Словно супергерой, он надевает маску и спешит спасать жизни. И у него тоже есть заклятый враг, с которым он постоянно борется. Это смерть.

Рене Претр - детский кардиохирург. Вероятно, один из самых талантливых в мире и уж точно один из самых опытных. На протяжении многих лет он трудился в операционной, спасая жизни маленьких детей. Несмотря на известность и признание значимости своего дела (в 2009 году врач получил награду «Швейцарец года»), Рене - абсолютно чуждый тщеславию человек. Его позиция проста и знакома каждому профессионалу: «Это моя работа». Никакого намека на самолюбование вы не встретите и в его книге.

В течение достаточно долгого времени хирург вел аудиозаписи, своеобразный дневник, в котором остались запечатлены многие случаи из его практики. Сборник записей представляет собой весьма любопытный документ, который долгое время оставался на полках в роли личного архива врача. Спустя годы Претр принял решение написать книгу на основе этих записей. В этой книге он с хирургической точностью описывает страшные, забавные, сентиментальные и опустошающие моменты, которые пережил сам, и правдоподобие этих описаний завораживает. Это не просто воспоминания о работе, это - свидетельства борьбы за жизни людей.

История, рассказанная Претром, подкупает искренностью и смелостью, с которой он говорит о своих действиях и чувствах. Он ведет свой рассказ, удивительным образом балансируя на грани документальной прозы и личных, субъективных воспоминаний. Каждое событие, происходящее в операционной, каждый звук и каждый взгляд, каждый удар детского сердца отзываются и в сердце читателя.

Портал Москва 24 публикует отрывок из книги Рене Претра «Там, где бьется сердце. Записки детского кардиохирурга».

Изящество жеста Оливер включил аппаратуру для эндоскопической операции, мониторы, мощные рентгены. Благодаря им он сможет следить за продвижением катетеров внутри сосудов и сердца.

В паховой складке пациента он проколол бедренную вену и ввел один из проводников. Поднял его до сердца. Сначала он вошел в правое предсердие, прошел трехстворчатый клапан, чтобы попасть в правый желудочек. Там он прощупал перегородку, ища перфорацию. Его катетер довольно быстро обнаружил ее, прошел насквозь и остановился с другой стороны перегородки, в левом желудочке. Затем Оливер поднял зонтичный фильтр по этой нити Ариадны. Сейчас он был сложен, как обычный зонт, чтобы занимать как можно меньше места в пути. Оказавшись на месте разрыва, зонтичный фильтр раскрывается. Он прикрепляется к краям разрыва и закупоривает его.

Нашему пикадору удалось закрыть эту брешь меньше чем за час. Теперь пришла наша очередь устранять другой разрыв, который грозил окончательно прорваться.

Для этого нам придется остановить сердце.

Остановить сердце! Эти два слова обретают серьезный смысл, поскольку именно с сердца и начинается жизнь.

Как бы ученые ни раскрывали все секреты сердца, ни сводили его к простому насосу, ни сокращали его до нескольких суммарных показателей: столько-то ватт, такая-то частота, такая-то пропускная способность - его магия остается. Поэт (а он живет в каждом из нас) вопреки этим веским доказательствам продолжает приписывать ему свои душевные порывы и отождествлять с самой жизнью. Для него сердце, которое перестало биться, - это остановившаяся жизнь. Этот простой вывод изначален, и он сильнее, чем все картезианские изобличения. А еще поэт воспринимает сердце как орган эмоций, помогающий ощутить вкус жизни, хотя это вовсе не его роль, так как эмоции генерирует мозг, а не сердце.

Заблуждение это восходит к очень далекому прошлому, когда наш организм, чтобы защитить себя от окружающих опасностей, прибегал к простым, бинарным механизмам, включающим режим нападения или бегства, который обеспечивает выживание. Наш первобытный мозг пронизал все внутренности своей нервной системой (она называется нейровегетативной), чтобы включать эти базовые реакции. Ее сигналы работают сразу в нескольких направлениях: зрачки расширяются, живот крутит, мочевой пузырь сжимается, дыхание становится глубже, сердце бьется быстрее и сильнее. В процессе эволюции другие, более развитые реакции, в том числе и наши эмоции, воспользовались каналами этой системы. Параллельно наш древний мозг увенчался более проработанной и дифференцированной настройкой, отвечающей за разум и мысли, которая подчинила его себе. Примитивные механизмы продолжают владеть нашими внутренностями, но сейчас эти рефлексы частично контролируются и подавляются корой головного мозга.

