Широко распространена и для многих весьма притягательна концепция, приверженцы которой полагают, будто музыкальная пьеса является средством самовыражения исполнителя. Эта концепция существует по крайней мере со времен Листа. Некоторые музыкальные критики разделяют ее, у других она вызывает протест. Сам я убежден, что композиторы, сочиняя пьесу, совершенно ясно представляли себе, как она должна звучать, и у них, конечно, больше оснований быть правыми, чем у кого-либо другого. Документально засвидетельствованные высказывания того или иного композитора могут поначалу быть восприняты нами как двусмысленные, а то и явно противоречащие друг другу. Чтобы подобные суждения не сбивали нас с толку, необходимо учитывать, при каких обстоятельствах они были сделаны. Полистав подборку документов из наследия Сергея Кусевицкого, мы обнаружим в ней телеграмму от Игоря Стравинского, где говорится: «Благодарю Вас за мастерское исполнение моей Оды». Слова Стравинского звучат откровенной похвалой. Но, как об этом однажды сообщил Роберт Крафт, на самом деле телеграмма была послана для того, чтобы засвидетельствовать признательность верному стороннику, которого композитор в узком кругу резко критиковал за своевольную трактовку доверенных ему пьес.
В начале 20-х годов мне приходилось слышать об одном высказывании Рихарда Штрауса, как будто опровергающем то, что я пытаюсь здесь утверждать. Эпоха Веймарской республики породила к жизни множество различных экспериментирующих творческих содружеств, в том числе организованную на демократических началах, гастролирующую оперную труппу Wanderbühne 1 . Основным новшеством, введенным труппой, была система распределения ролей, согласно которой певица, занятая во вторник в партии графини Альмавива, могла в среду быть подружкой невесты, тогда как сегодняшняя исполнительница второстепенной роли в силу того же принципа становилась назавтра примадонной. Некоторое время система функционировала, но затем от нее пришлось отказаться - участь всех подобных начинаний, основанных на фиктивном равенстве таланта и темперамента. Репетиции проходили в здании, возвышавшемся на одном из баварских взгорий неподалеку от Гармиша, где
1 Букв.- странствующийтеатр (нем.).
жил Р. Штраус. Однажды, завершая подготовку «Интермеццо», члены труппы решили пригласить автора музыки на прогонную репетицию. Речитативные эпизоды, имеющиеся в данной партитуре, требуют от вокалиста самой совершенной декламационной техники, уступая по своей сложности лишь аналогичным эпизодам в «Кавалере розы». Даже наиболее талантливым певцам не всегда полностью удаются эти труднейшие пассажи parlando. Довольный тщательностью проделанной работы, главный дирижер труппы в разговоре с композитором, происходившем во время перерыва, гордо утверждал, что каждый слог, каждая нота были спеты именно так, как указано в партитуре, «со стопроцентной точностью». Выслушав его, Р. Штраус неожиданно спросил: «А для чего вам такая точность?»
Когда я совсем еще подростком впервые услышал эту историю, я понял риторический вопрос автора «Интермеццо» в буквальном смысле, полагая, будто нотная запись является лишь приближенным отражением звучащей картины, в которую исполнитель сам вносит различные детали. Узнав со временем немного больше о том, как нужно оценивать смысл высказываний в зависимости от их контекста, я увидел описанную сцену в новом свете. Муштруя певцов, стараясь вышколить их по апробированной методе Бекмессера, главный дирижер, педантично добивавшийся тщательного воспроизведения каждого слога диалогов, на самом деле лишил эти диалоги их естественной выразительности и живости. Когда, довольный собой, он в перерыве между актами стал утверждать, что ноты, все до единой, были исполнены точно, композитор решил осадить его, но так, чтобы не нанести ему этим обиды. Однако каким иным способом Р. Штраус, будучи остроумным человеком и проницательным психологом, мог бы дать дирижеру понять, что старательное сольфеджирование - это еще не настоящий речитатив? Как еще он мог заставить дирижера, преисполненного петушиного тщеславия, почувствовать, что, заботясь о нотах, тот упустил из виду самую суть музыки?
