие привычку докучать артистам, не встречая со стороны последних протеста, раздражались высокомерной грубостью, с помощью которой он их держал на расстоянии. В 1719 году фельдмаршал граф Флемминг писал мадмуазель де Шуленбург, ученице Генделя:
«Мадмуазель!.. Я хотел поговорить с господином Генделем и высказать ему несколько любезностей по поводу вас, но к этому не представилось возможности; я воспользовался вашим именем, чтобы призвать его к себе, но то его не было дома, то он был болен.
Мне кажется, он немного взбалмошен, чего, однако, не должно было бы быть по отношению ко мне, раз я музыкант… и раз я имею честь быть одним из верных слуг ваших, мадмуазель, а вы ведь самая милая из его учениц. Мне захотелось рассказать вам обо всем этом, чтобы вы в свою очередь могли дать несколько уроков вашему учителю…»
В 1741 году анонимное письмо в «London Daily Post» упоминает о «явном неудовольствии стольких знатных и влиятельных господ» отношением к ним Генделя.
За исключением одной лишь оперы «Радамисто», посвященной им королю Георгу II, - что было сделано с достоинством, - Гендель отказался от унизительного и выгодного обычая отдавать свои творения под покровительство какой-либо особы; и только в последней крайней нужде, подавленный нищетой и болезнью, он решился дать один концерт в виде бенефиса -
«одной из форм,
По его словам,
просить милостыню».
С 1720 года вплоть до своей смерти в 1759 году он вынужден был постоянно бороться с публикой. Как и Люлли, oн стоял во главе театра, управлял Академией музыки, старал реформировать, или, скорее, сформировать, музыкальный вкус нации. Но у него никогда не было таких возможностей, как у Люлли, который являлся абсолютным монархом французской музыки. И если подобно ему он и опирался на благосклонность короля, - этой поддержке недоставало многого, чтобы иметь то же значение, какое она имела для Люлли.
Он жил в стране, не повиновавшейся приказам свыше, в стране не укрощенной государством, а свободной, с фрондирующим настроением и, за исключением элиты, весьма негостеприимной и враждебной к иностранцам. А он как раз и был иностранцем, точно так же, как и его король - ганноверец, покровительство которого, скорее, компрометировало его, чем приносило ему пользу.
Он был окружен прессой из бульдогов с ужасающими клыками, антимузыкальными писателями, тоже умевшими кусаться, ревнивыми коллегами, заносчивыми виртуозами, труппами комедиантов, поедавшими друг друга, светскими партиями, женским коварством, националистическими лигами.
Он был добычей денежных затруднений, со дня на день становившихся все более и более безвыходными; и ему приходилось без передышки писать новые произведения для удовлетворения любопытства публики, которую ничто не удовлетворяло, которая ничем не интересовалась, для борьбы с конкурировавшими арлекинадами и медвежьими боями, - писать не по опере в год, как это спокойно делал Люлли, но часто по две, по три за зиму, не считая пьес других композиторов, которые ему приходилось репетировать и исполнять.
Какой другой гений занимался когда-либо таким ремеслом в течение двадцати лет?
В этой вечной битве он никогда не прибегал к уступкам, сомнительным соглашениям, ухаживаниям не только за актрисами, но и за их покровителями, вельможами, памфлетистами и за всей кликой, которая ворочает судьбой театров, создает славу или причиняет гибель артистам. Он не склонял голову перед лондонской аристократией.
Война была упорной, неумолимой, бесчестной со стороны его врагов. Не было таких, даже самых ничтожных средств, которые не пустили бы в ход, чтобы привести его к банкротству.
В 1733 году, в результате кампании в печати и в салонах, в концертах, на которых Гендель давал свои первые оратории, воцарилась пустота; их удалось убить; уже повторяли с ликованием, что обескураженный немец готов вернуться на родину.
В 1741 году дело дошло до того, что представителе высшего общества наняли уличных мальчишек, чтобы срывать со стен домов афиши о концертах Генделя; и эта клика
«прибегала к тысяче других столь же мерзких способов, чтобы нанести ему вред».
Гендель, весьма вероятно, и покинул бы Англию, не встреть он неожиданно симпатии к себе в Ирландии, куда уехал на год. В 1745 году, после всех его шедевров, после «Мессии», «Самсона», «Валтасара», «Геракла», интрига против него приняла другие формы, усилившись, как никогда.