Из всех органов эта нейровегетативная буря сильнее всего действует именно на сердце, которое так живо на все реагирует и работает постоянно. Так под действием этого древнего механизма сердце сделалось резонатором наших эмоций, хотя они и исходят от мозга. Радость, грусть, страх, гнев, удивление - все они выражаются в работе сердца. А реакции нашего сердца на чрезвычайно сильные эмоции из тех, что вырываются из-под контроля разума, могут быть особенно бурными: сердце может быть так угнетено или забиться так неистово, что кровообращение, которое оно поддерживает, начинает сдавать. И тогда мы падаем замертво или почти замертво, как жираф из шариков на резинке оседает, когда мы нажимаем на основание игрушки и резинка ослабевает.

А где во всем этом любовь? Любовь, высшая из эмоций?

Она просто-напросто полностью слилась с сердцем, которое стало ее изображением и символом. Скорость и сила, с которой бьется наше сердце - тяжело или легко, мучительно или беззаботно, всегда отражали все оттенки наших любовных порывов. Наконец, какая мама не скажет своему ребенку с искренним волнением: «Я люблю тебя всем сердцем? » Это, наверное, самое универсальное выражение, так как оно существует в стольких языках! Пожалуй, что во всех языках.

Жизнь и любовь, два наших самых драгоценных сокровища, объединены в этом единственном органе. И именно его мы должны сейчас остановить у Кевина, чтобы обезвредить заложенную в нем бомбу.

На этой операции мне ассистировали мой помощник Хитенду и интерн-практикант Кристоф, а дежурному перфузиологу Хасану предстояло заняться аппаратом искусственного кровообращения.

Грудная клетка рассечена в центре по всей длине пилой с тонким вибрирующим лезвием. Перелом! Конечно, ровный, контролируемый, но все же перелом! Края на несколько сантиметров разведены расширителем. Теперь показался перикард - тонкая мембрана, толщиной в полмиллиметра, которая окружает, защищает и смазывает сердце. Он рассечен сверху вниз. В полости, которую он ограничивает, крови не было. Хорошая новость: разрыва миокарда пока не произошло. Но ситуация висит на волоске, разрыв может случиться от любой несвоевременной манипуляции с сердцем. И поэтому мы действовали с осторожностью сапера, вводя канюли в три важных сосуда, которые позволяют соединить систему кровообращения с аппаратом. Теперь ситуация под контролем: если разрыв и произойдет, аппарат немедленно включится и примет эстафету у сердца, чтобы обеспечить кровообращение. С такой подстраховкой сердце аккуратно стимулируется, чтобы можно было найти уязвимое место.

И тогда показалось алое вздутие размером с вишню, пульсирующее в боковой части левого желудочка.

Смотри, Хитенду, вот этот чертов разрыв. Невероятно! Последний слой стал таким тонким, что через него видно, как кровь бурлит при каждом биении.

Не думаю, чтобы он еще долго продержался.

Я тоже. И тогда несколько минут - и конец.

Научный гений обрел свою славу, проникая в механизмы природы и вырабатывая решения, чтобы извлечь из них пользу или обойти их. Сердце можно остановить, только если будет сохранена его функция - обеспечение кровообращения. Это категорический императив, его причина - мозг. Дело в том, что без кислорода его нейроны быстро разрушаются, гораздо быстрее, чем любые другие клетки. Серое вещество начинает размягчаться уже после четырех минут асфиксии, так что именно мозг долгое время был препятствием на пути кардиохирургии, так как другие органы способны выдержать гораздо более долгую асфиксию. Задача сродни починке мотора во время движения автомобиля, так что до изобретения аппарата, поддерживающего кровообращение, остановить сердце для вмешательства было немыслимо. Таким аппаратом стал прибор «сердце-легкие».