Маргарита Лонг где-то приводит высказывание Мориса Равеля, которое на первый взгляд противоречит смыслу слов, произнесенных Р. Штраусом в разговоре с дирижером Wanderbühne. Как пишет известная пианистка, Равель всегда требовал, чтобы в его музыке исполнялись только ноты и ничего более, - еще один пример композиторского афоризма, опасного своей двусмысленностью для неопытных новичков. Исполнять только ноты невозможно, и особенно это относится к музыке фольклорного характера. В некоторых пьесах Равеля использованы традиционные танцевальные ритмы, которые даже не поддаются адекватной фиксации в записи. Воспроизвести основной ритмический рисунок «Болеро» в точном соответствии с его нотной записью столь же немыслимо, как и выдержать в строгом трехдольном размере ритм венского вальса в La Valse. Такая «буквальная» трактовка уничтожила бы дух любой
из этих пьес, их аутентичность и колорит, будь эти пьесы в испанском или венском стиле. Подобно Р. Штраусу, Равель хотел - я в этом уверен - поставить на свое место исполнителей, стремящихся непременно быть на первом плане и убежденных, что они-то понимают замысел композитора, хотя ни проникнуться заключенным в его музыкальной пьесе духом, ни досконально разобраться в ее нотном тексте им было недосуг. Эта проблема отражена в письме Р. Штрауса к родным, где он сетует на то, что его совершенно не удовлетворила прошедшая под руководством Ганса фон Бюлова и имевшая большой успех премьера «Дон Жуана».
«Что пользы мне от успеха, в основе которого непонимание? Темпы и все остальное Бюлов трактовал неверно. Не имея ни малейшего понятия о поэтическом содержании музыки, он исполнял ее как какую-нибудь приглаженную, в новом стиле сконструированную и гармонизованную, богато оркестрованную пьесу. Нельзя отрицать, репетировал он очень тщательно, вкладывал всю свою энергию, но ужасно нервничал и боялся провала (чего он более не в силах переносить, ибо страшно тщеславен...); в результате он познакомил публику с весьма интересным музыкальным произведением, однако это был уже не мой „Дон Жуан"».
В конце письма Р. Штраус делает вывод: «Я полагаю, никто не вправе идти на поводу у своего воображения, даже Бюлов, теперь мне это ясно». Слова композитора, написанные в 1890 году и выражающие его неудовлетворенность, как бы перекликаются с тем, что писал Карлу Черни Бетховен: «Завтра я зайду к Вам поговорить. Вчера я был очень несдержан и потом сожалел о случившемся, но Вы должны простить автора, предпочитающего услышать свою музыку именно так, как он ее задумал, и тут ничего не поделаешь, сколь бы замечательной ни была Ваша игра сама по себе»*. Стравинский и другие композиторы, жившие уже в нашу эпоху, часто с горечью отзывались о своих «святых патронах», то бишь об оказывавших им поддержку дирижерах. Барток разрывался между благодарностью за финансовую помощь и гневом, который вызывали у него искаженные интерпретации созданной им музыки. Как и Р. Штраус в 1890 году, композиторы последующих поколений, когда их замыслы извращались, едва ли могли открыто выражать недовольство или протестовать, не рискуя при этом лишиться услуг и поддержки благоволивших к ним популярных дирижеров и других исполнителей 2 .
2 Все это напоминает мне известный анекдот, в достоверности которого я, впрочем, сомневаюсь. Живя в Париже, Россини немало времени уделял подготовке концертов для светских вечеров, устраиваемых в богатых домах. Композитор обычно приглашал музыкантов, составлял программы и следил за тем, чтобы все было на месте и происходило вовремя. Иногда он и сам участвовал в этих концертах. Как-то раз он аккомпанировал Аделине Патти, которая пела одну из его популярных арий, обильно уснащая ее всевозможными руладами, каденциями и прочими украшениями, наподобие тех, что мы часто слышим у певцов, исполняющих сольные оперные номера. Когда она закончила н раздались аплодисменты, Россини, произнеся несколько комплиментов по поводу ее прекрасного голоса, поинтересовался... кто же был сочинителем только что прозвучавшей пьесы?
Неудовлетворительную интерпретацию Бюловом «Дон Жуана» композитор объясняет - по крайней мере отчасти - коренящимся в тщеславии дирижера страхом потерпеть провал. И в самом деле, тщеславие - наш враг номер один, поскольку оно пагубно сказывается на способности исполнителя воспринимать то, что вложено в музыку ее создателем. Freischwebende Aufmerksamkeit 3 , это sine qua non в технике анализа сновидений, представляет собой, на мой взгляд, очень важное качество подлинно выдающегося интерпретатора. К сожалению, многие думают, будто те из музыкантов, у кого в наивысшей степени выражена склонность к эксцентричности и экстравагантному поведению, кто обнаруживает необузданный темперамент, как раз и являются наиболее талантливыми. В это можно верить до той поры пока мы не особенно хорошо знакомы с творчеством композиторов, музыку которых нам преподносят. В противном случае псевдооригинальность и тщеславие сразу же выступают на первый план, подобно тому как всплывают на поверхность воды капли масла.