Боллингброк и Смоллет сообщают, как некоторые дамы с остервенением задавали чаи, праздники, спектакли, - что было не принято в пост, - в дни, назначенные для концертов Генделя, чтобы отвлечь от него слушателей. Гораций Уолпол находит забавной моду посещать итальянскую оперу тогда, когда Гендель давал свои оратории.
Короче говоря, Гендель был разорен; и если позднее он кончил тем, что победил, это произошло по причинам, посторонним искусству. В 1746 году с ним случилось то же, что и с Бетховеном в 1813 году, когда последний написал свою «Битву при Виттории» и патриотические песни для Германии, поднявшейся против Наполеона: после битвы при Куллодене и двух патриотических ораторий, «Оратории на случай» и «Иуды Маккавея», Гендель внезапно сделался национальным бардом.
С этого момента дело его было выиграно, и травлю пришлось прекратить; он стал частью английского достояния: британский лев стоял рядом с ним. Но, если Англия больше не торговалась с ним из-за его славы, она дорогой ценой заставила его приобрести ее, и если Гендель не умер в середине своего пути от горя и бедности, то в этом повинна не лондонская публика.
Два раза он терпел крах, он был разбит параличом, словно пораженный молнией на развалинах своей антрепризы. Но он всегда поправлялся и никогда не уступал.
«Для восстановления своего благосостояния ему стоило только пойти на уступки; но его природа противилась этому…»
(“Gentleman’s magazine”, 1760)«Он питал отвращение ко всему, что могло стеснить его свободу, был неуступчив во всем, что касалось чести его искусства. Своим благосостоянием он хотел быть обязанным только самому себе».
Один английский карикатурист изобразил его в виде «Зверя-обольстителя», топчущего ногами свиток, на котором написано: «Пенсия», «Бенефис», «Знатность», «Дружба». И перед лицом бедствий он хохотал своим смехом корнелевского Пантагрюэля.
При виде пустого зала на одном из своих вечерних концертов он сказал:
«Моя музыка будет звучать от этого лучше».
Эта могучая натура, эти буйные выходки, эти вспышки гнева и гения сдерживались высочайшим самообладанием. В нем царил тот мирный покой, который отражается в натурах сыновей, происшедших от крепких и поздних браков19). Всю жизнь он сохранил в своем искусстве эту глубокую невозмутимость.
В те дни, когда умерла его мать, которую он обожал, он писал «Поро», эту беззаботную и счастливую оперу. Ужасный 1737 год, когда он умирал, погруженный на дно нищеты, обрамлен двумя ораториями, бьющими через край радостью и телесной силой, - «Празднеством Александра» (1736) и «Саулом» (1738), - равно как и лучезарными операми - «Джустино», нежного пасторального характера (1736), и «Ксерксом», где заметна комическая жилка (1738).
…La calma del cor, del sen, dell’alma…
(…Спокойны сердце, грудь, душа…)
поется в конце спокойного «Джустино»… И это в то время, когда голова у Генделя трещала от забот.
Есть от чего торжествовать антипсихологам, утверждающим, что знание жизни артиста не представляет интереса для понимания его творчества. Но пусть они не торопятся, потому что как раз для понимания искусства Генделя существенно то, что это искусство могло быть независимым от его жизни.
Когда такой человек, как Бетховен, облегчает свои страдания и страсти в творениях, полных страдания и страсти, - это нетрудно понять. Но то, что Гендель, больной, осажденный неприятностями, создает произведения, полные радости и ясности духа, - это заставляет предполагать почти сверхчеловеческое душевное равновесие.
Как же естественно, что Бетховен, готовясь писать «Симфонию радости», был заворожен Генделем. Он должен был смотреть с завистью на этого человека, достигшего господства над вещами и над собой, которого он жаждал для себя и которого должен был достигнуть усилиями пламенного героизма. Мы восхищаемся именно этими усилиями: они действительно, возвышенны.
Но разве спокойствие, в котором Гендель пребывает на своих вершинах, не отличается тем же качеством? Слишком привычен взгляд на эту ясность духа как на флегматичное безразличие английского атлета:
Наевшись ростбифом кровавым до отвалу,
Наш Гендель радостно поет и мощь и славу.