Сердце и легкие так неразрывно и сложно переплетены, что их невозможно отделить друг от друга. Если с анатомической точки зрения легкие находятся на периферии грудной клетки, а сердце - в центре, то с физиологической, с точки зрения их функционирования, - легкие находятся в середине сердца, между правой и левой его половинами. Так что нужно было изобрести аппарат, который взял бы на себя функцию обоих органов. Функцию сердца, работу насоса, заменить было довольно легко. А вот функция легких - газообмен между воздухом и кровью - оказалась настоящей головоломкой. Только после двух десятилетий исследований, к концу 1950-х, этот прибор с двойной функцией стал реальностью.

С ним гордиев узел был разрублен.

С ним хирургия на открытом сердце пошла на взлет.

Посвящается Камилле,

Татьяне и Габриелле – моей личной гвардии.

Оригинальное название:

ET AU CENTRE BAT LE COEUR:

Chroniques d"un chirurgien cardiaque pediatrique

Перевод с французского

Е. Полякова, А. Остапенко

© Arthaud (department of Flammarion), Paris, 2016;

Печатается с разрешения издательства Flammarion SA.

Все права защищены. Ни одна часть данного издания не может быть воспроизведена никаким методом без предварительного письменного разрешения владельцев авторских прав.

Пролог

Это было в начале двухтысячных. Мы только что прооперировали ребенка, едва успев перерезать пуповину – в самом буквальном смысле.

Ультразвук показал тревожные признаки болезни сердца. Мои коллеги-акушеры отправились делать кесарево сечение в кардио- логическую операционную. Ребенок едва успел увидеть яркий свет, едва почувствовал, как свежий воздух проникает в его легкие – и уже заснул у меня на операционном столе, чтобы мы могли починить его больное сердце.

Но через десять лет, когда я и моя работа пару раз попали под объективы камер, несколько издателей вновь разожгли потухшее пламя и придали мне сил, чтобы поднять со дна эти кадры из жизни. Я достал их и перенес на бумагу. Тогда я осознал, до какой степени они вмешиваются в жизнь отдельных семей, и понял, что вторгаюсь в области, где должна сохраняться определенная конфиденциальность. На помощь мне пришли случай и удача. Получилось так, что некоторые истории, какими бы невероятными они ни были, дублировались, повторялись заново – как, например, когда меня вытащили с горного склона на вертолете, чтобы я смог сделать операцию по пересадке сердца. Итак, я решил немного запутать следы, отчасти по необходимости, отчасти из стыдливости, и изменил имена всех детей, а заодно поменяв местами их родителей, города или другие детали.

Потом были советы нескольких мудрых друзей. Они убедили меня рассказать заодно и о тех испытаниях, через которые нужно пройти, чтобы завоевать звание хирурга, с особым упором – они на этом настаивали – на мой собственный путь, хотя он и мало в чем отличался от других.

Итак, все эти истории, переплетенные с автобиографическими эпизодами, обрели жизнь – на магнитной ленте или, менее четко, лишь в памяти. И хотя я понимаю, что они весьма ненадежны, и готов признать, что ряд диалогов был выдуман, я твердо знаю – истории, которые рассказаны здесь, верно передают реальность и пережитые события.

И мои эмоции тоже.

ПАРТИЯ В ШАХМАТЫ

Командор: Ах, на помощь! Ах, скорее! Я убит рукой злодея…

Кровь идёт, и я немею, гаснет жизнь в груди моей…

Дон Жуан: Он не ждал, вояка старый, шпаги меткого удара, и за смелую затею жизнью платит он своей.

«Дон Жуан», опера в двух действиях. Вольфганг Амадей Моцарт, 1756 –1791; Лоренцо да Понте, 1749 –1838.

Нью-Йорк,

1988–1990

«Trauma team, trauma team, call 4344 stat, 4344 stat! » .