То, что дирижер обязан быть выразителем идей композитора, отнюдь не новая концепция. В трактате Иоганна Маттесона «Совершенный капельмейстер», изданном в 1739 году, мы находим замечательное изложение сути дилеммы дирижер - композитор:
«Наитруднейшая задача, уготованная исполнителю чьего-то творения, воистину заключается в потребности направить всю силу своего ума на то, чтобы уяснить себе своеобычную сущность чужих мыслей. Кому неведомо, как создатель музыки играл бы ее сам, тот навряд ли станет делать это хорошо, однако же погубит ее живодейственность и красоту, и часто выходит так, что сочинитель, буде ему таковое услышать, и вовсе не узнает свою пиесу».
Подобного рода свидетельства, проливающие свет на отношение композиторов к музыке, на то, что им казалось неприемлемым, особенно впечатляют, когда они доносят до нас слова композиторов, которые сами были дирижерами. И это естественно: композитор, являющийся дирижером-профессионалом, более строг к другим дирижерам, чем те из его коллег, кто либо вовсе не берется за палочку, либо делает это лишь изредка. Мне представляется весьма уместным привести в заключение этого обзора слова Густава Малера, сказанные им в разговоре с Натали Бауэр-Лехнер летом 1896 года:
«Сколь много проходит времени, какой нужно приобрести всеобъемлющий опыт, какую зрелость, пока не научишься все исполнять просто и естественно, так, как это написано; не добавлять и не привносить от себя ничего лишнего, ибо большее в конечном счете оборачивается меньшим... Дирижируя в молодые годы великими произведениями, я тоже бывал неестествен и неумерен и добавлял слишком много своего, хотя, обладая интуицией, делал это с пониманием. Лишь много позднее приблизился я к подлинной правде, простоте и к познанию того, что только отбросив всякую искусственность, можно прийти к истинному искусству».
3 Непроизвольное (букв.- свободно парящее) внимание (нем.).
В устах музыканта, который был в равной мере и композитором и дирижером, слова «слишком много своего» звучат особенно веско. Пользуясь в приведенном отрывке весьма характерным выражением «великие произведения», Малер, следует полагать, имеет в виду музыку таких композиторов, как Бетховен и подобные ему. По сути дела, Малер мог бы сказать: «Пока я не услышал, как обращаются с моей музыкой другие, я, наверное, поступал не лучше, чем они, и пытался подгонять трактовку старых мастеров под свои собственные представления об идеальной композиции».
На моих глазах происходила аналогичная перемена во взглядах музыканта более позднего поколения. Когда мне впервые довелось побывать на концертах Бруно Вальтера, я заметил, что, исполняя Моцарта, Гайдна и Бетховена, он довольно часто делал своего рода люфтпаузу - короткую остановку перед особо важным акцентом. Люфтпауза является одним из характерных моментов фразировки у Малера, и поэтому в его партитурах часто можно обнаружить специальное ее обозначение - запятую. Совершается эта пауза за счет едва ощутимой задержки вступления акцентируемой ноты и - одновременно - укорачивания предшествующей ноты. Это проще всего представить себе, вообразив, как кто-то, взмахнув молотком, задерживает его на мгновение чуть выше головы, чтобы с тем большей силой нанести очередной удар. Исполняя классиков, Бруно Вальтер столь часто пользовался люфтпаузой, что это воспринималось как та самая манерность, искусственность, которой Малер старался избегать в зрелые годы. Вальтер с годами тоже стал экономней и, отвергнув излишне щедрую и в какой-то степени нервозную нюансировку, постепенно пересматривал свою дирижерскую технику, все более упрощая ее.
Слова Малера «как это написано» могут на первый взгляд показаться тем ясным ориентиром, который должен привести нас к искомой простоте. В действительности же их смысл чрезвычайно широк и отнюдь не однозначен. Так, например, остается вопрос: «А все ли записано в нотах?» Подходить к музыке, возникшей в эпоху, когда сохраняли всю свою силу некие общепринятые традиции, следует по-иному, чем к таким музыкальным пьесам, которые создавались, когда влияние традиций было незначительным или же вовсе не ощущалось. (Я посвящу отдельную главу обсуждению музыкальных традиций, без знания которых невозможно вполне понять замысел композитора классической эпохи.)
Но как бы полно ни учитывал исполнитель традиции соответствующей эпохи, а также зафиксированные в партитуре намерения композитора, все равно бывают случаи, когда он вынужден руководствоваться лишь собственным чутьем и вкусом. Поэтому важно четко себе представлять, где начинается и где заканчивается та область, за пределы которой интерпретатор не должен выходить.
Технологии, разработки» www. методкабинет.рф
Пианист - интерпретатор. Современный пианизм.
Иовенко Юлия Евгеньевна, преподаватель фортепиано МАОУК ДОД Детская музыкальная школа г.Комсомольск-на-Амуре Хабаровского края
Мой проект касается проблем интерпретации фортепианной музыки.
