». Сотрудник (заведующий лабораторией ), впоследствии также научный консультант «Тройки по Рационализации и Утилизации Необъяснённых Явлений» (ТПРУНЯ). Доктор наук, профессор.
Описание персонажа
Выбегалло представляет собой сатирическое изображение распространённого типа псевдоучёного: предельно невежественного приспособленца от науки, который, несмотря на весьма низкий научный потенциал, уверенно владеет «идеологически правильной» терминологией, умеет создать себе имя в прессе и пользуется популярностью в глазах обывателей и авторов поверхностных газетных статей. Главным прототипом профессора Выбегалло был, по утверждению авторов, идеолог «мичуринской агробиологии » Т. Д. Лысенко , второстепенным - писатель-фантаст А. П. Казанцев , а также один из уборщиков в Пулковской обсерватории .
Внешность и поведение профессора Выбегалло утрировано «народны»: у него «седоватая нечистая борода», волосы он стрижёт под горшок, ходит «в валенках , подшитых кожей, в пахучем извозчицком тулупе ». Говорит он «на французско-нижегородском диалекте» (все французские фразы в котором позаимствованы из романа Л. Н. Толстого «Война и мир »), причём кроме оборотов вроде «компрене ву» (от фр. «Comprenez-vous?» - «Вы понимаете?») в его речи обильно присутствуют просторечные слова «эта» и «значить». Деятельность Выбегалло вызывает сомнения у руководителей института, однако членам ревизионной комиссии профессор предъявляет две справки: о том, что «трое лаборантов его лаборатории ежегодно выезжают работать в подшефный совхоз » и что он сам «некогда был узником царизма ».
Сама фамилия Выбегалло, составленная из экзотического для русских фамилий окончания на -лло (ср. Забелло , Гастелло , Тропилло , Довгялло , Вершилло и т. д.) и корня русского глагола «выбегать», для русского читателя звучит комически (см. также «Пошехонские рассказы» Салтыкова-Щедрина, где есть персонаж - исправник по фамилии Язвилло ) и ассоциируется с понятием «выскочка». Этот эффект усиливает то, что авторы (устами Романа Ойры-Ойры) рифмуют её с «забегалло», как бы придавая профессору средний род .
Темы исследований Выбегалло, являясь, по существу, псевдонаучными , притягивают интерес поверхностного и не слишком образованного наблюдателя. Так, он создает и изучает троякую модель человека: «человека, полностью неудовлетворённого», «человека, неудовлетворённого желудочно», «человека, полностью удовлетворённого», обосновывая общественную полезность своих исследований с помощью псевдомарксистской демагогической риторики :
Главное, чтобы человек был счастлив. Замечаю это в скобках: счастье есть понятие человеческое. А что есть человек, философски говоря? Человек, товарищи, есть хомо сапиенс, который может и хочет. Может, эта, всё, что хочет, а хочет всё, что может. Нес па, товарищи? Ежели он, то есть человек, может всё, что хочет, а хочет всё, что может, то он и есть счастлив. Так мы его и определим. Что мы здесь, товарищи, перед собою имеем? Мы имеем модель. Но эта модель, товарищи, хочет, и это уже хорошо. Так сказать, экселент, эксви, шармант. И ещё, товарищи, вы сами видите, что она может. И это ещё лучше, потому что раз так, то она… он, значить, счастливый. Имеется метафизический переход от несчастья к счастью, и это нас не может удивлять, потому что счастливыми не рождаются, а счастливыми, эта, становятся.
Конкретное содержание данного исследования Выбегалло несёт на себе печать времени: сформулированный в начале 1960-х годов так называемый «Моральный кодекс строителя коммунизма » как раз и предполагал рождение в стране победившего социализма «нового человека», в котором материальные и духовные потребности будут «гармонически сочетаться». Определенные аллюзии в данном исследовании есть и к пирамиде Маслоу . Сам А. Маслоу писал следующее:
Я совершенно убежден, что человек живет хлебом единым только в условиях, когда хлеба нет. Но что случается с человеческими стремлениями, когда хлеба вдоволь и желудок всегда полон? Появляются более высокие потребности, и именно они, а не физиологический голод, управляют нашим организмом. По мере удовлетворения одних потребностей возникают другие, все более и более высокие. Так постепенно, шаг за шагом человек приходит к потребности в саморазвитии - наивысшей из них.
Среди других проектов Выбегалло - самонадевающиеся ботинки (которые стоили дороже мотоцикла и боялись пыли и сырости), самовыдергивающе-самоукладывающаяся в грузовики морковь, выведение путём перевоспитания самонадевающегося на рыболовный крючок дождевого червя и т. д.
Антагонистами профессора Выбегалло в повестях дилогии о НИИЧАВО выступают молодые ученые-энтузиасты института: Саша Привалов, Витька Корнеев, Роман Ойра-Ойра и другие.
Следует также заметить, что ироническая критика Выбегалло устами авторов достаточно хорошо согласуется с официальным советским идеологическим установкам того времени: развенчание «потребительства», «мещанства» и т. д.
13 ... ранней молодости, он долго был Великим Инквизитором и по сию пору сохранил тогдашние замашки. Почти все свои неудобопонятные эксперименты он производил либо над собой, либо над своими сотрудниками, и об этом уже при мне возмущенно говорили на общем профсоюзном собрании. Занимался он изучением смысла жизни, но продвинулся пока не очень далеко, хотя и получил интересные результаты, доказав, например, теоретически, что смерть отнюдь не является непременным атрибутом жизни. По поводу этого последнего открытия тоже возмущались - на философском семинаре. В кабинет к себе он почти никого не пускал, и по институту ходили смутные слухи, что там масса интересных вещей. Рассказывали, что в углу кабинета стоит великолепно выполненное чучело одного старинного знакомого Кристобаля Хозевича, штандартенфюрера СС в полной парадной форме, с моноклем, кортиком, железным крестом, дубовыми листьями и прочими причиндалами. Хунта был великолепным таксидермистом. Штандартенфюрер, по словам Кристобаля Хозевича, - тоже. Но Кристобаль Хозевич успел раньше. Он любил успевать раньше - всегда и во всем. Не чужд ему был и некоторый скептицизм. В одной из его лабораторий висел огромный плакат: "Нужны ли мы нам?" Очень незаурядный человек. Ровно в три часа, в соответствии с трудовым законодательством, принес ключи доктор наук Амвросий Амбруазович Выбегалло. Он был в валенках, подшитых кожей, в пахучем извозчицком тулупе, из поднятого воротника торчала вперед седоватая нечистая борода. Волосы он стриг под горшок, так что никто никогда не видел его ушей. - Это... - сказал он, приближаясь. - У меня там, может, сегодня кто вылупится. В лаборатории, значить. Надо бы, эта, присмотреть. Я ему там запасов наложил, эта, хлебца, значить, буханок пять, ну там отрубей пареных, два ведра обрату. Ну, а как все, эта, поест, кидаться начнет, значить. Так ты мне, мон шер, того, брякни, милый. Он положил передо мной связку амбарных ключей и в каком-то затруднении открыл рот, уставясь на меня. Глаза у него были прозрачные, в бороде торчало пшено. - Куда брякнуть-та? - спросил я. Очень я его не любил. Был он циник, и был он дурак. Работу, которой он занимался, за триста пятьдесят рублей в месяц, можно было смело назвать евгеникой, но никто ее так не называл - боялись связываться. Этот Выбегалло заявлял, что все беды, эта, от неудовольствия проистекают, и ежели, значить, дать человеку все - хлебца, значить, отрубей пареных, - то и будет не человек, а ангел. Нехитрую эту идею он пробивал всячески, размахивая томами классиков, из которых с неописуемым простодушием выдирал с кровью цитаты, опуская и вымарывая все, что ему не подходило. В свое время Ученый совет дрогнул под натиском этой неудержимой, какой-то даже первобытной демагогии, и тема Выбегаллы была включена в план. Действуя строго по этому плану, старательно измеряя свои достижения в процентах выполнения и никогда не забывая о режиме экономии, увеличении оборачиваемости оборотных средств, а также о связи с жизнью, Выбегалло заложил три экспериментальные модели: модель Человека, неудовлетворенного полностью, модель Человека, неудовлетворенного желудочно, модель Человека, полностью удовлетворенного. Полностью неудовлетворенный антропоид поспел первым - он вывелся две недели назад. Это жалкое существо, покрытое язвами, как Иов, полуразложившееся, мучимое всеми известными и неизвестными болезнями, страдающее от холода и от жары одновременно, вывалилось в коридор, огласило институт серией нечленораздельных жалоб и издохло. Выбегалло торжествовал. Теперь можно считать доказанным, что ежели человека не кормить, не поить, не лечить, то он, эта, будет, значить, несчастлив и даже, может, помрет. Как вот