Категорический приказ, дважды прозвучавший из динамиков, расположенных на всех этажах и во всех уголках больницы «Бельвю», буквально спустил всех собак. Собаками были мы, дежурные молодые хирурги и интерны «травмы» . Мы жаждали сильных ощущений, но, главное, были уверены в своих способностях и силах, и вот мы уже неслись по лестницам, бросив все дела, и со всех ног влетели в «блок травмы» – помещение, предназначенное для самых срочных случаев. Тон объявления, этот номер, который действовал на посвященных как удар тока, и слово «stat» , которое щелкало, как удар бича, – все это каждый раз вызывало у нас один и тот же рефлекс, как у собаки Павлова: мы бросали стетоскопы, приложенные к груди пациентов, выскакивали из палат, разом заглатывали остатки гамбургера – смотря где застал сигнал – и неслись в блок.

– Young man. Stabbed in the abdomen on 28-th Street. Blood pressure 120 over 60. Pulse 90 on the arrival. Remained stable during the transfer. One peripheral line. No known allergy .

Произнеся ритуальные фразы, бригада скорой помощи забрала носилки и передала своего раненого, словно эстафетную палочку, нам – хирургической бригаде. Моя, в количестве трех ассистентов, уже забегала вокруг лежащего молодого человека в соответствии с отработанным протоколом, где каждый точно знает, что ему делать, и выполняет мои короткие приказы.

Теперь я увидел лицо раненого и поразился его бледности. На самом деле, стадия простой бледности уже осталась позади: кожа приобрела мертвенный оттенок с тусклыми серыми прожилками. Он дрожал – а ведь была еще осень, здесь в это время тепло. А главное – он был встревожен и испуган. Стуча зубами, он проговорил:

Мне никогда не нравилось слышать от пациентов об этом ощущении неизбежной смерти – про такой симптом нам в институте не рассказывали. За несколько месяцев в «травме» я слишком хорошо понял, что некоторые из них оказались правы, чудовищно правы: смерть преспокойно забрала их вопреки нашим попыткам помешать ей. Может быть, ее холодная тень, окутывая их, вызывает эту тоску? Может быть, это чувствуется угасающая жизнь? Ощущение, которое ученые никогда по-настоящему не описывали, но некоторые, возможно, чувствуют его, погружаясь в последнюю сумеречную зыбь, за которой сознание растворится навсегда.

В Нью-Йорке я оказался по совету Адриена Ронера. «Господин Ронер», как все его звали, заведовал хирургическим отделением университетской больницы в Женеве. Он был воплощением типажа большого начальника, его врожденная харизма и благородство создавали вокруг него естественный ореол власти. На работу меня принял именно он и через несколько недель вызвал к себе:

– Претр, каковы ваши цели в хирургии?

– Я бы хотел получить хорошую подготовку, чтобы поступить на работу в больницу в моем регионе, в Поррантрюи. Через несколько лет там будет вакансия.

Он с недовольным видом прислонился к спинке кресла. Нахмурился, немного подумал и через несколько секунд продолжил:

– Нет, нет. Вам определенно нужно делать университетскую карьеру. У вас есть американский диплом?

– Жаль, потому что я бы с удовольствием отправил вас туда. Их можно критиковать, но нужно признать, что сегодня именно у них дела в нашей области продвигаются лучше всего. Америка остается центром притяжения мировой медицины.

Я до сих пор вижу как наяву, как он говорил, постукивая карандашом по руке и глядя скорее внутрь себя, чем на меня:

– У меня там есть несколько хороших контактов, и со своей стороны я посмотрю, каким образом факультет мог бы вас поддержать. Но вам нужен этот диплом.

Этот разговор и в особенности слова «университетская карьера» и «центр притяжения» несколько дней звучали эхом в моей голове. Я закинул пробный мяч – отправил заявку на работу в несколько университетов в США, в том числе и в нью-йоркский. Там недавно появилось несколько позиций для иностранных врачей в хирургическом отделении, и мою заявку приняли, хотя с непременным условием – получить этот пресловутый диплом.

Я только-только поступил в отделение ортопедии – приятная работа, больше зависящая от отточенных навыков, чем от тонких интриг. И пациенты часто моложе и крепче, чем в других отделениях, не считая того, что перелом меньше повреждает организм, чем гнойный перитонит или инфаркт миокарда. И когда уходишь с работы, почти не остается нерешенных проблем, способных испортить вечер. И вот каждый вечер, вправив несколько сломанных лодыжек или заменив сломанную головку и шейку бедра, мне пришлось тянуть эту нудную лямку – освежать базовые знания по медицине.

