"Приступая к «Ста дням после детства», мы приехали посмотреть «настоящий пионерский лагерь» — между серых асфальтовых дорог стояли скучные бетонные коробки, среди которых бродили такие же скучные пожилые пионеры. Саша сказал сразу:
— Давай попробуем ковырять с другого конца. Ты же пишешь, что лагерь располагался в старой русской усадьбе. Давай смотреть усадьбы... Найдем усадьбу, а пионеров к ней уж как-нибудь прилепим...
И мы отправились в поездку по усадьбам. В отличие от той булычовской романтической поездки, эта была одной из самых горьких. Хотя поначалу мы и на этот раз точно так же беспечно сели в «рафик», взяли академический справочник-указатель «Люби свой край родной» и поехали по указанным в нем русским усадьбам. Страшная была поездка. Мы увидели, во что превратилась великая усадебная Россия! А ведь Россия была некогда почти церквей и разнообразных усадеб. Потому она и считалась самым русским городом [она - Россия? тогда почему "русский город"?] . Собственно городская планировка появилась в Москве как нерусская, в общем-то заемная не то у Петербурга, не то у Запада, только после трагического военного пожара...
До какой же степени развала, распада, оказалось, можно довести собственную великую страну, собственную уникальную культуру! Не было ни одной усадьбы, вдохновенно не опохабленной, не изнасилованной скопищами отечественных дегенератов. Усадьбы были разграблены, брошены, необитаемы, окна выбиты, во всех углах по-хамски нагажено, экскременты превратились в окаменелости, все стены разукрашены новейшим российским говном, мерзкой похабщиной на «великом и могучем» и другой, на любой выбор немыслимой, гадостью писаний и рисунков, многие вообще сожжены и пожарища развалены. Наверное, такой вот вид имели города, отданные неким мерзавцам-победителям на разграбление. Поездка по усадьбам оставила ощущение истерзанной России — порублены сады, обгажены, спущены великолепные пруды, превратившиеся в зловонную, вязкую, вонючую жижу...
Было лето, вокруг все цвело и благоухало, от одной усадьбы мы ехали к другой, от одного человеческого могильника к другому. Я просто был болен от этого зрелища. Очень скоро мы с очевидностью поняли: того, что ищем, не найдем никогда.
Саша сказал:
— Всё нужно строить... Всё. От начала и до конца. Будем строить. И ворота в поле...
— Ну, усадебных ворот-то, Саша, разбитых навалом...
— Они не так разбиты... Они разбиты свински, омерзительно. Пусть будут ворота в поле, какие у тебя написаны. Ничего, построим. Танцверанды тоже, конечно, есть, но и в них какая-то гадость... И танцверанду построим. Купальню...
— Зачем?
— Чтобы было так, как у тебя в сценарии... Там все правильно написано. Ты сам перечитай.
Все объекты нужно ставить так, как в России ставили храмы: сначала найти идеальный пейзаж, а потом аккуратно вставлять в него то, что необходимо по сценарию.
Иначе никак не получится. Все до такой степени испохаблено, что справиться с этим уже нельзя. Будем искать пейзажи — это всё, что нам осталось...
Мы поехали искать натуру снова. И тут уже не переставали восторгаться. Господи, вот эта рощица ив — да это же чистый Дерен! Там — венециановское поле. Вот сезанновская коса желто-красного песка в темно-синей реке. И крымовские почти черные деревья, отягощенные спелой листвой. В картине про пионерский лагерь начинала возникать вторая реальность, параллельная бытовому рассказу — это и есть, наверное, искусство. Казалось бы, таких лагерей, разместившихся в старых усадьбах, повсюду хватало. Зачем эта мучительно складывающаяся новая реальность, зачем нелегкий и для нас, и для зрителя, переброс в некий параллельный мир? Бери и снимай реальность первую, готовую, натуральную. Ничего подобного! Свинская, хамская натура насильника и растлителя, резвившегося в этих украденных усадьбах, даже если они были потом отданы под пионерские лагеря, все равно о себе кричала бы... И тут уж ни про что, кроме как про эту сатанинскую натуру, снимать нельзя. Но это уже другoe, это публицистика, даже слабый привкус которой изначально калечит и убивает любое искусство.