этот помер. Ученый совет ужаснулся. Затея Выбегаллы оборачивалась какой-то жуткой стороной. Была создана комиссия для проверки работы Выбегаллы. Но тот, не растерявшись, представил две справки, из коих следовало, во-первых, что трое лаборантов его лаборатории ежегодно выезжают работать в подшефный совхоз, и, во-вторых, что он, Выбегалло, некогда был узником царизма, а теперь регулярно читает популярные лекции в городском лектории и на периферии. И пока ошеломленная комиссия пыталась разобраться в логике происходящего, он неторопливо вывез с подшефного рыбозавода (в порядке связи с производством) четыре грузовика селедочных голов для созревающего антропоида, неудовлетворенного желудочно. Комиссия писала отчет, а институт в страхе ждал дальнейших событий. Соседи Выбегаллы по этажу брали отпуска за свой счет. - Куда брякнуть-та? - спросил я. - Брякнуть-та? А домой, куда же еще в новый год-та. Мораль должна быть, милый. Новый год дома встречать надо. Так это выходит по-нашему, нес па? - Я знаю, что домой. По какому телефону? - А ты, эта, в книжечку посмотри. Грамотный? Вот и посмотри, значить, в книжечку. У нас секретов нет, не то что у иных прочих. Ан масс. - Хорошо, - сказал я. - Брякну. - Брякни, мон шер, брякни. А кусаться он начнет, так ты его по сусалам, не стесняйся. Се ля ви. Я набрался храбрости и буркнул: - А ведь мы с вами на брудершафт не пили. - Пардон? - Ничего, это я так, - сказал я. Некоторое время он смотрел на меня своими прозрачными глазами, в которых ничегошеньки не выражалось, потом проговорил: - А ничего, так и хорошо, что ничего. С праздником тебя с наступающим. Бывай здоров. Аривуар, значить. Он напялил ушанку и удалился. Я торопливо открыл форточку. Влетел Роман Ойра-Ойра в зеленом пальто с барашковым воротником, пошевелил горбатым носом и осведомился: - Выбегалло забегалло? - Забегалло, - сказал я. - Н-да, - сказал он. - Это селедка. Держи ключи. Знаешь, куда он один грузовик свалил? Под окнами у Жиана Жиакомо. Прямо под кабинетом. Новогодний подарочек. Выкурю-ка я у тебя здесь сигарету. Он упал в огромное кожаное кресло, расстегнул пальто и закурил. - А ну-ка, займись, - сказал он. - Дано: запах селедочного рассола, интенсивность шестнадцать микротопоров, кубатура... - Он оглядел комнату. - Ну, сам сообразишь, год на переломе, Сатурн в созвездии Весов... Удаляй! Я почесал за ухом. - Сатурн... Что ты мне про Сатурн... А вектор магистатум какой? - Ну, брат, - сказал Ойра-Ойра, - это ты сам должен... Я почесал за другим ухом, прикинул в уме вектор и произвел, запинаясь, акустическое воздействие (произнес заклинание). Ойра-Ойра зажал нос. Я выдрал из брови два волоска (ужасно больно и глупо) и поляризовал вектор. Запах опять усилился. - Плохо, - с упреком сказал Ойра-Ойра. - Что ты делаешь, ученик чародея? Ты что, не видишь, что форточка открыта? - А, - сказал я, - верно. - Я учел дивергенцию и ротор, попытался решить уравнение Стокса в уме, запутался, вырвал, дыша через рот, еще два волоска, принюхался, пробормотал заклинание Ауэрса и совсем собрался было вырвать еще волосок, но тут обнаружилось, что приемная проветрилась естественным путем, и Роман посоветовал мне экономить брови и закрыть форточку. - Посредственно, - сказал он. - Займемся материализацией. Некоторое время мы занимались материализацией. Я творил груши, а Роман требовал, чтобы я их ел. Я отказывался есть, и тогда он заставлял меня творить снова. "Будешь работать, пока не получится что-нибудь съедобное, - говорил он. - А это отдашь Модесту. Он у нам Камноедов". В конце концов я сотворил настоящую грушу - большую, желтую, мягкую, как масло, и горькую, как хина. Я ее съел, и Роман разрешил мне отдохнуть. Тут принес ключи бакалавр черной магии Магнус Федорович Редькин, толстый, как всегда озабоченный и разобиженный. Бакалавра он получил триста лет назад за изобретение портков-невидимок. С тех пор он эти портки все совершенствовал и совершенствовал. Портки-невидимки превратились у него сначала в кюлоты-невидимки, потом в штаны-невидимки, и, наконец, совсем недавно о них стали говорить как о брюках-невидимках. И никак он не мог их отладить. На последнем заседании семинара по черной магии, когда он делал очередной доклад "О некоторых новых свойствах брюк-невидимок Редькина", его опять постигла неудача. Во время демонстрации модернизированной модели что-то там заело, и брюки, вместо того чтобы сделать невидимым изобретателя, вдруг со звонким щелчком сделались невидимы сами. Очень неловко получилось. Однако главным образом Магнус Федорович работал над диссертацией, тема которой звучала так: "Материализация и линейная натурализация Белого Тезиса, как аргумента достаточно произвольной функции сигма не вполне представимого человеческого счастья". Тут он достиг значительных и важных результатов, из коих следовало, что человечество буквально купалось бы в не вполне представимом счастье, если бы только удалось найти сам Белый Тезис, а главное понять что это такое и где его искать. Упоминание о Белом Тезисе встречалось только в дневниках Бен Бецалеля. Бен Бецалель якобы выделил Белый Тезис как побочный продукт какой-то алхимической реакции и, не имея времени заниматься такой мелочью, вмонтировал его в качестве подсобного элемента в какой-то свой прибор. В одном из последних мемуаров, написанных уже в темнице, Бен Бецалель сообщал: "И можете вы себе представить? Тот Белый Тезис не оправдал-таки моих надежд, не оправдал. И когда я сообразил, какая от него могла быть польза - я говорю о счастье для всех людей, сколько их есть, - я уже забыл, куда же я его вмонтировал". За институтом числилось семь приборов, принадлежавших некогда Бен Бецалелю. Шесть из них Редькин разобрал до винтика и ничего особенного не нашел. Седьмым прибором был диван-транслятор. Но на диван наложил руку Витька Корнеев, и в простую душу Редькина закрались самые черные подозрения. Он стал следить за Витькой. Витька немедленно озверел. Они поссорились и стали заклятыми врагами, оставались ими по сей день. Ко мне, как представителю точных наук, Магнус Федорович относился благожелательно, хотя и осуждал мою дружбу с "этим плагиатором". В общем-то Редькин был неплохим человеком, очень трудолюбивым, очень упорным, начисто лишенным корыстолюбия. Он проделал громадную работу, собравши гигантскую коллекцию разнообразнейших определений счастья. Там были простейшие негативные определения ("Не в деньгах счастье"), простейшие позитивные определения ("Высшее удовлетворение, полное довольствие, успех, удача"), определения казуистические ("Счастье есть отсутствие несчастья") и парадоксальные ("Счастливей всех шуты, дураки, сущеглупые и нерадивые, ибо укоров совести они не знают, призраков и прочей нежити не страшатся, боязнью грядущих бедствий не терзаются, надеждой будущих благ не обольщаются"). Магнус Федорович положил на стол коробочку с ключом и, недоверчиво глядя на нас исподлобья, сказал: - Я еще одно определение нашел. - Какое? - спросил я. - Что-то вроде стихов. Только там нет рифмы. Хотите? - Конечно, хотим, - сказал Роман. Магнус Федорович вынул записную книжку и, запинаясь, прочел:| ← |
Есть такой славный многими дикостями седой старины городок Рамалла . Когда-то, во времена монгольского нашествия на Святую землю, он даже был столицей местного значения, и в нем располагалась ставка бесшабашных Чингизидов . Волна кочевников, оставляя за собой гарь развалин и скрежет зубовный, прокатилась по Азии и Европе, накрыла Ближний Восток, докатилась до границ страны Аль-Миср , и тут в одночасье разбилась о железных конников великого Бей-Барса , который сам был убийцей не меньшим, чем Тамерлан. Собственно говоря, чтобы остановить девятый вал визжавших на ультразвуковом пределе, вонявших потом пятисот тысяч немытых от роду бритоголовых башибузуков, нужно было быть подобным им – если не в отношении мытья, то в отношении нравственного кодекса. Летописи утверждают, что Бей-Барс мылся в прохладе каирских фонтанов ежедневно, но душа его была так же девственно черна, как первобытная душа монгольского воина. Чтобы победить такого противника, нужно опуститься до его уровня, тупой медвежьей хватке противопоставляя волчью хитрость. Бей-Барс разбил монголов и развесил вдоль солончаков Синая тела тех, кого захватил в плен ранеными. Там, где пророк Муса тысячи лет назад, вздыхая, водил по пустыне жестоковыйный народ свой, теперь расположились оригинальные кустарниковые виселицы. Пленные со связанными за спиной руками были распяты на них вниз головами, и петля охватывала не шею, но мужские причиндалы. Так и висели, подпрыгивая – день, два, три. А потом великий Бей забыл о них.