В нём я немного затрону тему истории фортепианного исполнительского искусства, а так же коснусь вопроса о тенденциях в современном исполнительском пианизме, расскажу о некоторых пианистах нашего времени, которые на мой взгляд являются лучшими интерпретаторами того или иного композитора.
Музыка в ряду искусств занимает особое место по своей специфичности. Объективно существуя в виде нотной записи, музыка нуждается в акте воссоздания исполнителем, его художественной интерпретации. В самой природе музыки заложено диалектическое единство музыкального произведения и исполнения.
Музыкальное исполнение всегда есть современное творчество , творчество данной эпохи, даже когда само произведение отделено от нее большим отрезком времени.
В зависимости от эпохи развития фортепианной музыки у пианистов формировался определённый стиль исполнения, определённая манера игры.
Клавирный период является для фортепианного исполнительства предысторией. В это время складывается тип музыканта- практика, «играющий композитор». В основе исполнительского мастерства лежит творческая импровизация. Виртуозность такого музыканта сводилась не столько к техническому совершенству, сколько к умению «говорить» с аудиторией с помощью инструмента.
Новый важный этап музыкального исполнения наступает к концу 18 века с выдвижением нового сольного инструмента - молоточкового фортепиано. Усложнение музыкального содержания вызвало необходимость в точной нотной записи, а так же фиксации специальных исполнительских указаний.
Фортепианное исполнительство приобретает эмоциональную насыщенность, динамичность.
К концу 18 века появилась новая форма музицирования- публичный, платный концерт. Происходит разделение труда композитора и исполнителя.
В начале 19 века формируется новый тип музыканта - «сочиняющий виртуоз». Новые пространственно - акустические условия (большие концертные залы) потребовали от исполнителей большей силы звучания. С целью усиления психологического воздействия вносятся элементы зрелещности. «Игра» лица и рук становится средством пространственной «лепки» музыкального образа. На публику воздействует виртуозный размах игры, смелый полёт фантазии , красочная гамма эмоциональных оттенков.
И наконец к середине 19 век а формируется музыкант- интерпретатор, истолкователь чужого композиторского творчества. У интерпретатора исключительно субъективный характер исполнения уступает место интерпретации, ставящей перед ним объективные художественные задачи- раскрытие, истолкование и передачу образного строя музыкального произведения и замысла его автора.
Практически всё 19 столетие характеризуется мощным расцветом фортепианного исполнительства. Исполнение становится вторым творением, где интерпретатор оказывается равноправным с композитором. Основной фигурой в исполнительской сфере становится странствующий виртуоз во всех его разновидностях - от «акробатов» фортепиано до исполнителей пропагандистов. В деятельности Шопена, Листа, братьев Рубинштейнов господствует идея единства художественного и технического начал, с другой стороны Калькбреннер и Ложье ставят главной цель воспитать ученика виртуоза. Стиль многих мастеров 19 столетия был наполнен таким исполнительским своеволием, что мы сочли бы его стопроцентно безвкусным и неприемлемым.
XX век смело можно назвать веком великих пианистов: так много в одном промежутке времени , кажется, их ещё не бывало никогда. Падеревский, Гофман, Рахманинов, Шнабель- в начале века, Рихтер, Гилельс, Кемпфф- во второй половине. Список можно дополнять бесконечно…
На рубеже XX- X I веков разнообразие интерпретаций настолько велико, что разобраться в них порой совсем не просто. Наше время - пестрота исполнительских манер.
Современное искусство играть на фортепиано. Что это такое? Что в нем происходит, что отмирает и что рождается?
В целом тенденция фортепианного исполнительского искусства сегодня в отличие скажем от того, что было даже лет 50 назад - это приоритет деталей над общей концепцией. Именно в разном прочтении микро-деталей современные исполнители хотят найти свою индивидуальность.
Так же - это существование негласного правила исполнения: «гомофонии нет. Вся фортепианная фактура и всегда насквозь полифонична, и даже стереофонична. С этим связан фундаментальный принцип: каждый палец - это отдельный и живой и конкретный инструмент, ответственный за продолжительность и качество звучания» (цитата из лекции – урока Михаила Аркадьева).