(Морис Бушор, перевод Н. Н. Шульговского).
Никто не подозревал о том напряжении нервов и сверхчеловеческой воли, которое было необходимо для поддержания этого спокойствия. В некоторые моменты машина сдает. Великолепное здоровье тела и духа Генделя расшатывается до основания.
В 1737 году его друзья думали, что разум его навсегда потерян. Такой кризис не был исключительным в его жизни. В 1745 году, когда враждебность лондонского общества, обрушившаяся на его шедевры, «Валтасара» и «Геракла», разорила его во второй раз, его разум снова готов был померкнуть. Случайно найденная и недавно опубликованная переписка дает нам соответствующие сведения. Графиня Шефтсбери пишет 13 марта 1745 года:
«Я была на “Празднестве Александра”, получив печальное удовольствие. Я заплакала от горя при виде великого и несчастного Генделя, разбитого, осунувшегося, мрачного, сидевшего у клавесина, на котором он не мог играть; мне стало грустно при мысли, что его разум угас на службе музыке».
«Встретил Генделя на улице. Я остановил его и напомнил ему, кто я такой. Если бы вы были на моем месте, вы, наверно, позабавились бы при виде его странных жестов. Он много говорил о непрочном состоянии своего здоровья».
«Бедный Гендель выглядит немного лучше. Надеюсь, что он вполне поправится, хотя мысли у него были совсем расстроены».
Он поправился совсем, ибо в ноябре написал свою «Ораторию на случай», а немного спустя «Иуду Маккавея». Но мы видим, над какой пропастью он постоянно висит. Он висит над ней на руках, на грани безумия - он, самый здоровый из гениев. И, повторяю, об этих временных изъянах в организме мы узнаем только благодаря случайно открытой переписке.
Конечно, существовало много и других таких писем, о которых мы ничего не знаем. Подумаем об этом и не будем забывать, что спокойствие Генделя прикрывало огромную трату страстной энергии. Гендель равнодушный, флегматичный - это фасад. Кто его видит только с этой стороны, тот никогда его не понимал, никогда не проникал в эту душу, взлетающую в порывах энтузиазма, гордости, гнева и радости, в эту душу, порой охваченную, - да, это верно, - почти галлюцинациями.
Но музыка была для него невозмутимым миром, в который он вовсе не желал допускать житейские волнения; когда он отдается ей всецело, это происходит помимо него, ибо он увлекается безумием духовидца, - например, когда ему является бог Моисея и пророков в его псалмах и ораториях, где сердце выдает его переживания в моменты жалости и сострадания, но без тени сентиментальности.
В своем искусстве он был человеком, взирающим на жизнь очень издалека, с большой высоты, так, как смотрел на нее Гёте. Наша современная чувствительность, которая выставляет себя с нескромной угодливостью, сбита с толку этой высокомерной сдержанностью. Нам кажется, что в этом царстве искусства, недоступном капризным случайностям жизни, царит иногда чересчур ровный свет. Это - Елисейские поля: в них отдыхают от жизни; в них часто сожалеют о ней.
Но разве нет какой-то трогательности в образе этого мастера, полного ясности среди скорбей и остающегося с челом без морщин и с сердцем без забот?
Подобный человек, живший исключительно для своего искусства, был малопригоден, чтобы нравиться женщинам; и он об этом едва ли заботился. Они, однако, были его самыми горячими поклонницами и наиядовитейшими противницами.
Английские памфлеты потешались над одной из его обожательниц, пославшей ему, под псевдонимом Офелии, в эпоху его «Юлия Цезаря» лавровый венок вместе с полной энтузиазма поэмой, в которой изобразила его не только самым великим музыкантом, но и самым великим современным английским поэтом.
С другой стороны, я только что сослался на светских дам, с остервенелой ненавистью старавшихся его разорить. Гендель шел своим путем, безразличный как к тем, так и к другим.
В Италии, когда ему было двадцать лет, он имел несколько мимолетных связей, след которых остался в ряде его Итальянских кантат. Рассказывают об одном его увлечении, которое якобы было у него в Гамбурге, когда он занимал место второго скрипача в оркестре Оперы.
Он увлекся одной из своих учениц, молодой девушкой из хорошей семьи, и хотел жениться на ней, но ее мать заявила, что никогда не согласится на брак своей дочери с каким-то пиликалыциком на скрипке.