Пронеслись громоблещущие
, воняющие заскорузлым
потом и кровью столетия, ушли монголы, но стоит город Рамалла
.
Под городом есть деревня, и в ней живет шейх, один из потомков Пророка,
носящий зеленую чалму выпускника медресе и паломника к Черному камню.
Его зовут Омар Абдуррахман
. Я зову его – Хоттабыч
.
Он мой знакомый, и на кличку отзывается довольно охотно. Для него
ибн Хоттаб
– не персонаж детской книжки советского писателя Лагина
, но великий полководец, чьим именем названа площадь
в Старом городе, у Яффских
ворот. Он позволяет
мне называть его так. Он, перед которым
кланяются односельчане и буйные жители Рамаллы
,
снисходит до меня.
Он – грузчик, строительный рабочий и мастер на все руки.
Пятнадцать лет назад жильцы нашего дома повесили объявление о конкурсе на лучший косметический ремонт подъезда. Первым пришел Хоттабыч с тремя мрачными рабочими – односельчанами. Рабочие не поднимали глаз на жильцов и выполняли любое указание шейха, произнесенное шепотом. Я вышел посмотреть на них. Меня поразило сочетание чистейшей, свежевыглаженной зеленой чалмы, аккуратно подстриженной бороды и грязной, рваной, заношенной до дыр спецовки. Хоттабыч договорился о деньгах с Советом дома и, посвистывая, уселся на солнцепеке. Рабочие забегали. Кто-то из жильцов выразил неудовольствие в том смысле, что вот наняли четверых, а работают вот лишь трое. О господин мой иудей, насмешливо отозвался Хоттабыч , мне не положено работать наравне с ними, мне положено руководить ими. Почему это, раздраженно спросил жилец. Потому что ты из Европы и ничего не понимаешь, улыбнулся Хоттабыч , безошибочно распознав в речи жильца французский акцент, - не то ты не задавал бы идиотских вопросов. Наглец, повысил голос жилец и, сжав кулаки, приблизился к безмятежно взиравшему на него шейху. Вставай и иди сейчас же работать.
Рабочие остановились. Не поднимая глаз, они подошли к разговаривавшим и окружили их. Хоттабыч улыбался. Я понял, что по первому же его сигналу они бросятся на неразумного француза. О господин мой Ходжа из рода Пророка, поспешно сказал я, не желаете ли выпить чашечку кофе? Он перевел взгляд на меня и еще шире раздвинул рот в усмешке: кофе – да, но не те турецкие помои, что вы тут пьете. Впрочем, важно уважение как таковое; поживешь с неверными – научишься пить всякую гадость; так и быть – тащи сюда свои помои.
Каков наглец, возмутился француз, но я уже оттаскивал его на безопасное
расстояние. Шарль, не нужно повышать на него голос, сказал я, так
здесь не принято, ты пять лет живешь здесь, а ничего до сих пор
не понял. Вот еще и почему это, раздраженно сказал Шарль. Атеистический
потомок раввинского рода из Страсбурга желал вести себя в соответствии
с европейскими стандартами, и упрямо отказывался овладевать нюансами
ближневосточной ментальности.
Потому что этот араб – из рода прямых потомков Магомета, что само
по себе ставит его в глазах единоверцев на недосягаемую высоту,
проникновенно сказал я; вдобавок он совершил хадж и видел Каабу.
Ну и что, сказал, злясь, потомок раввинов, я тоже видел Эйфелеву
башню, а почему он не работает. Завтра он ткнет мне в спину ножом,
а я должен буду отнестись к этому с пониманием? Если он попытается
ткнуть тебя ножом, то ты можешь застрелить его, - и никто, кстати,
не будет в претензии, ибо он в таком случае погибнет в бою с неверными,
это большой почет; но если мы наняли его работать, то пусть работает
так, как им самим удобно.
О да, отозвался вдруг с солнцепека шейх, - мы тут пока что вынуждены проживать вместе, так что нужно играть по правилам, по местным правилам, ведь это вы сюда к нам приехали, а не мы к вам, нес па?.. Назовем это симбиозом.
Моя жена вынесла ему чашку кофе на медном подносе, когда-то купленном по случаю на арабском базаре. Шейх принял чашку, не глядя на женщину, и лучезарно улыбнулся в пространство – никому и каждому. Напряжение во дворе спало. Рабочие застучали молотками.
Ремонт был закончен в срок, Ходжа из рода Пророка получил деньги, распределил их между помощниками и убыл к себе в Рамаллу . Изредка мы встречаемся на городских улицах. Когда при встрече у меня на голове есть шляпа, я приподнимаю ее, а Хоттабыч важно кивает, прикасается к чалме и оглаживает руками бороду. Когда он оглаживает ее, я чувствую, что моя борода чешется, и отчаянно тереблю ее. Он улыбается.
Три дня назад я подъехал на автобусе к остановке в центре города; выходя из салона, я увидел небольшую толпу. В центре толпы, рядом с допотопной "субару ", находились трое полицейских и знакомая зеленая чалма. Полицейские махали руками, шейх щурился и задумчиво смотрел в высокое небо. Его задержали за превышение скорости и пытались установить личность. Среди зрителей раздавались экспрессивные выкрики.
Я влез в толпу и сказал – салам алейкум
,
Омарчик
, а я его знаю, он делал нам ремонт, не орите на него.
Ты его знаешь, обрадовался толстый полицейский, и таки что ты можешь
сказать за него? Я могу за него сказать, что он таки хорошо сделал
нам ремонт, сказал я. Раздалось бибиканье
переговорного устройства, полицейский выслушал сообщение и во всеуслышанье
объявил, важно подняв толстый палец: вот что, этот Омар Абдуррахман
– глава и прародитель знаменитого клана автомобильных воров и домушников
из Рамаллы
, вот он кто.
Хоттабыч
ласково улыбался. А сейчас он
тоже чего-нибудь украл, спросил я. К сожалению, нет, вздохнул полицейский,
эта машина – его. Так, значит, ты его знаешь? Знаю, знаю, покивал
я. Так ты за него поручишься? – настаивал полицейский. Вот еще,
возмутился я, я просто говорю, что он хорошо делает ремонты. В общем,
сегодня не за что его задерживать, вздохнул полицейский, придется
отпустить этого бородатого бандита, тем более что ты его знаешь.
Бандит, иди!
Хоттабыч
подмигнул мне, сел в автомобиль
и завел мотор. Машина затряслась и задребезжала. Он высунулся из-за
руля: давай подвезу тебя? – Давай. – Я сел рядом с ним. – Э-э-э,
Хоттабыч
, ты что, действительно это самое…
ты глава клана этих…? – Я глава всеми уважаемого клана потомков
Мухаммада
, а мой отец еще более уважаем,
- веско ответил он, и у меня пропало желание задавать вопросы. Некоторое
время мы ехали молча. – Как поживает ваш глупый француз, спросил
он, и в глазах у него заиграли чертики. – Надо же, какие глупые
иу
деи встречаются, я в жизни бы не поверил. Но нужно играть
по правилам, раз уж приходится до поры жить всем вместе. Симбиоз,
а?..