В итоге Борисов своими руками построил все — весь комплекс необходимых для картины строений среди идеальных пейзажей русского лета. Для купальни нашелся кусок реки — с ивами на берегу, с крохотным песчаным пляжем-отмелью километрах в сорока от Калуги. Расстояние немалое, лучше бы поближе к городу, где группа обосновалась. Но мы, как некогда наши пращуры строили там, где Саша находил тот самый идеальный пейзаж. И длинной кавалькадой автомобилей, автобусов, набитых разморенными детьми, ездили за этой нерентабельной идиллией каждый день сорок километров туда и обратно".
из книги
Выпустил первый том своих мемуаров "Начало. То да сё...", где вспомнил, как в детстве едва не утопил наследника правителя Северной Кореи Ким Чен Ира, как страстно любил свою первую жену Екатерину Васильеву и как начинал карьеру на "Мосфильме", с трудом утверждая у советских цензоров свои дебютные картины: "Егор Булычов и другие" и "Станционный смотритель".
Память у Соловьева обладает свойством. Автор внимателен к деталям, описывает их подробно, но с очень добрым отношением ко всему и всем. Поэтому отдельные главы (даже порой с интимными подробностями) о композиторе Исааке Шварце, директоре съемочной группы Залбштейне выглядят смешно и трогательно. Не впадая в пафос, автор нашел слова признания и благодарности своему учителю Михаилу Ильичу Ромму. Последним рыцарем кино предстает в соловьевской книге сценарист Геннадий Шпаликов. В главе, посвященной Льву Арнштаму и Борису Кремневу, рассказчик с радостью вспоминает уроки мудрости первых своих наставников на "Мосфильме".
Интересно рассказывает Соловьев о Никите Михалкове, Михаиле Ульянове, об Иннокентии Смоктуновском и о Вячеславе Тихонове. Книга задумывалась явно не для того, чтобы сводить счеты, и, возможно, на это намекает ее двусмысленный подзаголовок "записки конформиста". Даже на чиновников Госкино или членов художественного совета "Мосфильма" той поры, попортивших нервы многим режиссерам и Соловьеву, в частности, автор сегодня смотрит с легким снисхождением.
И все-таки, прочитав книгу, я не согласилась с самоопределением автора на счет его конформизма. Будь Сергей Александрович таков, он, думаю, согласился бы в свое время, например, с дивным предложением Андрея Тарковского и снял бы экранизацию драмы Островского "Последняя жертва". Андрей Арсеньевич тогда красиво все спродюсировал и даже съемочную группу подобрал для двадцатипятилетнего начинающего режиссера, снявшего в 1969 году в альманахе "Семейное счастье" две из четырех новелл по Чехову "Предложение" и "От нечего делать". Только представьте себе - художник Михаил Ромадин строит декорации, костюмами и шляпами занимается Рустам Хамдамов, все снимает оператор Георгий Рерберг, а в кадре артист Михаил Яншин. В главе "Как меня одолевали бесы" вкусно описывается попытка введения молодого Соловьева в кружок небожителей. Как его весь вечер кормили, поили и соблазняли: "Меня приглашали безбедно жить в совершенно другой стране, в мире всеобщего благоденствия, неких эллинских радостей, немыслимых художественных восторгов, дорогих блюд, недоступных и неизвестных простым смертным. Я был просто расквашен".
"Ты не волнуйся, не волнуйся, - то и дело, тоже вполне по-психопатски подмигивая мне, говорил Андрей. - Если что, я тебе помогу. И в режиссуре, и во всем. Вместе как-нибудь преодолеем... Не такое преодолевали!.." Возразить было нечего. Как китайский болванчик, я все кивал головой, не сомневаясь в истинности его слов... Сказочное удовольствие - быть на равных с великими! К тому же Андрей то и дело повторял: "Да перестань же ты "выкать". Мы с тобой нормальные соученики, подельщики. Из одной мастерской". Да и я уже почти пообтерся в новой ситуации: без особого нахальства, но и без раболепства "тыкал" и Андрею, и Рербергу, и Ромадину, не пытаясь уже сопротивляться магии дотоле неведомой мне жизни...".