Позже, когда мать умерла, а Гендель стал знаменитостью, его известили, что препятствий к браку больше не имеется; тогда он ответил, что время уже прошло, и, как рассказывает его друг Шмидт, которому, как романтическому немцу, нравилось приукрасить историю, «молодая дама впала в уныние, положившее конец ее дням».
Спустя некоторое время в Лондоне возник новый проект брака с одной дамой из элегантного общества: это опять была одна из его учениц, но эта аристократическая особа потребовала, чтобы он отказался от своей профессии. Гендель в негодовании «порвал отношения, которые могли быть помехой его гению».
Хокинс говорит:
«Чувство общительности было у него не очень сильным, и этим, несомненно, объясняется то, что он провел всю жизнь холостяком: уверяют, что он совсем не знался с женщинами».
Шмидт, знавший Генделя гораздо лучше Хокинса, опровергает его необщительность, но говорит, что его бешеная потребность в независимости
«заставляла его бояться измельчать и что он страшился неразрывных пут».
За недостатком любви он знал и верно хранил дружбу. Он внушал к себе трогательные чувства, как это, например, было со Шмидтом, покинувшим свое отечество и родных в 1726 году, чтобы последовать за ним, и не оставлявшим его до самой смерти.
Некоторые из его друзей принадлежали к наиболее благородным душам того времени: таков доктор Арбетнот, умный человек, за внешним эпикурейством которого скрывалось стоическое презрение к людям, написавший в своем последнем письме к Свифту следующие восхитительные слова:
«Мир не стоит того, чтобы ради него оставлять дорог добродетели и чести».
Гендель питал также глубокие и благоговейные семейные чувства, никогда не изгладившиеся в нем и переданные им в нескольких трогательных образах, например - доброй матери в «Соломоне» или Иосифа.
Но самое прекрасное чувство, самое чистое, которое только было в нем, - это его пылкая благотворительность. В стране, где в XVIII веке проявилось великолепное движение за человеческую солидарность, он был одним из людей, наиболее преданных заботам о несчастных.
Его щедрость изливалась не только по отношению к тем, кого он лично знал, как, например, к вдове его бывшего учителя Цахау, - нет, она постоянно широко распространялась на все благотворительные учреждения и особенно на два из них, близких его сердцу: «Общество помощи бедным музыкантам» и «Помощь детям».
Первое из них было основано в 1738 году группой крупнейших артистов Лондона, без различия партий, с целью оказания помощи нуждающимся музыкантам и их семьям. Музыкант преклонного возраста получал от этого общества 10 шиллингов в неделю, вдова музыканта - 7 шиллингов. Следили также, чтобы они были прилично погребены.
Гендель, как бы стеснен он ни был в средствах, был более щедрым, чем другие. 20 марта 1739 года он дирижировал в пользу Общества, оплатив все издержки, «Празднеством Александра» и исполнял новый органный концерт, специально написанный для этого случая.
28 марта 1740 года, в самые свои трудные дни, он дирижировал «Ацисом и Галатеей» и маленькой «Одой св. Цецилии». 18 марта 1741 года он дал очень обременительный для себя гала-спектакль «Праздничный Парнас» («Parnasso in Festa») с декорациями и костюмами, и, кроме того, еще пять concerti soli исполнялись самыми знаменитыми инструменталистами. Он завещал Обществу самый большой дар, какой оно когда-либо получало: 1000 фунтов.
Что касается Foundling Hospital («Убежища для найденышей»), основанного в 1739 году одним старым моряком, Томасом Корамом, «для призрения и воспитания брошенных детей», то,
«можно сказать,
Как пишет Мэнуоринг,
что это заведение было обязано Генделю своим устройством и воспитанием».
Гендель написал для него в 1749 году свой прекрасный «Anthem for the Foundling Hospital». В 1750 году он был избран «правителем» (governor) этого убежища, после того как принес ему в дар орган.
Известно, что его «Мессия» исполнялся впервые, да и предназначался впоследствии почти исключительно для исполнения с благотворительной целью. Первое его исполнение в Дублине, 12 апреля 1742 года, состоялось в пользу бедных. Доход с концерта целиком был разделен между «Обществом помощи узникам долговой тюрьмы», «Больницей для бедных» и «Приютом Мерсера».