Я мрачно посмотрел на него. Почему – до поры? – Потому что все равно
мы вас отсюда выкинем, охотно объяснил он. Мы просто не торопимся,
время для нас не играет особой роли. Мы выкинем тех, кто останется
в живых, но
на мой взгляд, в живых останутся
немногие. А скорее, с теми, кто останется, мы сделаем, иншалла
,
то, что Бей-Барс аль-Мелик
сделал с монголами. Вообще - вы такие шумные, все
руками машете, думаете, что это поможет. А нас страшно раздражает
этот шум, понимаешь? Меня вот раздражает. Нес па?
Я не из Франции, сказал я ему раздраженно, что ты мне по-французски
говоришь всё. А я и на идиш могу, охотно сказал он, мой папа знает
четыре языка, а дедушка вообще знал восемь, даже турецкий. Хочешь,
скажу на идиш, как будет "чтоб вы все сдохли
?.."
Мне не хотелось слушать, как будет на идиш "чтоб вы все сдохли " - тем более, как это будет на идиш, я знаю и сам. Знаешь что, сказал я, выпусти меня из машины, я и сам до дому как-нибудь доберусь. Ты не обижайся, сказал он, и лучистые глаза его засияли. Вы отчего-то всегда обижаетесь, когда вам говорят правду. Жалко тебя, ты, Муса , хороший человек, и такая жалость, что тебе придется погибнуть, но такова се ля ви , как говорит ваш глупый француз; но пока мы все же живем бок о бок, нужно соблюдать правила игры, это симбиоз такой, нес па? – Я плюнул. – Не плюй, это все ваше дурное воспитание, ласково сказал он, воздев палец, нельзя плеваться в присутствии старшего, хотя что можно требовать от человека, учившегося в Европе?.. В общем, симбиоз, договорились? Сегодня ты мне помог, завтра я тебе, может, помогу. Пока приходится жить рядом - ну, ты понял. Когда вас будут резать, я не обещаю, конечно, что буду прятать твою семью, как прятал чью-то семью мой дедушка в Хевроне , но по мелочи отчего бы нам не оказывать услуги друг другу, нес па?..
Твой дед прятал в Хевроне семью, удивленно протянул я. Когда – в двадцать девятом, что ли? Там, по архивным данным, был один-единственный араб, который спрятал у себя несколько человек, и только они и выжили… Н у правильно, рассудительно ответил он, все знали, что они у него в доме, но никто ведь к нему в дом ворваться не осмелился бы. Кто осмелится войти без приглашения в дом семьи потомков Пророка, нес па?
Хм, пробормотал я, так твой дед – один из праведников народов мира,
как это мы называем… А
его наградили потом,
какое-нибудь удостоверение дали? Вот еще, засмеялся Хоттабыч
.
Не хватает только, чтобы потомок великого Мухаммада
нуждался в какой-либо награде строптивых потомков пророка Мусы
.
В гробу он ваши награды видел. Так вот я тебе говорю – когда твою
семью будут резать, я не обещаю, что буду вести себя, как мой дед.
Но по мелочи… Симбиоз, ты понял, да? Обращайся, если что. - Надеюсь,
не придется, буркнул я.
Он пожал плечами.
Он аккуратно подвел машину к перекрестку Неве-Яаков , последнего городского района перед территорией, подотчетной палестинской администрации. Я вылез из машины. Бибикнув , он взял с места в карьер и понесся к пропускному пункту, где стояли нахохлившиеся солдаты с изготовленными к боевой стрельбе автоматами.
За ближними холмами виднелись купола минаретов. Там была Рамалла
,
там творили вечерний намаз. Смеркалось. От куполов к низкому горизонту
у Мертвого моря протянулись золотые нити. Все было, как тысячу лет
назад. Потирая бороду и шевеля губами, мысленно продолжая диалог
с шейхом, я прошел по району под высокоголосое
пение муэдзинов, зашел в парадное и поднялся на четвертый этаж.
Мои домашние еще днем ушли на выступление Радзинского, приехавшего
из России с говорильным туром, и я предвкушал одинокий вечер отдыха.
Доставая ключи, я по привычке толкнул дверь. Она была не заперта
и открылась бесшумно.
Я замер перед входом, потом вбежал внутрь. Дверь звякнула, на каменный
пол упал вырванный с мясом замок. Крадучись, я пошел на кухню и
взял самый большой нож. Это был кривой, великолепно заточенный нож из дамасской стали, когда-то
купленный на арабском базаре в Старом городе в подарок одной моей
читательнице из Питера.
Продавец с роскошными усами, передавая
мне его, пошутил, сказав, что этот благородный клинок предназначен
специально для резки неверных. Впоследствии выяснилось, что нож
не пропустят на таможне как разновидность холодного оружия, и он
остался в нашем хозяйстве. Моя жена использует его для резки мяса
на шашлыки.
Я обошел квартиру с дамасским клинком в левой руке. Лунный свет блестел на нем, как соль на топоре. В квартире не было посторонних. Я постоял в нерешительности, крутя головой. Полки серванта в салоне, где хранились деньги и серебряные ложечки, были выдвинуты настежь, но не это привлекло мое внимание. Внезапно меня обуяла ужасная мысль – где мои рукописи?! Инстинктивно я кинулся к окну. Вероятно, я ожидал увидеть вора, удирающего по улице с охапкой моих рукописей, но на улице никого не было видно. Я бросился в кабинет. Рукописи спокойно лежали там, где я их держал. Я облегченно перевел дух и пошел звонить в полицию.
Сколько украли, буднично спросил меня дежурный, сдерживая зевок.
Все деньги, отложенные на поездку в Чикаго, сказал я. Билеты на
самолет тоже украли, поинтересовался дежурный. Не, билеты на месте,
сказал я. Еще украли серебряные ложечки… Замок
выломали
или он на месте, поинтересовались на том конце провода.
Выломали, дивясь такой прозорливости, ответил я, вот он валяется…
Э-э-э, сказали мне, так это банда Шейха орудует, это уже четвертый
вызов за сегодня, это бесполезно. Мы присылать никого не будем,
если хочешь – сам приходи и напиши заявление, но я тебе честно говорю
– безнадежно. Через полчаса после грабежа все деньги и ценности
уже в Рамалле
, а туда нам теперь доступа
нет, сам знаешь.
Боже, что скажет жена?! – простонал я, но на том конце провода уже
положили трубку.
Сука Хоттабыч
, пробормотал я. Побродил
по квартире, потом нашел записную книжку и, путаясь в кнопках, позвонил
на мобильник
. "Мархаба
",
сказал по-арабски автоответчик приятным женским голосом. Дайте мне
Шейха, заорал я, дайте мне этого Ходжу… В трубке заверещало.
-
Симбиоз, да?! - крикливо спросил я. – Кто это, удивленно
сказал далекий голос. Муса
это, Муса
!
Это я! А это ты? Омар Абдуррахман
, ты
это?
-
Что случилось, Муса
? – с неудовольствием
сказал Хоттабыч
. – Ты немного неудачно
позвонил, я тут деньги считаю. Не мог бы ты позвонить завтра утром,
а?
Завтра утром будет поздно, заорал я.
–
т
вои абреки меня ограбили! Это твои абреки, я знаю! Симбиоз,
бляяяя
!.. Нес па?
-
Когда? – быстро спросил он.
-Откуда я знаю, - кричал я, - ты же меня высадил из машины всего
час назад; но не раньше, чем четыре часа назад, мои родичи как раз
четыре часа назад ушли на концерт…
Гхм
, ответил он глубокомысленно. Номер
квартиры твоей напомни..?
Шестнадцатая, буркнул я октавой ниже.
Он помолчал. В трубке раздавались далекие, воркующие, басовитые
голоса на арабском
. Было ощущение, что кто-то кого-то о чем-то спрашивает.
Среди потока незнакомой речи промелькнули два знакомых выражения:
"иудей" и "сын смерти". Я обреченно ждал, прилипнув
к трубке.
-
В полицию звонил? – поинтересовался он наконец.
-Звонил. Они сказали, что бесполезно…
Он засмеялся.
–О
ни совершенно правы. Конечно, бесполезно…
В общем, иди
погуляй полчаса.
-Куда – погуляй?! У меня только для прогулок настроение… жена придет
скоро, представляю, что с ней будет.
-
Когда придет?.. А ты прикажи ей, если придет, чтобы не заходила
в квартиру с полчасика.