Профессия композитора требует музыкального таланта и глубоких знаний музыкальной композиции. Можно смело утверждать, что композитор – важнейшая фигура в музыкальном мире. Поэтому каждый знаменитый композитор в истории музыки оказывал весомое влияние на развитие музыки на каждом конкретном этапе. Композиторы 18 века Во второй половине 18 века жили и творили два великих композитора – Бах и Моцарт – повлиявшие на все последующее развитие музыкального искусства. Иоганн Себастьян Бах (1685-1750) является ярчайшим представителем музыкальной традиции 17-18 веков, классифицируемой историками как эпоха барокко. Бах – один из самых значимых композиторов в истории музыки, написавший за свою 65-летнюю жизнь боле тысячи музыкальных произведений в разных жанрах. Иоганн Себастьян Бах является основателем одной из самых известных в мире музыки династий. Вольфганг Амадей Моцарт (1756-1791) – яркий представитель Венской школы, виртуозно владевший множеством инструментов: скрипка, клавесин, орган. Во всех этих жанрах он преуспел не только как исполнитель, а в первую очередь как сочинитель музыки. Моцарт стал знаменит благодаря удивительному музыкальному слуху и таланту импровизации Третье важнейшее для истории музыки имя – Людвиг Ван Бетховен. Он творил на рубеже 18 и 19 веков во всех существовавших тогда музыкальных жанрах. Его музыкальное наследие необычайно разнообразно: это сонаты и симфонии, увертюры и квартеты, концерты для двух его любимейших инструментов – скрипки и фортепиано. Бетховен считается первым представителем романтизма в классической музыке. Эти произведения написал Людвиг ван Бетховен 01-К Элизе 02-Соната №14 Лунная 03-Симфония №5 04-Соната Аппасионата №23 05-Соната №13 Патетическая 06-Эгмонт Увертюра 07-Соната №17 Буря 08-Симфония №9 09-Соната №21 Моцарт написал «Мнимая простушка» «Сон Сципиона» «Misericordias Domini» Mocarta 40. simfonija, 4. temps Overture to Don Giovanni "Figaro kāzu" uvertīra Concerto in D for Flute И.Т 1 Вокальные произведения 2 Органные произведения 3 Произведения для клавесина 4 Произведения для солирующих неклавишных инструментов 5 Произведения для дуэта клавесина с другим инструментом Он является автором 90 опер Автор более 500 концертов Автор свыше 100 сонат для различных инструментов с сопровождением бассо континуо; светских кантат, серенад, симфоний, Stabat Mater и других церковных произведений. Оперы, пастиччо, балетыТерпсихора (пролог к 3-й редакция оперы Верный Пастух, 1734, театр "КовентГарден"); оратории, оды и другие произведения для хора и голосов с оpкестром, концерты для оpкестра, сюиты, концерты для инструмента с оркестромдля ансамбля инструментов - для фортепиано в 2 руки, для фортепиано в 4 руки для 2 фортепиано, для голоса в сопровождении фортепиано или с другим инструментомдля хора без сопровождения, музыка к драматическим спектаклям- В истории музыкального искусства XVIII век получил огромное значение и поныне представляет первостепенный интерес. Это эпоха создания музыкальной классики, рождения крупных музыкальных концепций по существу уже светского образного содержания. Музыка не только встала на уровень других искусств, переживавших свой расцвет с эпохи Возрождения, на уровень литературы в ее лучших достижениях, но в целом превзошла дocтигнyтое рядом дрyгиx искусств (в частности, изобразительных) и к концу столетия оказалась способна создать большой синтезирующий стиль такой высокой и длительной ценности, как симфонизм венской классической школы. Бах, Гендель, Глюк, Гайдн и Моцарт - признанные вершины на этом пути музыкального искусства от начала к концу века. Однако значительна роль и таких оригинальных и ищущих художников, как Жан Филипп Рамо во Франции, Доменико Скарлатти в Италии, Филипп Эмануэль Бах в Германии, не говоря уж о множестве других мастеров, сопутствовавших им в общем творческом движении.
Вчера, 15 апреля 2003 года, я включил телевизор и снова
увидел Эдварда Радзинского. Он почти не изменился с конца ушедшего века, когда
начал рассказывать свои истории с экрана. Разве что волосы побелели.
Тогда, в прошлом, впечатление от первого момента было отталкивающим - тонкий,
срывающийся голос,
машущие
руки, неопределенная улыбка. "Евнух какой-то", - подумал я. Процесс узнавания,
к счастью, длился не долго, - от силы полминуты. А дальше я утонул в мире
Платона и Сенеки, в страстях былых времен и в чарующем облике рассказчика.
Сквозь насмешливые глаза на меня смотрела История, движения рук завораживали.
Радзинский, безусловно, человек ярчайшего дара. Объективности ради надо было бы
поискать недостатки, но мне, влюблённому в его творчество, сделать это трудно.
Я наслаждаюсь картинами мира, которые он открывает. Его рассказ связывает
обрывки школьных знаний, книжных сюжетов и личного опыта. Я начинаю понимать
логику событий и мотивы поступков.
Он мгновенно перевоплощается. То в царя, то в поэта, то в чиновника, то в
народ. Его рассказ лучше любого фильма. Он сам, как нескончаемое историческое
кино. И еще язык. Почти позабытый среди повседневных штампов и мусора вроде
"клёво", "прикольно", "вау". Чистый, живой, емкий и точный русский язык,
который я боготворю, и который я жадно впитывал из книг Гончарова, Куприна,
Чехова. Его речь чиста и свободна. Я слушаю, как будто пью воду из прохладного,
звонкого родника.