Когда успех «Мессии» утвердился в Лондоне - и не без труда - в 1750 году, Гендель решил давать его ежегодно в пользу «Убежища для найденышей». Даже ослепнув, он продолжал дирижировать ораторией.
С 1750 по 1759 год, год смерти Генделя, «Meссия» принес убежищу 6955 фунтов стерлингов. Гендель запретил своему издателю Уолшу печатать что-либо из этой оратории, первое издание которой появилось только в 1763 году; он завещал убежищу копию партитуры со всеми партиями.
Другую копию он отдал «Обществу помощи узникам долговой тюрьмы» в Дублине
«с правом сколько угодно пользоваться для нужд Общества».
Эта любовь к беднякам внушила Генделю некоторые из самых задушевных интонаций - как, например, на некоторых страницах «Foundling Anthem», полных трогательной доброты, или патетическом воззвании сирот и бесприютных детей, тоненькие и чистые голоса которых возносятся, отдельно выделенные, посреди торжественного хора в «Погребальном антеме», чтобы свидетельствовать о благотворительности усопшей королевы.
В списках Приюта упоминается имя маленькой Марии-Августы Гендель, родившейся 15 апреля 1758 года. Это была девочка-найденыш, которой он дал свое имя.
Благотворительность была для него настоящей верой. В бедняках он любил Бога.
В остальном он был малорелигиозен в строгом смысле это слова, за исключением конца своей жизни, когда потеря зрения лишила его людского общества и оставила почти одиноким.
Хокинс видел его тогда, в три последние года его жизни, усердным посетителем служб в приходской церкви св. Георгия в Ганноверском Сквере, где он
«стоял на коленях, выражая своими жестами и позой самую усердную набожность».
Во время своей последней болезни он говорил:
«Мне хотелось бы умереть в святую пятницу, потому что тогда надеялся бы соединиться с моим Богом, с моим сладостным Господом и Спасителем в день Его воскресения».
Но в течение своей жизни, когда он был полон сил, Гендель почти не исполнял религиозных обрядов. Лютеранин по розждению, иронически отвечавший Риму, когда его хотели обратить в католичество, что
«он решил умереть в том вероисповедании, в каком родился, будь оно истинно или ложно»,
он тем не менее не стеснялся приспособляться к английскому богослужению и слыл за довольно-таки неверующего.
Но, какова бы ни была его вера, он обладал религиозной душой и имел высокое представление о моральных обязанностях искусства. После первого исполнения «Мессии» в Лондоне он сказал одному вельможе:
«Мне было бы досадно, милорд, если бы я доставлял людям только удовольствие; моя цель - делать их лучшими».
При жизни
«его моральные качества были признаны всеми»,
как гордо писал Бетховен о самом себе. Даже в период наибольших споров о нем его прозорливые поклонники чувствовали моральную и социальную ценность его искусства.
Стихи, печатавшиеся в 1745 году в английских газетах, превозносили чудодейственную силу, с которой музыка «Саула» смягчала скорбь прославлением скорби.
«народу, который способен почувствовать музыку “Израиля в Египте”, нечего опасаться когда бы то ни было самого мощного нашествия, направленного против него».
Ни одна музыка в мире не излучает такой силы веры. Это вера, движущая горами, исторгающая, подобно жезлу Моисея, источник вечности из скалы ожесточенных душ. Таковы некоторые страницы оратории, этот вопль воскресения, это живое чудо, Лазарь, исходящий из гроба. Таково в конце второго акта «Теодоры» громоносное повеление бога, разражающееся посреди унылого сна смерти:
«Восстань!» - был глас его. И юноша восстал.
Или еще - в «Погребальном антеме» опьяненный крик, почти болезненный от радости, крик бессмертной души, освобождающейся от телесной оболочки и протягивающей руки к Богу.
Но ничто по своему нравственному величию не приближается к хору, заканчивающему второй акт «Иевфая». Ничто лучше истории этого творения не может помочь проникнуть в героическую веру Генделя.
Когда он начал писать его, 21 января 1751 года, он находился в полном здравии, несмотря на свои шестьдесят шесть лет. Он одним взмахом, за двенадцать дней, сочинил первый акт. Никакого следа забот. Никогда еще его дух не был более свободен и почти равнодушен к трактуемому сюжету.