-
Зачем? – тупо спросил я. – И я не могу ей приказывать…
У
нас это не принято.
Он захохотал.
-
Ну, скажи ей, что ее ждет сюрприз. Женщины любят сюрпризы,
нес па? В общем, идите
погуляйте полчасика.
Привет.
-
Симбиоз, бляяя
! – завопил я в
последнем приступе отчаяния. – Ворюги
!..
Но он уже повесил трубку.
Обреченно я поднялся впереди них на четвертый этаж…
Дверь была
заперта. Виднелся новенький замок, врезанный так
аккуратно, как никогда не смог бы врезать его ни один мой знакомый
слесарь. Ключ подошел к замку с первого оборота. Никто, кроме меня,
ничего не заметил. Войдя в квартиру, я бросился к серванту. Все
полки его были аккуратно задвинуты. На средней полке, именно там,
где хранились доллары на поездку в Чикаго, лежала перевязанная бечевкой
пачка, несколько более толстая, чем та, что хранилась там раньше.
Я торопливо развернул ее. На мой взгляд, в пачке лежало долларов
на двести больше, чем положено.
Снизу лежала записка, коряво, с орфографическими ошибками написанная
на мешанине
иврита, французского и идиш:
"Муса
, это тебе на лишнее беспокойство.
Ошибка вышла, но я не извиняюсь. Больше не повторится, иншалла
.
В полицию больше никогда не звони. Жене ничего не рассказывай, ибо
как говорится в Талмуде: "аль тарбе
сиха
им а-иша
" - "не
умножай разговоров с женой
". Когда украдут машину, сразу
звони мне. Записку порви и выкини. Пока живем рядом, нужно играть
по правилам.
Симбиоз, нес па?"
| « | Вы сами не подозреваете, какую важную и интересную тему сейчас затронули, академик. Позволю себе необязательное отступление, имеющее скорее философский, умозрительный нежели практПРФФический характер. М-да… Итак, представьте на минуту, что вы таки живете в полностью изолированном пространстПРФФве. Согласно особому, разработанному мною режиму адаптации вы постепенно ограничиваете себя в еде, занятиях, электрическом освещёнии и, наконец, в мыслях… Ваш организм перестает затрачивать как физическую, так и умственную энергию, ву компрене? Так проходит год, другой, третий… В кромешной тьме, в изоляции от внешнего мира ваши желания и страстишки, фантазии, боли и разочарования улетучиваются как дым… Ваш организм плавно и безболезненно мутирует, лишаясь позвоночника, черепа, костей… Вы превращаетесь в нечто бездушное и бесплотное и наконец обретаете абсолютПРФФное - поверьте! - абсолютПРФФное счастье и покой! Не это ли тайная, подсознатПРФФельная мечта любого из нас?! | » |
| - Профессор Злючкин косплеит члена SEELE , «Снова на Луне » | ||
Профессор Выбегалло - научный фрик, выдающий идеи и изобретения сомнительной надобности, или вовсе нерабочие (а иногда и опасные), ради корыстных целей - получить место под солнцем, деньги, славу, или ради прикрытия тёмных делишек, или ради того, чтобы продвинуть что-то, будучи ангажированным. Готов ради своих идей доходить до абсурда, и далёкие от науки люди ему могут поверить, хотя настоящие учёные или просто критично-настроенные люди лишь покрутят пальцем у виска.
Примеры
- Понедельник начинается в субботу - собственно профессор Выбегалло - русскоязычный кодификатор , сатира на таких конъюнктурщиков. Создавал бесполезные вещи, которые не фокус сделать для настоящего мага, но из которых можно раздуть сенсацию, и продвигал идею, что полностью удовлетворённый потребитель - уже не человек, а ангел. И так дошёл до штуки весьма опасной - совершенного потребителя, который бесконечно хочет и бесконечно может удовлетворять свои потребности.
- Перелётный кабак Честертона - Мисисра Аммон - турецкий философ, продвигающий идею, что вся западная культура пошла с востока, в первую очередь от ислама, и находящий этому кучу абсурдных доказательств.
- «Сами боги» - Фредрик Хеллем, случайно открывший процесс обмена материей между вселенными, представляет собой Выбегалло пришедшего к успеху. Он палец о палец не ударил для какого-то научного обоснования эффекта, чего уж говорить о каких-то предсказаниях последствий. Почивает на лаврах, живёт в роскоши, даёт бесконечные интервью о своём открытии - только вот часы апокалипсиса тоже им запущены…
- Анафем : Небесный Эмиссар. Выдаёт себя за посланника высших сфер, вроде идеальных миров Платона. При столкновении с внеземной внеарбской цивилизацией бесславно гибнет. Чсх, против Эмиссара по сюжету объединяются учёные и верующие.
- «Сезон гроз » А. Сапковского - маг-недоучка Сорель Дегерлунд - посредственный практик и никакой теоретик магии, отчаянно хочет повысить свою репутацию в научном сообществе, для чего прибегает и к краже чужих результатов, и к подделкам своих, и к двлению авторитетом своих любовников и любовниц, и к хладнокровным жестоким убийствам целых деревень, имитирующим нападения якобы им призванного демона.
- Борис Карлов «Снова на Луне» - профессор Злючкин. Он задумал построить гигантский подземный мегаполис, куда должны были переселиться все коротышки. А на вопрос профессора Ярилы по поводу того, не будет ли жителям мегаполиса скучно, произнёс крайне бредовую речь, которую мы привели в качестве цитаты. И фразочки на «французском диалекте» в комплекте.
- Страшилка «Профессор » об учителе-фрике, который вознамерился ввести в школьную программу новый предмет.
| 60px | Ученые и изобретатели | ||
|---|---|---|---|
| |||
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Горе! Малый я не сильный;
Съест упырь меня совсем...
А. С. П у ш к и н
– Вылупился, – спокойно сказал Роман, глядя в потолок.
– Кто? – Мне было не по себе: крик был женский.
– Выбегаллов упырь, – сказал Роман. – Точнее, кадавр.
– А почему женщина кричала?
– А вот увидишь, – сказал Роман.
Он взял меня за руку, подпрыгнул, и мы понеслись через этажи. Пронизывая потолки, мы врезались в перекрытия, как нож в замерзшее масло, затем с чмокающим звуком выскакивали в воздух и снова врезались в перекрытия. Между перекрытиями было темно, и маленькие гномы, вперемежку с мышами, с испуганными писками шарахались от нас, а в лабораториях и кабинетах, через которые мы пролетали, сотрудники с озадаченными лицами смотрели вверх.
В «Родильном Доме» мы протолкались через толпу любознательных и увидели за лабораторным столом совершенно голого профессора Выбегалло. Синевато-белая его кожа мокро поблескивала, мокрая борода свисала клином, мокрые волосы залепили низкий лоб, на котором пламенел действующий вулканический прыщ. Пустые прозрачные глаза, редко помаргивая, бессмысленно шарили по комнате.
Профессор Выбегалло кушал. На столе перед ним дымилась большая фотографическая кювета, доверху наполненная пареными отрубями. Не обращая ни на кого специального внимания, он зачерпывал отруби широкой ладонью, уминал их пальцами, как плов, и образовавшийся комок отправлял в ротовое отверстие, обильно посыпая крошками бороду. При этом он хрустел, чмокал, хрюкал, всхрапывал, склонял голову набок и жмурился, словно от огромного наслаждения. Время от времени, не переставая глотать и давиться, он приходил в волнение, хватал за края чан с отрубями и ведра с обратом, стоявшие рядом с ним на полу, и каждый раз придвигал их к себе все ближе и ближе. На другом конце стола молоденькая ведьма-практикантка Стелла с чистыми розовыми ушками, бледная и заплаканная, с дрожащими губками, нарезала хлебные буханки огромными скибками и, отворачиваясь, подносила их Выбегалле на вытянутых руках. Центральный автоклав был раскрыт, опрокинут, и вокруг него растеклась обширная зеленоватая лужа.
Выбегалло вдруг произнес неразборчиво:
– Эй, девка... эта... молока давай! Лей, значить, прямо сюда, в отрубя... Силь ву пле, значить...
Стелла торопливо подхватила ведро и плеснула в кювету обрат.
– Эх! – воскликнул профессор Выбегалло. – Посуда мала, значить! Ты, девка, как тебя, эта, прямо в чан лей. Будем, значить, из чана кушать...