Я сдал их треклятый экзамен.

Теперь я мог отправляться в Нью-Йорк со стетоскопом на шее.

Мы взялись за ножницы и освободили нового пациента от одежды: куртка, рубашка, брюки разрезаны сверху вниз и отброшены, как снятый панцирь лангуста. Открытая рана притягивала взгляд – справа под ребрами, подчеркнутая тонкой струйкой крови. Мы перевернули пациента – еще одна рана, поменьше, на пояснице. Вопрос вырвался сам собой:

– Вас только два раза ударили ножом?

– Нет, не два, один. Только один! Меня ударили ножом только один раз!

Мгновение я смотрел на него, сначала с недоверием, а потом до меня дошло. Нож прошел через брюшную полость насквозь и вышел сзади. Сквозное ранение! Одно из тех, которые обязательно повреждают внутренние органы и вызывают кровотечение. Драматизм ситуации резко возрос, потому что под ударом печень – настоящая губка для крови. Подтверждать и уточнять диагноз стало некогда. Нужно было нестись в операционный блок, чтобы остановить кровотечение, которое, несомненно, втайне усиливается, и так с самого момента нападения. Песок из часов жизни этого парня утекал на глазах, как и его кровь. Времени на то, чтобы остановить этот процесс, почти не оставалось.

– Bloody hell ! Предупредите их там, мы идем!

Наркоз, интубация, переливание. Носилки разблокированы, незнакомец, еще без имени и без возраста, отправлен в операционную. Наша процессия ринулась в коридор, снося препятствия, расталкивая все на своем пути, и наконец остановилась в операционной. Грудь и живот парня обработаны дезинфицирующим раствором, вокруг порхали стерильные простыни, обрамляя широкий прямоугольник операционного поля.

Разрез скальпелем: кожа раскрылась по всей длине брюшной полости. Кровотечения почти нет! Еще остававшаяся в теле кровь ушла из периферических тканей в жизненно важные органы. Мышечный слой рассечен, осталась только брюшина – тонкая мембрана, окутывающая внутренности. Она раздулась под давлением крови. На поверхности все казалось спокойным, но внутри угадывалось бурное клокотание. Не раз это ложное спокойствие напоминало мне атаки акул, вырывающихся из морских глубин на поверхность спокойных вод. В памяти порой возникали кадры из фильма «Челюсти». Я взглянул на анестезиологов…

– Ребята, готовы? Или надо еще крови влить?

– Нет, мы готовы. Есть еще резерв.

…а потом на моих ассистентов и операционную сестру:

– О’кей, вы тоже? Тогда – вперед, на штурм!

Этот город, а потом и эта работа захватили меня целиком. Сначала – лихорадочный темп жизни. Все было шумным, быстрым, мерцающим. Непрерывный фоновый шум, где задавал такт вой сирен, а сирены подчеркивали диссонанс какого-то мычания, которое всякий раз заставляло меня вздрагивать. Я помню, как услышал в первый день эту какофонию от колонны полицейских мотоциклов, за которыми следовала машина скорой помощи – ревут сирены, по улицам хлещут лучи проблесковых маячков, и все это несется к больнице «Бельвю»… как раз туда, где мне предстояло работать. Я замер на тротуаре в растерянности, эта процессия одновременно впечатлила меня и внушила робость. И в мозгу медленно проступила неотвязная мысль: «А ведь через несколько дней уже я буду встречать их в приемном покое». И тогда меня охватила легкая тревога – а вдруг я окажусь не на высоте? – но к ней прибавлялась не меньшая гордость – ведь я окажусь в центре событий.

Потом – гигантские размеры. Все казалось увеличенным, вытянутым, приумноженным. Поступив на работу в университет Нью-Йорка, я работал поочередно в каждой из трех больниц на Первой авеню: Нью-йоркском университетском медицинском центре, больнице «Бельвю» и госпитале Ветеранов Администрации. Все вместе они занимали больше километра и образовывали гигантский больничный центр, намного масштабнее всех, что я когда-либо видел.