При создании второго акта его зрение внезапно меркнет. Почерк, такой ясный вначале, становится нечетким и дрожащим. Музыка также принимает скорбный характер.
Он только что приступил к финальному хору второго акта: «Как неисповедимы пути твои, Господи!» Едва записал он начальный темп, largo с патетическими модуляциями, как принужден был остановиться. Он отмечает в конце страницы:
Он делает перерыв на десять дней. На одиннадцатый день он отмечает в своей рукописи:
И он кладет на музыку следующие слова, в которых содержится трагический намек на его собственное несчастье:
«Наша радость переходит в страдание… как день исчезает в ночи».
С трудом, за пять дней, - и это он, для которого еще недавно пяти дней хватало для написания целого акта, - он дотягивает до конца этот мрачный хор, освещаемый среди окутывающей его ночи одним из возвышеннейших утверждений веры над скорбью. После страниц угрюмых и полных муки несколько голосов (тенора и басы) тихо шепчут в унисон:
«Всё существующее…
Они колеблются одно мгновение, словно набирают дыхание, а затем все голоса вместе с непоколебимым убеждением утверждают: …
Весь героизм Генделя и его бесстрашной музыки, дышащей доблестью и верой, сведен воедино в этом возгласе умирающего Геракла.
Ромен Роллан. По книге “Ромен Роллан. Музыкально-историческое наследие”, т.3 – М.:Музыка, 1988
Для англичан Гендель не просто композитор, но объект культа. Скажу больше — религиозного культа! Когда во время исполнения «Мессии» хор начинает петь «Аллилуйю», все встают, как в церкви. Английские протестанты переживают эти минуты почти так же, как если бы лицезрели поднятие чаши со святыми дарами.
Каждые три года организуется «Генделевский фестиваль», на котором его
оратории исполняются четырьмя тысячами участников, собранных со всех концов
Англии. Эффект ужасен; по все находят его грандиозным. Многие вокальные
номера в этих ораториях взяты Генделем из его же опер и подтекстованы
благочестивыми словами: например, фраза «Rende sereno il ciglio, mad re:
non piange piu» превратилась в «Господи, вспомни о Давиде! Научи его познанию
путей твоих». Если бы в Англии кто-нибудь взял песнь из оратории и приспособил
к пей мирские слова, его, вероятно, отдали бы под суд за богохульство.
Иногда какой-нибудь литератор делает попытку написать фамилию Handel более
правильно — Handel или Haendel. Но англичанина это шокирует не меньше,
чем, скажем, начертание «Jahve» вместо «Jehovah».
Я не нахожу вполне аналогичного примера у французов. Глюк, почти неизвестный
англичанам, пока лет двадцать назад Джулия Раврльи не проблистала у нас
в «Орфее», был, а вероятно и до сих пор является, объектом культа во Франции;
но этот культ связан с оперной, а не с религиозной музыкой. Все же в судьбе
обоих композиторов есть нечто сходное. Глюк и Гендель — современники.
Оба — немцы. Оба — великие композиторы. Оба получили особенно большое
признание в чужой стране, и каждый из них остался почти неизвестным там,
где воцарился другой. Трудно привести другой подобный пример.
Музыка Генделя меньше всего похожа на французскую; это настоящая английская
музыка. Будь доктор Джонсон композитором, он сочинял бы как Гендель. Это
можно сказать и о Коббете. Гендель открыл мне, что стиль определяется
силой своей убедительности. Если вы умеете высказаться кратко и неопровержимо,
— вы владеете стилем; если нет, — вы не более чем marchand de plaisir*,
поверхностный litterateur**, или живописец, украшающий веера изображениями
купидонов и со-cottes***.
Гендель обладал даром убеждать. Когда звучит его музыка на словах «восседающий на своем извечном престоле», атеист теряет дар речи: и даже если вы живете на авеню Поль Бер и презираете подобные суеверия, вы начинаете видеть Бога, посаженного на извечный престол Генделем. Вы можете презирать кого и что угодно, но бессильны противоречить Генделю. Все проповеди Боссюэ не могли убедить Гримма в существовании Бога. Но четыре такта, в которых Гендель неопровержимо утверждает бытие «извечно сущего отца, хранителя мира на земле», сбили бы Гримма с йог, как удар грома. Когда Гендель говорит вам, что во время исхода евреев из Египта «не было ни единого иедугующсго во всех коленах их», то совершенно бесполезно сомневаться в этом и предполагать, что уж один-то еврей наверняка хворал гриппом, Гендель этого не допускает; «ни единого педугующего не было во всех коленах их», и оркестр вторит этим словам резкими громовыми аккордами, обрекающими вас на безмолвие. Вот почему все англичане верят, что теперь Гендель занимает высокое положение па небесах. Если это верно, то le bon Dieu* относится к нему так же, как Людовик XIII относился к Ришелье.