Однажды кто-то, близкий к академическим кругам, с легкой миной презрительности
и намеком на посвящённость, сказал, что в научном мире Радзинского не любят.
Он-де путает факты и много выдумывает. И что настоящая историческая правда
находится совсем в другом месте. "Очевидно, в трудах непризнанных гениев
исторической науки и на острие пера молодых диссертантов", - подумал я. Может,
и так. Остается подождать, когда они сподобятся донести до меня свою правду.
Вчера он рассказывал об Александре
II, Освободителе. Передача кончилась, и я внезапно
вспомнил, что в моей жизни был не менее талантливый человек. Человек из плеяды
Великих Интерпретаторов.
Его звали Роман Ильич Кругликов. Я попал в его лабораторию в 1981 году. Тогда
ему было за пятьдесят. Он был грузноват и изрядно хромал из-за больной ноги.
Поговаривали, что ногу он повредил в лагере, работая военным медиком. Но толком
о его прошлом никто не знал. Известно было, что он еврей, доктор медицинских
наук, заведующий лабораторией и председатель партийного бюро института.
Занимались мы тем, что искали "молекулу памяти", если говорить упрощенно.
Логика, впрочем, была довольно простая. Если, допустим, вы знакомитесь с
человеком, то запоминаете его лицо, походку, речь. При следующей встрече вы его
узнаете, потому что внутри вас что-то изменилось, появилось что-то новое. Где
искать это новое? Очевидно, в мозгу. Там мы это и искали.
Мы знакомились постепенно. Обсуждая планы работ, эксперименты, результаты. Но
особенно интересно было его слушать на ученых советах. Биологическая наука, как
и всякая другая, специфична и запутанна. Сотни раз я сталкивался с положением,
когда ученый, делая доклад, не мог ничего объяснить коллегам. Собственно, так
происходило в большинстве случаев. Докладчик сыпал терминами, цифрами, тыкал в
таблицы и графики, всем своим видом показывал, что находится на пороге великого
открытия... а аудитория молчала. Вырванная из контекста жизни картинка ни о чем
не говорила.
Тогда к трибуне выходил Роман Ильич, стоял минуту, склонив голову, как бы
настраивая публику на внимательное слушание, и, глядя в сторону, начинал
говорить тихим голосом.
В отличие от многих, у него уже было продуманное, структурированное
пространство, в которое следовало пристроить еще одну часть. И я с
удовольствием следил, как он очерчивает полотно, наносит на него основные
контуры, которые не подлежат сомнению, а потом, как бы советуясь с публикой,
ищет наиболее пригодное место для нового элемента. У него получалось. Все
находило свое место. Это мог быть лишь один из вариантов устройства мира, но
вариант связный, удобный для дальнейшей проработки.
Потом я узнал, что у Романа Ильича есть и другой талант. За два дня до крушения
стены мы ходили по Восточному Берлину, и он по памяти читал Маяковского и
Пастернака. Он помнил все их стихи! И декламировал с большим чувством.
Последняя наша встреча была печальной. Я вернулся из годичной командировки в
Штаты, чтобы вскоре уехать снова. Я нашел Романа Ильича в клинике, где он
лечился от депрессии.
Это
была тяжелая форма эндогенной депрессии, лечить которую пока не научились. "Вот
я здесь", - виновато поздоровался он. Мы помолчали. Я коротко рассказал о своих
достижениях, но он не слушал. Уходя, я оглянулся и кивнул. На диване сидел
старый человек в сером больничном халате.
Через неделю его не стало. Не стало Великого Интерпретатора, человека, который
понимал и создавал мир. Одним стало меньше в великой когорте людей, умеющих
думать, говорить и доносить свои знания до остальных.
Светлая Вам память, Роман Ильич.
Долгих Вам лет, господин Радзинский.
«Самое верное и высокое средство
служения великим композиторам
состоит в принесении им полнейшей
искренности артиста»
(Альфред Корто).