Стелла стала опрокидывать ведра в чан с отрубями, а профессор, ухвативши кювету, как ложку, принялся черпать отруби и отправлять в пасть, раскрывшуюся вдруг невероятно широко.
– Да позвоните же ему! – жалобно закричала Стелла. – Он же сейчас все доест!
– Звонили уже, – сказали в толпе. – Ты лучше от него отойди все-таки. Ступай сюда.
– Ну, он придет? Придет?
– Сказал, что выходит. Галоши, значить, надевает и выходит. Отойди от него, тебе говорят.
Я, наконец, понял, в чем дело. Это не был профессор Выбегалло. Это был новорожденный кадавр, модель Человека, неудовлетворенного желудочно. И слава богу, а то я уж было подумал, что профессора хватил мозговой паралич. Как следствие напряженных занятий.
Стелла осторожненько отошла. Ее схватили за плечи и втянули в толпу. Она спряталась за моей спиной, вцепившись мне в локоть, и я немедленно расправил плечи, хотя не понимал еще, в чем дело и чего она так боится. Кадавр жрал. В лаборатории, полной народа, стояла потрясенная тишина, и было слышно только, как он сопит и хрустит, словно лошадь, и скребет кюветой по стенкам чана. Мы смотрели. Он слез со стула и погрузил голову в чан. Женщины отвернулись. Лилечке Новосмеховой стало плохо, и ее вывели в коридор. Потом ясный голос Эдика Амперяна произнес:
– Хорошо. Будем логичны. Сейчас он прикончит отруби, потом доест хлеб. А потом?
В передних рядах возникло движение. Толпа потеснилась к дверям. Я начал понимать. Стелла сказала тоненьким голоском:
– Еще селедочные головы есть...
– Две тонны.
– М-да, – сказал Эдик. – И где же они?
– Они должны подаваться по конвейеру, – сказала Стелла. – Но я пробовала, а конвейер сломан...
– Между прочим, – сказал Роман громко, – уже в течение двух минут я пытаюсь его пассивизировать, и совершенно безрезультатно...
– Я тоже, – сказал Эдик.
– Поэтому, – сказал Роман, – было бы очень хорошо, если бы кто-нибудь из особо брезгливых занялся починкой конвейера. Как паллиатив. Есть тут кто-нибудь еще из магистров? Эдика я вижу. Еще кто-нибудь есть? Корнеев! Виктор Павлович, ты здесь?
– Нет его. Может быть, за Федором Симеоновичем сбегать?
– Я думаю, пока не стоит беспокоить. Справимся как-нибудь. Эдик, давай-ка вместе, сосредоточенно.
– В каком режиме?
– В режиме торможения. Вплоть до тетануса. Ребята, помогайте все, кто умеет.
– Одну минутку, – сказал Эдик. – А если мы его повредим?
– Да-да-да, – сказал я. – Вы уж лучше не надо. Пусть уж он лучше меня сожрет.
– Не беспокойся, не беспокойся. Мы будем осторожны. Эдик, давай на прикосновениях. В одно касание.
– Начали, – сказал Эдик.
Стало еще тише. Кадавр ворочался в чане, а за стеной переговаривались и постукивали добровольцы, возившиеся с конвейером. Прошла минута. Кадавр вылез из чана, утер бороду, сонно посмотрел на нас и вдруг ловким движением, неимоверно далеко вытянув руку, сцапал последнюю буханку хлеба. Затем он рокочуще отрыгнул и откинулся на спинку стула, сложив руки на огромном вздувшемся животе. По лицу его разлилось блаженство. Он посапывал и бессмысленно улыбался. Он был несомненно счастлив, как бывает счастлив предельно уставший человек, добравшийся наконец до желанной постели.
– Подействовало, кажется, – с облегченным вздохом сказал кто-то в толпе.
Роман с сомнением поджал губы.
– У меня нет такого впечатления, – вежливо сказал Эдик.
– Может быть, у него завод кончился? – сказал я с надеждой.
Стелла жалобно сообщила:
– Это просто релаксация... Пароксизм довольства. Он скоро опять проснется.
– Слабаки вы, магистры, – сказал мужественный голос. – Пустите-ка меня, пойду Федора Симеоновича позову.
Все переглядывались, неуверенно улыбаясь. Роман задумчиво играл умклайдетом, катая его на ладони. Стелла дрожала, шепча: «Что ж это будет? Саша, я боюсь!» Что касается меня, то я выпячивал грудь, хмурил брови и боролся со страстным желанием позвонить Модесту Матвеевичу. Мне ужасно хотелось снять с себя ответственность. Это была слабость, и я был бессилен перед ней. Модест Матвеевич представлялся мне сейчас совсем в особом свете, и я с надеждой вспоминал защищенную в прошлом месяце магистерскую диссертацию «О соотношении законов природы и законов администрации», где в частности доказывалось, что сплошь и рядом административные законы в силу своей специфической непреклонности оказываются действеннее природных и магических закономерностей. Я был убежден, что стоило бы Модесту Матвеевичу появиться здесь и заорать на упыря: «Вы это прекратите, товарищ Выбегалло!» – как упырь немедленно бы прекратил.
– Роман, – сказал я небрежно, – я думаю, что в крайнем случае ты способен его дематериализовать?
Роман засмеялся и похлопал меня по плечу.
– Не трусь, – сказал он. – Это все игрушки. С Выбегаллой только связываться неохота... Этого ты не бойся, ты вон того бойся! – Он указал на второй автоклав, мирно пощелкивающий в углу.
Между тем кадавр вдруг беспокойно зашевелился. Стелла тихонько взвизгнула и прижалась ко мне. Глаза кадавра раскрылись. Сначала он нагнулся и заглянул в чан. Потом погремел пустыми ведрами. Потом замер и некоторое время сидел неподвижно. Выражение довольства на его лице сменилось выражением горькой обиды. Он приподнялся, быстро обнюхал, шевеля ноздрями, стол и, вытянув длинный красный язык, слизнул крошки.
– Ну, держись, ребята... – прошептали в толпе.
Кадавр сунул руку в чан, вытащил кювету, осмотрел ее со всех сторон и осторожно откусил край. Брови его страдальчески поднялись. Он откусил еще кусок и захрустел. Лицо его посинело, словно бы от сильного раздражения, глаза увлажнились, но он кусал раз за разом, пока не сжевал всю кювету. С минуту он сидел в задумчивости, пробуя пальцами зубы, затем медленно прошелся взглядом по замершей толпе. Нехороший у него был взгляд – оценивающий, выбирающий какой-то. Володя Почкин непроизвольно произнес: «Но-но, тихо, ты...» И тут пустые прозрачные глаза уперлись в Стеллу, и она испустила вопль, тот самый душераздирающий вопль, переходящий в ультразвук, который мы с Романом уже слышали в приемной директора четырьмя этажами ниже. Я содрогнулся. Кадавра это тоже смутило: он опустил глаза и нервно забарабанил пальцами по столу.
В дверях раздался шум, все задвигались, и сквозь толпу, расталкивая зазевавшихся, выдирая сосульки из бороды, полез Амвросий Амбруазович Выбегалло. Настоящий. От него пахло водкой, зипуном и морозом.
– Милай! – закричал он. – Что же это, а? Кель сетуасьен! * Стелла, что же ты, эта, смотришь!.. Где селедка? У него же потребности!.. У него же они растут!.. Мои труды читать надо!
* Ну и дела! (Франц.)
Он приблизился к кадавру, и кадавр сейчас же принялся жадно его обнюхивать. Выбегалло отдал ему зипун.
– Потребности надо удовлетворять! – говорил он, торопливо щелкая переключателями на пульте конвейера. – Почему сразу не дала? Ох уж эти ле фам, ле фам!.. * Кто сказал, что сломан? И не сломан вовсе, а заговорен. Чтоб, значить, не всякому пользоваться, потому что, эта, потребности у всех, а селедка – для модели...
* Женщины, женщины!.. (Франц.)
В стене открылось окошечко, затарахтел конвейер, и прямо на пол полился поток благоухающих селедочных голов. Глаза кадавра сверкнули. Он пал на четвереньки, дробной рысью подскакал к окошечку и взялся за дело. Выбегалло, стоя рядом, хлопал в ладоши, радостно вскрикивал и время от времени, переполняясь чувствами, принимался чесать кадавра за ухом.