Но по возвращении домой Сергею Соловьеву в ту ночь не спалось: "Часов в шесть утра я сел на кровать с ясным, четким сознанием: никогда, ни при каких обстоятельствах этого не будет. Делать этого мне нельзя. Ни за что. Да, этот мир воздушен, прекрасен, невероятно желанен, но он не мой". И ведь отказался! Какой уж тут "конформист"? Подобных примеров, когда он не шел на сделку с самим собой, у Соловьева немало.
Перо Сергея Александровича легкое, и рассказчик он блестящий, и что особенно приятно - нет в книге ни капли ностальгии о прошлой жизни, нет противопоставления, мол, тогда было лучше, чем сейчас. Есть лишь нежная тоска по ушедшей собственной юности. И потому все двадцать глав первой книги мемуаров прочитываются с особым доверием.
Из мемуаров становится понятно, что любимая цифра Сергея Соловьева - двойка, хотя школа и приучает нас на всю жизнь, что двойка равна поражению. У Соловьева двойка, скорее - победа. Во ВГИКе он учился у двух мастеров - Ромма и Столпера, на "Мосфильме" трудился в объединении Льва Арнштама и Бориса Кремнева. Сборник собственных сценариев назвал "2-INFERNO-2". Даже в "Начало. То да сё..." два вступления. И продолжение самого культового соловьевского фильма называется "2-Асса-2".
Фильмография
"Любовь и смерть Карениной Анны" и "2-Асса-2" (оба - в производстве)
"О любви", 2003; "Нежный возраст", 2000; "Три сестры", 1994; "Дом под звездным небом", 1991; "Черная роза - эмблема печали, красная роза - эмблема любви", 1989; "Асса", 1987; "Чужая Белая и Рябой", 1986; "Избранные", 1983; "Наследница по прямой", 1982; "Спасатель", 1980; "Мелодии белой ночи", 1976; "Сто дней после детства", 1975; "Станционный смотритель", 1972; "Егор Булычов и другие", 1971; "Семейное счастье" (киноальманах): "Предложение", "От нечего делать", 1969.
"Станционный смотритель", Гран-при Венецианского фестиваля телевизионных фильмов; "Сто дней после детства", Государственная премия СССР, приз "Серебряный медведь" за лучшую режиссуру на Берлинском международном кинофестивале; "Спасатель", диплом Венецианского международного кинофестиваля; "Наследница по прямой", золотая медаль кинофестиваля детских фильмов в Салерно; "Чужая Белая и Рябой", Большой специальный приз жюри Венецианского МКФ; "Асса", Специальный приз жюри на МКФ в Сан-Себастьяне.
Сергей Соловьев. Начало. То да се...
Записки конформиста. Книга первая.
СПб: Амфора, Сеанс, 2008
Воспоминания кинорежиссера Сергея Соловьева - редкий для нашего времени образец мемуарного жанра. Книгу хочется не только дочитать до конца, но и время от времени перечитывать - очень уж приятное от нее послевкусие. Все вокруг кого-то обвиняют, обличают, выводят на чистую воду, кому-то мстят, пытаясь таким образом не то восстановить некую справедливость, не то возвыситься самим, а вот Сергей Александрович пробуждает своим пером исключительно те же чувства, что всегда пробуждал кинокамерой, - добрые.
Книга написана не просто хорошо, но еще и честно, искренне, с иронией по отношению к себе и с симпатией к людям, с которыми сводила судьба. Иногда удивляешься терпению и доброжелательности автора: ну неужели молодой режиссер, получив в нагрузку к съемочной группе директора, приносившего больше вреда, чем пользы, не затаил злобы на старого монстра? Нет, не затаил, а, напротив, сумел с ним подружиться и спустя годы нарисовать его уморительный портрет. Тут дело не только в присущих Соловьеву дружелюбии и чувстве юмора, но и в том, что он, прежде всего, художник, и люди для него - своего рода «персонажи в поисках автора», и он готов для них этим автором стать. Зачем же, собственно говоря, автору сердиться на персонажа?