С тех пор как появилось записанное в определённой системе нотации музыкальное произведение, творческие взаимоотношения основных носителей музыки – композиторов и исполнителей - находились в процессе постоянного видоизменения. В этом содружестве борются две тенденции – стремление к слиянию со стремлением к самовыражению. Одним из наиболее прогрессивных отрядов всемирного исполнительского искусства, начиная с середины XIX века, стал русский пианизм. В России раньше, чем где-либо поняли необходимость внимательнейшего изучения авторского текста в сочетании с творческим к нему отношением. Четыре первых десятилетия XX века – это время наиболее гармоничного разрешения вопроса об отношении к авторскому тексту; пианисты стали гораздо глубже постигать суть произведения и стиль его творца. Советские музыканты внесли достойный вклад в мировую исполнительскую бахиану. М.В.Юдина поклонялась Баху в течение всей своей творческой жизни. Об этом свидетельствует количество (около восьмидесяти) его сочинений, сыгранных пианисткой, - едва ли не уникальное для артистов её поколения. В баховском репертуаре она отказалась от многих выразительных романтических средств, в том числе специфически фортепианных; её характеризовало более историческое, в сравнении с трактовками романтиков, прочтение Баха. Юдина одной из первых осознала принадлежность баховского творчества и современного рояля к разным эпохам как живую художественную реальность, которая ставит интерпретатора перед трудностями. О новаторских чертах стиля Юдиной можно судить по её исполнению Хроматической фантазии и фуги, отличающейся линеарностью фигураций, аскетичностью колорита и энергичной клавесинной расчленённостью артикуляции. Обращают на себя внимание «регистровка» в староклавирном духе, с оттенком органности, а также небыстрый, «державный» темп и строгая агогика. Стремление к стильности никогда не оборачивалась у пианистки музейной «засушенностью» исполнения. В трактовках Юдиной к произведениям Баха стала возвращаться утраченная в романтических прочтениях способность выражать длительное погружение в одно эмоциональное состояние: возрождение принципов клавирно-органной регистровки; исчезновение diminuendo в заключительных тактах; отказ от традиции постепенно увеличивать силу звука в фугах от их начала к концу, отсутствие импульсивного rubato. Следует отметить ещё одну «клавирную» черту в исполнительских решениях Юдиной – возросшее значение артикуляции.
Среди советских музыкантов классиком послеромантического этапа истории пианизма, художником, в творчестве которого сконцентрировались ведущие тенденции новой исполнительской эпохи, стал Святослав Теофилович Рихтер. Он создал интерпретации, без которых немыслима история исполнения музыки Баха. Решительно порывая с тенденциями романтизирующего истолкования творчества этого композитора, Рихтер вычеркнул из своих программ транскрипции. В Прелюдиях и фугах из ХТК, занимающих главное место в баховской дискографии Рихтера, романтической свободе, субъективности трактовок он противопоставляет стремление к максимальной объективности и как бы «уходит в тень», желая дать прозвучать «самой музыке». Эти интерпретации проникнуты бережным, целомудренным отношением к автору. Самоуглублённость здесь полностью доминирует над внешними проявлениями чувств; эмоциональный накал угадывается лишь в огромном интеллектуальном напряжении. Уникальное мастерство сказывается в его незаметности, в лаконизме и аскетичности пианистических средств. Мы слышим у Рихтера возможность органного, вокального, оркестрового, оркестрово-хорового и клавесинного звучания и колокольность. «Я убеждён, что Баха можно хорошо играть по-разному, с различной артикуляцией и с различной динамикой. Лишь бы сохранялось целое, лишь бы не искажались строгие очертания стиля, лишь бы исполнение было достаточно убедительным» (С.Т.Рихтер).
Глубокий и всесторонний, истинно художественный подход к циклу ХТК характерен для Рихтера. Вслушиваясь в исполнение Рихтера, нетрудно обнаружить в нём две основные тенденции, которые порой борются друг с другом. С одной стороны, его исполнение как будто находится в границах, предопределённых особенностями клавирного искусства времён Баха. С другой – оно всё время имеет дело с явлениями, которые выходят за пределы этих границ. «В нём как бы «спаяны» воедино и клавесинные, и клавикордные, и органные симпатии Баха, и его гениальные прозрения будущего» (Я.Мильштейн). В нём соединены в одно целое и экспрессивные, и конструктивные элементы, и линеарные. Вот почему в иных прелюдиях и фугах Рихтер выдвигает на первый план интеллектуальное, конструктивно-полифоническое начало и связывает с ним их образный строй; в иных – подчёркивает философскую глубину музыки Баха и связанное с ней органическое равновесие всех выразительных средств. Иногда его привлекает экспрессия плавно текущих мелодических линий (связная артикуляция legato), иногда наоборот, острота и чёткость ритма, расчлененность артикуляции. Порой он стремится к романтической мягкости, пластичности игры, порой – к резко подчёркнутым динамическим контрастам. Но ему, безусловно, не свойственны «чувствительные» закругления фразы, мелкие динамические оттенки, неоправданные отступления от основного темпа. Предельно чужд он также повышенно экспрессивной, импульсивной трактовке Баха, ассиметричным акцентам, резким выделением отдельных нот и мотивов, внезапным «спазматическим» ускорением темпа и т.д. Его исполнение ХТК устойчиво, крупно по плану, органично и цельно. «Его высшее счастье – раствориться в воле избранного им композитора» (Я.Мильштейн).