И, наконец, харизма. Ощущение насыщенной жизни в самом центре притяжения вещей. Пьянящая вибрация, охватывающая тебя, пока ты идешь по улице – и охватившая меня в больнице «Бельвю».

Из трех больниц я предпочитал именно ее – из-за контингента, свободы, которую она давала, и ее ауры. Идти работать «в Бельвю», как мы ее звали с фамильярностью старых служак, значило отправиться воевать в мире, полном оригинальности и эксцентричности. Что до цвета этой больницы, отделения неотложной помощи, его обитатели именовались «фауной» или «джунглями». Там происходили всевозможные удивительные истории, фантастические ситуации, перипетии, достойные Гомера, порой на грани правдоподобия. В этих стенах ходила хвастливая поговорка: «Чего не видели в «Бельвю» – того, наверное, и вовсе на свете нет».

Сначала мне это показалось преувеличением.

Только сначала.

Приоткрытыми ножницами я решительно вскрыл брюшину сверху вниз, вслепую, потому что, стоило сделать надрез, из живота вырвался фонтан крови, заливший все вокруг. Точно как в фильме «Челюсти»! Мои руки погрузились в этот взбесившийся живот. Казалось, извергается вулкан – выход наружу сдерживаемого давления и вмешательство наших рук вызвали потоки крови, которая теперь хлестала отовсюду. Два отсоса, работавших на максимальной мощности, позволили пробраться среди внутренних органов к бурлящим источникам кровотечения. В чем преимущество ран, нанесенных холодным оружием – относительно легко определить раневые каналы и, соответственно, поврежденные органы. В данном случае путь не вызывал никаких сомнений – печень пробита и обильно кровоточит. Мои пальцы нащупали печеночную связку там, где проходят печеночная артерия и воротная вена – ее притоки крови. Туда быстро встал сосудистый зажим , чтобы остановить кровотечение… Теперь мы вместе с первым ассистентом сжимали руками весь орган вокруг раны, чтобы прекратить ретроградное кровотечение из печеночных вен.

Я взглянул на анестезиологов.

– Как там у вас дела? У нас все более-менее под контролем.

– Дайте нам немного времени, очень сильно упало давление.

Теперь, когда кровотечение было временно остановлено, задача критической важности стояла на их стороне. Им предстояло решительными действиями восполнить потери, нагнать наше опоздание и нехватку ресурсов. Сразу в несколько вен вливаются целые флаконы крови, чтобы восполнить потерю.

Я ожидал этого временного ухудшения. Вскрытие брюшной полости, устраняющее последнюю преграду, неизбежно должно было вызвать сильное кровотечение. Прямое вмешательство в рану, которую мы пока что сжимали руками, снова освободит поврежденные сосуды и возобновит ток крови. Мы маневрировали слишком близко от края пропасти, чтобы начинать работу по прижиганию и сращиванию. Сначала нужно наполнить почти пустые сосуды, восстановить резервы. Отойти от критической точки.

Я взглянул на монитор.

Давление стало расти.

– Так вот она какая, эта самая «Бельвю»!

Едва оказавшись на Манхеттене, я отправился на разведку к ее стенам.

Истории успеха могут писать не только актёры, бизнесмены и айтишники. Книга Рене Претра, - успешного кардиохирурга, начальника отдела сердечно-сосудистой хирургии в Лозанне и руководителя детской кардиохирургии в Женеве, - вполне может быть рассмотрена в рамках такого жанра.

В швейцарском кантоне Юра, в семье фермеров рос обыкновенный жизнерадостный паренёк. Больше всего на свете он любил играть в футбол и работать на тракторе в отцовских полях. Он довольно безалаберно относился к учёбе в школе, но в последний момент почти случайно решил поступать на медицинский факультет. И вот он уже делает операции в Нью-Йорке жертвам уличных разборок, спасает сотни детей с врождёнными патологиями сердца в Европе, организует командировки детских кардиохирургов в страны Африки. В 2009 году он становится «Человеком года» по версии швейцарской телевизионной премии «SwissAward».