Надо сказать, искусство и жизнь, герои (в особенности, героини) и их прототипы переплелись в жизни Соловьева так тесно, что порой одно от другого и не отличишь. Вот как он об этом пишет: «В реальной своей жизни я был женат трижды, и каждый раз женитьба моя проистекала из особого рода сладостного профессионального идиотизма, то есть из влюбленностей, напрямую связанных с призрачным искусством теней. Теперь, когда зола еще жарка и красна, и головешки порой все еще, как безумные, вспыхивают ни с того ни с сего длинным обжигающим пламенем, все-таки можно уже сказать по зрелому и спокойному размышлению, что о всех трех своих женах могу вспомнить я только хорошее или даже очень хорошее». Что и говорить, многие режиссеры влюбляются в актрис, но чтобы каждый раз жениться, да еще потом вспоминать только хорошее - такие качества свидетельствуют о какой-то небывалой душевной тонкости.
О Татьяне Друбич, прелестной героине «Ста дней после детства» и «Ассы», речь идет во втором томе, а в этой книге Соловьев с любовью и грустью рассказывает о первой жене Екатерине Васильевой. Говоря об этой уникальной актрисе, никогда, впрочем, не слывшей красавицей, он так восторженно описывает ее в молодости, что и вправду представляешь себе «женщину неслыханной, ослепительной, победительной юной красоты». И хотя этот брак продлился недолго, и много в нем было горького, но память о нем осталась светлая, во многом благодаря «призрачному искусству теней»: именно Соловьев работал с Васильевой над ролью Сарры в чеховском «Иванове», которую она много лет спустя сыграла в партнерстве со Смоктуновским во МХАТе, а ее оригинальная актерская манера, безусловно, повлияла на творчество молодого режиссера.
Размышляя, по обыкновению с юмором, о своем творческом пути, Соловьев называет себя эпикурейцем и конформистом и признается, что сознательно предпочел судьбу Ренуара, до глубокой старости писавшего прекрасных дев, судьбе Модильяни, умершего молодым, больным и нищим. Тут, как мне кажется, автор слегка лукавит. Выбрать судьбу или, точнее, способ существования в искусстве не так-то просто. И дело тут не только в масштабе, но и в характере дарования. Из Ренуара вряд ли бы получился Модильяни. Из Соловьева вряд ли бы получился Тарковский или Герман. И слава Богу, потому что иначе мы бы никогда не увидели «Ассы» - фильма, столь же знакового для перестройки, сколь «Июльский дождь» для «оттепели».
Да, Соловьев не шел на открытое противостояние с властями, но и подмять себя тоже не давал: отказался и в партию вступать, и Брежнева экранизировать, а, вынужденный снимать фильм по «Егору Булычову» ненавистного ему Горького, переиначил Горького под любимого Чехова. Кстати, подмять себя он не позволил и Тарковскому, предлагавшему ему «вписаться» в качестве режиссера в уже готовый проект - с прекрасными актерами, оператором, художником. Соловьев едва не согласился, очарованный открывшимися перед ним возможностями, но быстро понял, что это предложение его погубит:
Среди героев книги - Михаил Ромм и Геннадий Шпаликов, Михаил Ульянов и Иннокентий Смоктуновский, Лев Додин и Никита Михалков, Исаак Шварц и Динара Асанова. Обо всех - либо хорошо, либо... с юмором. Без особой симпатии Соловьев говорит только о критиках - не о ком-то конкретном, а о критическом цехе вообще, - но, чтобы любить критиков, режиссеру пришлось бы стать ангелом. Сергей же Александрович все-таки человек и вдобавок эпикуреец.
Да простят мне вынужденный пафос - вообще-то и я предпочитаю иронию и юмор, - но нельзя не отметить, что книга написана истинным ленинградцем, пусть и живущим уже несколько десятилетий в Москве. Когда товарищи по ВГИКу говорили о нем: «Конечно, он из Ленинграда, там Эрмитаж... Оттуда и подготовка», то могли бы добавить к Эрмитажу (куда, кстати, Соловьева впервые привел будущий известный фотограф Валерий Плотников) и «центровое» ленинградское детство, и дружбу с одноклассником Левой Додиным, и БДТ, и ТЮТ, и «Академкнигу»... Когда автор вспоминает, как в молодости любовался гусарской лихостью юного Никиты Михалкова, как замирал, попадая в апартаменты московской творческой элиты, в нем, конечно же, говорит неизбалованный мальчик, выросший в огромной коммуналке в начале Невского. Неуверенная улыбка, искреннее восхищение талантом других, глубочайшее уважение к учителям, скромное мнение о собственных достоинствах, готовность признать за собой пробелы в образовании - узнаваемые черты ленинградского интеллигента, по крайней мере, в володинском понимании. Хотя Соловьев об Александре Моисеевиче не упоминает - видимо, не совпали они во времени и пространстве, - володинское «стыдно быть несчастливым» вполне могло бы стать эпиграфом к книге Соловьева. А еще хочется добавить - стыдно быть злым.