Когда у кадавра наступил очередной пароксизм довольства и он задремал, подоспевшие лаборанты Выбегаллы, с корнем выдранные из-за новогодних столов и потому очень неприветливые, торопливо нарядили его в черную пару и подсунули под него стул. Корреспонденты поставили Выбегаллу рядом, положили его руки на плечи кадавра и, нацелясь объективами, попросили продолжать.
– Главное – что? – с готовностью провозгласил Выбегалло. – Главное, чтобы человек был счастлив. Замечаю это в скобках: счастье есть понятие человеческое. А что есть человек, философски говоря? Человек, товарищи, есть хомо сапиенс, который может и хочет. Может, эта, все, что хочет, а хочет все, что может. Нес па, товарищи? Ежели он, то есть человек, может все, что хочет, а хочет все, что может, то он и есть счастлив. Так мы его и определим. Что мы здесь, товарищи, перед собою имеем? Мы имеем модель. Но эта модель, товарищи, хочет, и это уже хорошо. Так сказать, экселент, эксви, шармант * . И еще, товарищи, вы сами видите, что она может. И это еще лучше, потому что раз так, то она... он, значить, счастливый. Имеется метафизический переход от несчастья к счастью, и это нас не может удивлять, потому что счастливыми не рождаются, а счастливыми, эта, становятся. Благодаря заботам и правильному к тебе отношению. Вот оно сейчас просыпается... Оно хочет. И потому оно пока несчастливо. Но оно может, и через это «может» совершается диалектический скачок. Во, во!.. Смотрите! Видали, как оно может? Ух ты, мой милый, ух ты, мой радостный!.. Во, во! Вот как оно может! Минут десять-пятнадцать оно может... Вы, там, товарищ Питомник, свой фотоаппаратик отложите, а возьмите вы киноаппаратик, потому как здесь мы имеем процесс... здесь у нас все в движении! Покой у нас, как и полагается быть, относителен, движение у нас абсолютно. Вот так. Теперь оно смогло и диалектически переходит к счастью. К довольству, то есть. Видите, оно глаза закрыло. Наслаждается. Ему хорошо. Я вам научно утверждаю, что готов был бы с ним поменяться. В данный, конечно, момент... Вы, товарищ Проницательный, все, что я говорю, записывайте, а потом дайте мне. Я приглажу и ссылки вставлю... Вот теперь оно дремлет, но это еще не все. Потребности должны идти у нас как вглубь, так и вширь. Это, значить, будет единственно верный процесс. Он ди ке ** , Выбегалло, мол, против духовного мира. Это, товарищи, ярлык. Нам, товарищи, давно пора забыть такие манеры в научной дискуссии. Все мы знаем, что материальное идет впереди, а духовное идет позади. Сатур вентур, как известно, нон студит либентур *** . Что мы, применительно к данному случаю, переведем так: голодной куме все хлеб на уме...
* Чудесно, превосходно, прелестно (франц.).
** Говорят, что... (Франц.)
*** Сытое брюхо к учению глухо (лат.).
– Наоборот, – сказал Ойра-Ойра.
Некоторое время Выбегалло пусто смотрел на него, затем сказал:
– Эту реплику из зала мы, товарищи, сейчас отметем с негодованием. Как неорганизованную. Не будем отвлекаться от главного – от практики. Оставим теорию лицам, в ней недостаточно подкованным. Я продолжаю и перехожу к следующей ступени эксперимента. Поясняю для прессы. Исходя из материалистической идеи о том, что временное удовлетворение матпотребностей произошло, можно переходить к удовлетворению духпотребностей. То есть посмотреть кино, телевизор, послушать народную музыку или попеть самому и даже почитать какую-нибудь книгу, скажем, «Крокодил» или там газету... Мы, товарищи, не забываем, что ко всему этому надо иметь способности, в то время как удовлетворение матпотребностей особенных способностей не требует, они всегда есть, ибо природа следует материализму. Пока насчет духовных способностей данной модели мы сказать ничего не можем, поскольку ее рациональное зерно есть желудочная неудовлетворенность. Но эти духспособности мы сейчас у нее вычленим.
Угрюмые лаборанты развернули на столах магнитофон, радиоприемник, кинопроектор и небольшую переносную библиотеку. Кадавр окинул инструменты культуры равнодушным взором и попробовал на вкус магнитофонную ленту. Стало ясно, что духспособности модели спонтанно не проявятся. Тогда Выбегалло приказал начать, как он выразился, насильственное внедрение культурных навыков. Магнитофон сладко запел: «Мы с милым расставалися, клялись в любви своей...» Радиоприемник засвистел и заулюлюкал. Проектор начал показывать на стене мультфильм «Волк и семеро козлят». Два лаборанта встали с журналами в руках по сторонам кадавра и принялись наперебой читать вслух...
Как и следовало ожидать, желудочная модель отнеслась ко всему этому шуму с полным безразличием. Пока ей хотелось лопать, она чихала на свой духовный мир, потому что хотела лопать и лопала. Насытившись же, она игнорировала свой духовный мир, потому что соловела и временно уже ничего больше не желала. Зоркий Выбегалло ухитрился все-таки заметить несомненную связь между стуком барабана (из радиоприемника) и рефлекторным подрагиванием нижних конечностей модели. Это подрагивание привело его в восторг.
– Ногу! – закричал он, хватая за рукав Б. Питомника. – Снимайте ногу! Крупным планом! Ля вибрасьён са моле гош этюн гранд синь! * Эта нога отметет все происки и сорвет все ярлыки, которые на меня навешивают! Уи сан дот ** , человек, который не специалист, может быть, даже удивится, как я отношусь к этой ноге. Но ведь, товарищи, все великое обнаруживается в малом, а я должен напомнить, что данная модель есть модель ограниченных потребностей, говоря конкретно – только одной потребности и, называя вещи своими именами, прямо, по-нашему, без всех этих вуалей – модель потребности желудочной. Потому у нее такое ограничение и в духпотребностях. А мы утверждаем, что только разнообразие матпотребностей может обеспечить разнообразие духпотребностей. Поясняю для прессы на доступном ей примере. Ежели бы, скажем, была у него ярко выраженная потребность в данном магнитофоне «Астра-7» за сто сорок рублей, каковая потребность должна пониматься нами как материальная, и оно бы этот магнитофон заимело, то оно бы данный магнитофон и крутило бы, потому что, сами понимаете, что еще с магнитофоном делать? А раз крутило бы, то с музыкой, а раз музыка – надо ее слушать или там танцевать... А что, товарищи, есть слушанье музыки с танцами или без них? Это есть удовлетворение духпотребностей. Компрене ву?
* Дрожание его левой икры есть великий признак! (Франц.)
** Разумеется (франц.).
Я уже давно заметил, что поведение кадавра существенно переменилось. То ли в нем что-то разладилось, то ли так и должно было быть, но время релаксаций у него все сокращалось и сокращалось, так что к концу речи Выбегаллы он уже не отходил от конвейера. Впрочем, возможно, ему просто стало трудно передвигаться.
– Разрешите вопрос, – вежливо сказал Эдик. – Чем вы объясняете прекращение пароксизмов довольства?
Выбегалло замолк и посмотрел на кадавра. Кадавр жрал. Выбегалло посмотрел на Эдика.
– Отвечаю, – самодовольно сказал он. – Вопрос, товарищи, верный. И, я бы даже сказал, умный вопрос, товарищи. Мы имеем перед собою конкретную модель непрерывно возрастающих материальных потребностей. И только поверхностному наблюдателю может казаться, что пароксизмы довольства якобы прекратились. На самом деле они диалектически перешли в новое качество. Они, товарищи, распространились на сам процесс удовлетворения потребностей. Теперь ему мало быть сытым. Теперь потребности возросли, теперь ему надо все время кушать, теперь он самообучился и знает, что жевать – это тоже прекрасно. Понятно, товарищ Амперян?
Я посмотрел на Эдика. Эдик вежливо улыбался. Рядом с ним стояли рука об руку дубли Федора Симеоновича и Кристобаля Хозевича. Головы их, с широко расставленными ушами, медленно поворачивались вокруг оси, как аэродромные радиолокаторы.
– Еще вопрос можно? – сказал Роман.
– Прошу, – сказал Выбегалло с устало-снисходительным видом.
– Амвросий Амбруазович, – сказал Роман, – а что будет, когда оно все потребит?
Взгляд Выбегаллы стал гневным.