Все эти автобиографические подробности в книге Рене Претра занимают небольшую, хоть и очень атмосферную часть. По таким деталям становится ясно, что перед нами полная противоположность самому популярному медику эпохи сериалов - мизантропу доктору Хаусу. Но основное содержание посвящено непосредственно работе хирурга, которая всегда связана с хождением по краю.

Где должна заканчиваться смелость взять на себя ответственность и начинаться здравомыслие, уберегающее от неоправданного риска? Имеет ли право врач тратить свои ресурсы на почти безнадёжного ребёнка, если учесть, что его ждут дети с более благоприятным прогнозом? Всегда ли есть грань между непредсказуемой случайностью и врачебной ошибкой? Где заканчивается «могущество» хирурга и начинается «произвол» природы?

С одной стороны, «Там, где бьётся сердце» - книга для лёгкого, эмоционального чтения, которая может зарядить вас чувством осмысленности и любви к жизни, если будни по каким-то причинам выбивают вас из колеи. С другой стороны, она может быть пищей для размышлений над весьма серьёзными философскими вопросами XXI века - времени прорывных открытий в медицине, которые, казалось бы, приближая человечество к долгой счастливой жизни, готовят для нас всё новые дилеммы.

Публикуем отрывок из книги, который поможет вам задуматься о решениях, которые мы принимаем - в том числе тех, которые касаются жизни ещё не рождённого ребёнка.

Метель

О, эти этические проблемы! Такие частые в нашей работе, нередко сложные, порой - неразрешимые. Вот недавно был случай. Восемь человек - врачей и медсестер - собрались, чтобы обсудить судьбу «Бэби-боя». У него ещё не было имени. Едва он появился на свет, мы сделали артериаль­ную перфузию, чтобы поддерживать артериальный проток открытым и выиграть время для более точного диагноза и плана лечения. Уточнение! Да, речь шла именно об этом, поскольку проблема не ограничивалась сердцем. Бэби-бой появился на свет с другими тяжелыми врожденными по­роками, касающимися, в частности, мозга. И именно они - страшное сочетание серьезной умственной отсталости, глухота и слепота, серьезные нарушения опорно-двига­тельного аппарата - удерживали нас от борьбы за его жизнь.

Группа единогласно решила воздержаться от лече­ния. Затем нам предстояло сообщить об этом решении родителям и, если с их стороны не будет возражений, под­держивающая перфузия не будет продолжаться, позволив жизненно важному артериальному протоку закрыться.

Мы стали проводить такие совещания по вопросам этики, потому что считали, что в случаях, когда речь идет о жизни чисто биологической, с едва наметившейся эмоциональной составляющей, именно мы должны предложить ра­дикальное решение родителям, часто растерявшимся, чтобы снять с них эту слишком тяжелую ответственность. Их несогласие скорректировало бы наше отношение, при необ­ходимости мы действовали бы так же профессионально, как и для любого другого ребенка. Но подобного ни разу не произо­шло. Наоборот, мы часто видели облегчение от того, что не они сами приняли столь серьёзное и бесповоротное решение.

Они приехали издалека, чтобы узнать мое мнение. Они были молоды и понимали друг друга с полуслова, это было видно сразу. Ультразвук выявил у плода гипоплазию левых отделов сердца. Это ужасный порок: половина сердца - ле­вая, самая сильная - не развилась. Все такие дети уми­рают, некоторые до рождения, другие - сразу после. Мы можем создать «совместимое с жизнью» кровообращение ценой трех операций, причем первая должна быть прове­дена сразу после рождения. Если это новое кровообраще­ние и сможет обеспечить неожиданно хорошее качество жизни некоторым малышам, то продолжительность их жизни всё равно ограничивается несколькими десятиле­тиями, и трансплантация сердца - которую очень сложно провести при таких анатомических нарушениях - в ко­нечном итоге становится необходимой.