: "До какой же степени развала, распада, оказалось, можно довести собственную великую страну, собственную уникальную культуру! Не было ни одной усадьбы, вдохновенно не опохабленной, не изнасилованной скопищами отечественных дегенератов. Усадьбы были разграблены, брошены, необитаемы, окна выбиты, во всех углах по-хамски нагажено, экскременты превратились в окаменелости, все стены разукрашены новейшим российским говном, мерзкой похабщиной на «великом и могучем» и другой, на любой выбор немыслимой, гадостью писаний и рисунков, многие вообще сожжены и пожарища развалены. Наверное, такой вот вид имели города, отданные неким мерзавцам-победителям на разграбление. Поездка по усадьбам оставила ощущение истерзанной России — порублены сады, обгажены, спущены великолепные пруды, превратившиеся в зловонную, вязкую, вонючую жижу..."
(тема близкая, сразу вспомнила и ...)
Нарядная увесистая книжка, правда, не самого удобного формата - с бумагой, по большей части напоминающей оберточную, - ожидала своей очереди на прочтение уже довольно давно. Издание выглядело неудобочитаемым; да и как-то отбили охоту обращаться к литературным изысканиям киноперсон.
Лет 10 назад в какой-то телепрограммной харьковской газетёнке было опубликовано поэтическое описание встречи режиссера с Татьяной Друбич под названием «Облако Таня ». Именно с тех пор я запомнила, что где-то есть книжка режиссера Соловьева. "Облако" оказалось главой из книги – правда, в моей книжке её еще нет – Соловьев написал трилогию, из которой у меня есть только «Начало».
Куплена почти случайно – по больше части из-за иллюстрации на обложке: снег, пальма, чей-то затылок – как на виниловой пластинке с музыкой из фильма «Асса», в туманной юности смотренного мной в кинотеатре раз шесть... Ну, еще в «Содержании» имя Динары Асановой привлекло (обманка: глава о ней оказалась почти издевательски короткой и невнятной).
Однако наконец заставила себя взяться за намозоливший глаза «подарочный том». Полистав и поразглядывав картинки, начала с середины - с главы про Катю Васильеву, которая, как оказалось, в юности пила так, что, почти по Булгакову, начинала «шмыгающих собачек ловить». Впрочем, автор пишет о своей первой супруге (это тоже была для меня новость) с почти пажеским преклонением и нежностью.
Постепенно в чтение втянулась. Даже понравилось. Вернулась к начальным главам...
Во всяком случае, книжка вполне симпатичная, а по сравнению с недавно читанным Кончаловским Соловьёв – просто гений поэтического слова (мелочи вроде "
Уже
там и тогда в Исааке
уже
проснулся бес"
можно опустить). Причем речь СА странным образом напоминает его же фотопортреты – любит фотографироваться в живописных позах в антикварных интерьерах.
Кстати, о речи - запомнилось, что автор книги патологически почти пристрастен к украинскому слову, которое использует как-то по-своему: «с переляху»
(стр. 75, 172, 369)... Украинское слово «переляк» - страх, испуг; «з переляку» - от испуга. Соловьёв его использует очень часто и в каком-то только ему ведомом смысле.
К сожалению, несмотря на нарядно-коллекционный вид (и совсем
не низкую
цену – которая с момента покупки книги мной еще и выросла в два раза!), на страницах издания мелькают опечатки (переводную литературу беру в руки с опаской по поводу низкопробного перевода; русскоязычную – из-за них, опечаток). Например:
Стр. 70: - Не скажите, как пройти к общежитию ВГИКа?