– Я прошу всех присутствующих отметить этот провокационный вопрос, от которого за версту разит мальтузианством, неомальтузианством, прагматизьмом, экзистенцио... оа... нализьмом и неверием, товарищи, в неисчерпаемую мощь человечества. Вы что же хотите сказать этим вопросом, товарищ Ойра-Ойра? Что в деятельности нашего научного учреждения может наступить момент, кризис, регресс, когда нашим потребителям не хватит продуктов потребления? Нехорошо, товарищ Ойра-Ойра! Не подумали вы! А мы не можем допустить, чтобы на нашу работу навешивали ярлыки и бросали тень. И мы этого, товарищи, не допустим.
Он достал носовой платок и вытер бороду. Г. Проницательный, скривившись от умственного напряжения, задал следующий вопрос:
– Я, конечно, не специалист. Но какое будущее у данной модели? Я понимаю, что эксперимент проходит успешно. Но очень уж активно она потребляет.
Выбегалло горько усмехнулся.
– Вот видите, товарищ Ойра-Ойра, – сказал он. – Так вот и возникают нездоровые сенсации. Вы, не подумав, задали вопрос. И вот уже рядовой товарищ неверно сориентирован. Не на тот идеал смотрит... Не на тот идеал смотрите, товарищ Проницательный! – обратился он прямо к корреспонденту. – Данная модель есть уже пройденный этап! Вот идеал, на который нужно смотреть! – Он подошел ко второму автоклаву и положил рыжеволосую руку на его полированный бок. Борода его задралась. – Вот наш идеал! – провозгласил он. – Или, выражаясь точнее, вот модель нашего с вами идеала. Мы имеем здесь универсального потребителя, который всего хочет и все, соответственно, может. Все потребности в нем заложены, какие только бывают на свете. И все эти потребности он может удовлетворить. С помощью нашей науки, разумеется. Поясняю для прессы. Модель универсального потребителя, заключенная в этом автоклаве, или, говоря по-нашему, в самозапиральнике, хочет неограниченно. Все мы, товарищи, при всем нашем уважении к нам, просто нули рядом с нею. Потому что она хочет таких вещей, о которых мы и понятия не имеем. И она не будет ждать милости от природы. Она возьмет от природы все, что ей нужно для полного счастья, то есть для удовлетворенности. Материально-магические силы сами извлекут из окружающей природы все ей необходимое. Счастье данной модели будет неописуемым. Она не будет знать ни голода, ни жажды, ни зубной боли, ни личных неприятностей. Все ее потребности будут мгновенно удовлетворяться по мере их возникновения.
– Простите, – вежливо сказал Эдик, – и все ее потребности будут материальными?
– Ну разумеется! – вскричал Выбегалло. – Духовные потребности разовьются в соответствии! Я уже отмечал, что чем больше материальных потребностей, тем разнообразнее будут духовные потребности. Это будет исполин духа и корифей!
Я оглядел присутствующих. Многие были ошарашены. Корреспонденты отчаянно писали. Некоторые, как я заметил, со странным выражением переводили взгляд с автоклава на непрерывно глотающего кадавра и обратно. Стелла, припав лбом к моему плечу, всхлипывала и шептала: «Уйду я отсюда, не могу, уйду...» Я, кажется, тоже начинал понимать, чего опасался Ойра-Ойра. Мне представилась громадная отверстая пасть, в которую, брошенные магической силой, сыплются животные, люди, города, континенты, планеты и солнца...
– Амвросий Амбруазович, – сказал Ойра-Ойра. – А может универсальный потребитель создать камень, который даже при самом сильном желании не сумеет поднять?
Выбегалло задумался, но только на секунду.
– Это не есть матпотребность, – ответил он. – Это есть каприз. Не для того я создавал своих дублей, чтобы они, значить, капризничали.
– Каприз тоже может быть потребностью, – возразил Ойра-Ойра.
– Не будем заниматься схоластикой и казуистикой, – предложил Выбегалло. – И не будем проводить церковномистических аналогий.
– Не будем, – сказал Ойра-Ойра.
Б. Питомник сердито оглянулся на него и снова обратился к Выбегалле:
– А когда и где будет происходить демонстрация универсальной модели, Амвросий Амбруазович?
– Ответ, – сказал Выбегалло. – Демонстрация будет происходить здесь, в этой моей лаборатории. О моменте пресса будет оповещена дополнительно.
– Но это будет в ближайшие дни?
– Есть мнение, что это будет в ближайшие часы. Так что товарищам прессе лучше всего остаться и подождать.
Тут дубли Федора Симеоновича и Кристобаля Хозевича, словно по команде, повернулись и вышли. Ойра-Ойра сказал:
– Вам не кажется, Амвросий Амбруазович, что такую демонстрацию проводить в помещении, да еще в центре города, опасно?
– Нам опасаться нечего, – веско сказал Выбегалло. – Пусть наши враги, эта, опасаются.
– Помните, я говорил вам, что возможна...
– Вы, товарищ Ойра-Ойра, недостаточно, значить, подкованы. Отличать надо, товарищ Ойра-Ойра, возможность от действительности, случайность от необходимости, теорию от практики и вообще...
– Все-таки, может быть, на полигоне...
– Я испытываю не бомбу, – высокомерно сказал Выбегалло. – Я испытываю модель идеального человека. Какие будут еще вопросы?
Какой-то умник из отдела Абсолютного Знания принялся расспрашивать о режиме работы автоклава. Выбегалло с охотой пустился в объяснения. Угрюмые лаборанты собирали свою технику удовлетворения духпотребностей. Кадавр жрал. Черная пара на нем потрескивала, расползаясь по швам. Ойра-Ойра изучающе глядел на него. Потом он вдруг громко сказал:
– Есть предложение. Всем, лично не заинтересованным, немедленно покинуть помещение.
Все обернулись к нему.
– Сейчас здесь будет очень грязно, – пояснил он. – До невозможности грязно.
– Это провокация, – с достоинством сказал Выбегалло.
Роман, схватив меня за рукав, потащил к двери. Я потащил за собой Стеллу. Вслед за нами устремились остальные зрители. Роману в институте верили, Выбегалле – нет. В лаборатории из посторонних остались одни корреспонденты, а мы столпились в коридоре.
– В чем дело? – спрашивали Романа. – Что будет? Почему грязно?
– Сейчас он рванет, – отвечал Роман, не сводя глаз с двери.
– Кто рванет? Выбегалло?
– Корреспондентов жалко, – сказал Эдик. – Слушай, Саша, душ у нас сегодня работает?
Дверь лаборатории отворилась, и оттуда вышли два лаборанта, волоча чан с пустыми ведрами. Третий лаборант, опасливо оглядываясь, суетился вокруг и бормотал: «Давайте, ребята, давайте я помогу, тяжело ведь...»
– Двери закройте, – посоветовал Роман.
Суетящийся лаборант поспешно захлопнул дверь и подошел к нам, вытаскивая сигареты. Глаза у него были круглые и бегали.
– Ну, сейчас будет... – сказал он. – Проницательный дурак, я ему подмигивал... Как он жрет!.. С ума сойти, как он жрет...
– Сейчас двадцать пять минут третьего... – начал Роман.
И тут раздался грохот. Зазвенели разбитые стекла. Дверь лаборатории крякнула и сорвалась с петли. В образовавшуюся щель вынесло фотоаппарат и чей-то галстук. Мы шарахнулись. Стелла опять взвизгнула.
– Спокойно, – сказал Роман. – Уже все. Одним потребителем на земле стало меньше.
Лаборант, белый, как халат, непрерывно затягиваясь, курил сигарету. Из лаборатории доносилось хлюпанье, кашель, неразборчивые проклятия. Потянуло дурным запахом. Я нерешительно промямлил:
– Надо посмотреть, что ли...
Никто не отозвался. Все сочувственно смотрели на меня. Стелла тихо плакала и держала меня за куртку. Кто-то кому-то объяснял шепотом: «Он дежурный сегодня, понял?.. Надо же кому-то идти выгребать...»
Я сделал несколько неуверенных шагов к дверям, но тут из лаборатории, цепляясь друг за друга, выбрались корреспонденты и Выбегалло.
Господи, в каком они были виде!..
Опомнившись, я вытащил из кармана платиновый свисток и свистнул. Расталкивая сотрудников, ко мне заспешила авральная команда домовых-ассенизаторов.