Можно легко по­пасть в ловушку иллюзий, глядя на тех детей, которые действительно чувствуют себя хорошо, радуют своих ро­дителей и развиваются так же, как их братья и сестры. К несчастью, действительность не всегда бывает столь идиллической. Большое число таких прооперированных де­тей отстают в развитии всю свою жизнь и имеют боль­шие трудности с интеграцией в общество. Их зависи­мое состояние непрерывно лежит грузом на окружающих. К сожалению, существует очень мало факторов, которые позволяют предсказать, по какой из двух таких разных траекторий пойдет жизнь ребенка, и это делает наш информационный диалог сложным, щекотливым и даже немного рискованным.

Изложив перспективы жизни ребенка с таким пороком в чистых фактах, я немного вмешался в их личную жизнь.

Итак, если предположить, что эта беременность окончится благополучно, у вас будет такой выбор: бороть­ся за жизнь вашего ребенка или вовсе не начинать борьбу.

Они были внимательны и не перебивали меня. Тогда я продолжал более серьезным тоном:

Это должно быть ваше и только ваше решение. По­дождите несколько дней, поговорите наедине, но главное, главное… Я выдержал паузу, чтобы подчеркнуть важный момент:

- …не говорите об этом ни с кем другим.

Я задержал на них взгляд, чтобы моя искренняя убежден­ность передалась и им, и продолжал: - Не говорите об этом ни с кем, чтобы сохранить сво­боду выбора, свободу выбирать самим, без давления извне. Опасайтесь и тех пророков, которые утверждают, что для каждой жизни нужно делать всё возможное, и тех, кто удив­ляется, как это можно оставить ребенка-инвалида. Правда - ваша собственная - находится посередине. Она будет исти­ной, если будет исходить действительно от вас, если это то, чего вы хотите для своего ребенка, то, во что вы верите. Чтобы добиться этой правды, вы должны освободиться от всякого внешнего влияния, от всякого ненужного давления.

Я снова взял паузу, чтобы они осмыслили мое послание, и, наконец, сказал:

Дайте себе немного времени, но принимайте решение до рождения ребенка и постарайтесь его придерживаться, поскольку оно будет принято спокойно и взвешенно. Я знаю, что не всегда легко оставаться стоиком, когда ваш рёбе­нок внезапно обретет лицо, улыбку, зачаток личности.

Я часто представлял себе родителей, которых терза­ет чувство вины, если они не бросятся всем своим суще­ством в борьбу за выживание своего ребенка. И все же, по-моему, они не должны ни в коей мере чувствовать вину, если их отказ вытекает из стремления к счастью и бла­гополучию ребенка. Которое может заключаться в нежелании длить неполноценную жизнь. И, чтобы изобличить это губительное чувство, я охотно напомнил им несколько неоспоримых фактов.

Не вы несёте ответственность за инвалидность вашего ребенка, а Природа. Это она нанесла слепой удар, в некотором роде по собственному произволу, как иногда бывает - одному она даёт талант, а другому - увечье, и вы стали её жертвами. Если вы решите не сражаться, вы тем самым не убиваете его, вы только позволяете его судьбе свершиться. Со своей стороны мы ничего не будем делать, чтобы вызвать или ускорить этот исход. Мы только сделаем все, чтобы он не страдал.

Знаете, еще пятнадцать лет назад, даже меньше, у нас не было бы этого разговора, потому что все такие дети умирали, без исключений. Хирургия тогда ещё не на­шла долгосрочного решения. Наша специальность ставит нас иногда в неоднозначное, парадоксальное положение, где успех создаёт больше проблем, чем решает.

Еще несколько минут продолжался разговор о неко­торых технических аспектах коррекции. Затем они ушли, по-видимому, немного ошеломленные. Больше ничего я о них не слышал, во всяком случае, после рождения ребен­ка. Они исчезли из моей памяти, утонув в потоке пациен­тов, родителей, сердец, встречавшихся мне каждый день.

Лишь через год я получил длинное письмо, написанное от руки. Его написала мама. Она благодарила меня за откро­венность во время нашей встречи, за то, что я позволил посмотреть на неразрешимую проблему под другим углом, за то, что дал им мужество самим принять это невозмож­ное решение… отступить. И наконец, она сообщала, что ро­дила другого, здорового ребенка, который озаряет их жизнь.