И несмотря на все это, в Англии музыка Генделя умерщвлена гигантоманией.
Люди воображают, что четыре тысячи певцов производят в четыре тысячи раз
более сильное впечатление, чем один певец. Это — заблуждение: хор и звучит-то
не громче. Вы можете ежедневно слышать шаги четырех тысяч прохожих па
улице Риволи — я называю ее как единственную улицу в Париже, знакомую
английским туристам, — по они не произведут на вас такого впечатления,
как шаги одного опытного актера на сцене Французского театра. С тем же
успехом можно было бы утверждать, что четыре тысячи голодающих людей в
четыре тысячи раз голоднее одного голодающего или что 4000 стройных инженю
в 4000 раз стройнее одной.
Можно выжать громоподобное fortissimo из двадцати хороших певцов — я в
этом убедился на концерте голландского дирижера Де Лаиге — потому что
нетрудно сосредоточить их в одном месте; по тщетны все попытки дирижеров
добиться fortissimo от четырех тысяч хористов на Генделевском фестивале;
их приходится размещать на слишком большой площади; и если даже стараниями
дирижера хористы будут петь синхронно, ни один слушатель не ощутит этой
синхронности, поскольку звуку потребуется не малое время, чтобы пролететь
по всему боевому фронту четырех тысяч ратников; и в быстрых пассажах шестнадцатые,
выпеваемые отдаленным певцом, будут запаздывать по сравнению с шестнадцатыми
певца, ближайшего к слушателю.
Будь я членом Палаты общин, я внес бы законопроект, запрещающий, как уголовное преступление, исполнять ораторию Генделя более чем восемьюдесятью музыкантами — сорока восемью хористами и тридцатью двумя инструменталистами, В Англии музыку Генделя не сможет возродить никакая другая мера. Она погребена под бременем собственной громадной репутации и нелепого мнения о том, что великая музыка требует громадного оркестра и громадного хора. Как ни редко играют Генделя во Франции, французы, надо полагать, воспринимают его музыку вернее, чем англичане, — хуже англичан воспринимать ее невозможно — потому что у французов нет фестивальных хоров! Вероятно, они даже знают оперы Генделя, в которых покоится мертвым грузом много превосходной музыки.
Очень странно, что при современной трактовке музыки Генделя в Англии,
его творчество так пленило Сэмыоэла Батлера. Вы у себя во Франции еще
не ведаете, что Сэмыоэл Батлер был одним из величайших английских и даже
европейских писателей второй половины XIX века. Лет через двести вы ознакомитесь
с ним. Париж никогда не спешил признавать великих людей; он все еще слишком
поглощен Виктором Гюго, Мейербером и Эигром, чтобы обращать внимание на
каких-то более поздних выскочек. Стоп! Я не прав; передовые парижане знают
о Делакруа, о барбизонцах и даже о Вагнере; а однажды я беседовал с парижанином,
который слыхал и о Дебюсси и даже высказал предположение, что, поскольку
этот композитор столь привержен к целотонной гамме, то, вероятно, он работает
на фабрике органов.
Но я позабыл и о Генделе, и о Батлере, Батлер так увлекался Генделем,
что даже написал две оратории — «Нарцисс» и «Улисс», — во всем подражая
геиделевскому стилю и с хорами fugato, напоминающими гвалт на парижской
фондовой бирже: сочетание просто невообразимое! Книги Батлера кишат ссылками
иа Генделя и нотными примерами из его сочинений. Но, как я уже сказал:
что французам до Батлера? Значение его трудов может оценить лишь Анри
Бергсон. Должен сказать, что м-р Бергсон — французский философ, хорошо
известный в Англии. А в Париже он будет признан, когда со дня его смерти
пройдет столько же лет, сколько прошло до сего дня после смерти Декарта
и Лейбница. О милый старый Париж!