(вместо «Не скажете»)
Стр. 135: иначе оттуда этот медный привкус... (вместо «откуда»)
Стр. 153: До серьезного дессидентства (вместо «диссидентства»)
Журнал «Сеанс» & Амфора вообще не отягощают себя скрупулезной корректурой (сужу и по «
: "До какой же степени развала, распада, оказалось, можно довести собственную великую страну, собственную уникальную культуру! Не было ни одной усадьбы, вдохновенно не опохабленной, не изнасилованной скопищами отечественных дегенератов. Усадьбы были разграблены, брошены, необитаемы, окна выбиты, во всех углах по-хамски нагажено, экскременты превратились в окаменелости, все стены разукрашены новейшим российским говном, мерзкой похабщиной на «великом и могучем» и другой, на любой выбор немыслимой, гадостью писаний и рисунков, многие вообще сожжены и пожарища развалены. Наверное, такой вот вид имели города, отданные неким мерзавцам-победителям на разграбление. Поездка по усадьбам оставила ощущение истерзанной России — порублены сады, обгажены, спущены великолепные пруды, превратившиеся в зловонную, вязкую, вонючую жижу..."
(тема близкая, сразу вспомнила и Шаровку с изувеченным дворцом Кёнига, и Натальевку ...)
Нарядная увесистая книжка, правда, не самого удобного формата - с бумагой, по большей части напоминающей оберточную, - ожидала своей очереди на прочтение уже довольно давно. Издание выглядело неудобочитаемым; да и откровения Кончаловского как-то отбили охоту обращаться к литературным изысканиям киноперсон.
Лет 10 назад в какой-то телепрограммной харьковской газетёнке было опубликовано поэтическое описание встречи режиссера с Татьяной Друбич под названием «Облако Таня ». Именно с тех пор я запомнила, что где-то есть книжка режиссера Соловьева. "Облако" оказалось главой из книги – правда, в моей книжке её еще нет – Соловьев написал трилогию, из которой у меня есть только «Начало».
Куплена почти случайно – по больше части из-за иллюстрации на обложке: снег, пальма, чей-то затылок – как на виниловой пластинке с музыкой из фильма «Асса», в туманной юности смотренного мной в кинотеатре раз шесть... Ну, еще в «Содержании» имя Динары Асановой привлекло (обманка: глава о ней оказалась почти издевательски короткой и невнятной).
Однако наконец заставила себя взяться за намозоливший глаза «подарочный том». Полистав и поразглядывав картинки, начала с середины - с главы про Катю Васильеву, которая, как оказалось, в юности пила так, что, почти по Булгакову, начинала «шмыгающих собачек ловить». Впрочем, автор пишет о своей первой супруге (это тоже была для меня новость) с почти пажеским преклонением и нежностью.
Постепенно в чтение втянулась. Даже понравилось. Вернулась к начальным главам...
Во всяком случае, книжка вполне симпатичная, а по сравнению с недавно читанным Кончаловским Соловьёв – просто гений поэтического слова (мелочи вроде "
Уже
там и тогда в Исааке
уже
проснулся бес"
можно опустить). Причем речь СА странным образом напоминает его же фотопортреты – любит фотографироваться в живописных позах в антикварных интерьерах.
Кстати, о речи - запомнилось, что автор книги патологически почти пристрастен к украинскому слову, которое использует как-то по-своему: «с переляху»
(стр. 75, 172, 369)... Украинское слово «переляк» - страх, испуг; «з переляку» - от испуга. Соловьёв его использует очень часто и в каком-то только ему ведомом смысле.
К сожалению, несмотря на нарядно-коллекционный вид (и совсем
не низкую
цену – которая с момента покупки книги мной еще и выросла в два раза!), на страницах издания мелькают опечатки (переводную литературу беру в руки с опаской по поводу низкопробного перевода; русскоязычную – из-за них, опечаток). Например:
Стр. 70: - Не скажите, как пройти к общежитию ВГИКа?
(вместо «Не скажете»)
Стр. 135: иначе оттуда этот медный привкус... (вместо «откуда»)
Стр. 153: До серьезного дессидентства (вместо «диссидентства»)
Журнал «Сеанс» & Амфора вообще не отягощают себя скрупулезной корректурой (сужу и по «