Главным импульсом замечательных, покоривших мир интерпретаций Глена Гульда, является изумительная интуиция, непреодолимая сила живущих в нём музыкальных эмоций. Гульдовский Бах, это величайшая вершина исполнительского искусства второй половины XX века. Клавесинная палитра гульдовского пианизма, его мелизматика и многое другое свидетельствуют об интеллекте и глубочайшем проникновении в культуру баховского времени. Интерпретации Гульдом инвенций, партит, гольдберговских вариаций и других произведений Баха стали художественным достоянием, воспринятым нашими современниками как шедевры исполнительского искусства, как очищенный от всех накопившихся наслоений стилистический эталон. Однако творческой доминантой мастера никогда не являлось подражание Баху. Он подчиняется своей интуиции, при этом не останавливается перед изменениями прямых данных баховского «белого» текста. Гульд исполняет произведения Баха с разной степенью художественной убедительности. Не все фуги из I тома ХТК исполняются на обычном для Гульда художественном уровне. В игре мастера нередко встречаются прямые отходы от текста, его ритмо-высотные варианты.
Игра Гульда поражает оригинальной и, в высшей степени, выразительной мелизматикой. Их местоположение так же самобытно – многие добавлены, другие не исполняются. Без них баховские интерпретации артиста много бы потеряли. Часто прибегает артист и к ритмическим варьированиям текста. Но если отмеченные выше особенности игры мастера не вносят в характер и смысл произведений далеко идущих изменений, то другие преобразования Гульда вторгаются в самую сущность сочинений. Интерпретации канадского мастера охватывают богатейший образный спектр. Многое он играет с глубоким лиризмом с необычной для Баха ритмической свободой, короткой фразировкой. Его игра поражает совершенством, выпуклостью голосоведения. Вся ткань музыки ясна «как на ладони». Музыка как бы обогащается выразительным интонированием всех голосов.
Очень разработана, разнообразна, изысканна штриховая картина игры мастера. Его штрихи придают мотивной структуре баховских мелодий самый разнообразный вид. Особый интерес вызывает и открывает новую исполнительскую проблематику необычный приём варьирования штрихов в одинаковых мелодиях, в том числе в темах фуг, инвенций и других произведений. Изучение оркестровых произведений Баха, в которых есть известное количество авторских лиг – штрихов, показывает возможность такого примера. Сам великий композитор варьировал штрихи, и не так уж редко. Канадский вольнодумец создал наиболее убедительного Баха нашего времени. Он другой этот Бах: не тот, который был при жизни, и не тот, который, видоизменяясь, являлся разным поколениям, но он кажется современникам Гульда самым подлинным Бахом.
В сфере инструментальной музыки творчество И.С.Баха открыло целую новую эпоху, плодотворное влияние которой распространяется до наших дней и никогда не иссякнет. Не скованная закостенелой догматикой религиозного текста, музыка широко обращёна в будущее, непосредственно близка реальной жизни. Она тесно всего связана с традициями и приёмами светского искусства и музицирования.
Звуковой мир баховской инструментальной музыки отмечен неповторимым своеобразием. Творения Баха прочно вошли в наше сознание, стали неотъемлемой эстетической потребностью, хотя звучат на других, чем в те времена инструментах.
Инструментальная музыка, особенно кётенская, служила Баху «опытным полем» для совершенствования, оттачивания всеобъемлющей по охвату композиторской техники. Эти произведения обладают непреходящей художественной ценностью, в общей творческой эволюции Баха – это необходимое звено. Клавир стал для Баха повседневной основой музыкального экспериментирования в области строя, гармонии, формообразования, шире связывал между собой различные жанровые сферы баховского творчества. Бах расширил образно-выразительную сферу клавира и выработал для неё гораздо более широкий, синтетический стиль, вобравший в себя выразительные средства, приёмы, тематизм, усвоенные из органной, оркестровой, вокальной литературы – немецкой, итальянской, французской. При всей многосторонности образного содержания, требующей различной манеры исполнения, клавирный стиль Баха отличается некоторыми общими чертами: энергичным и величавым, содержанием и уравновешенным эмоциональным строем, богатством и разнообразием фактуры. Контур клавирной мелодии выразительно певуч, требующий кантабильной манеры игры. С этим принципом связана в большей мере баховская аппликатура и постановка руки. Одна из характерных особенностей стиля – насыщенность изложения гармоническими фигурациями. Посредством этого приёма композитор стремился «поднять на поверхность звучания» глубинные пласты тех грандиозных гармоний, какие в слитной фактуре на клавире того времени не могли сколько-нибудь полно раскрыть заключённые в них сокровища колорита и экспрессии.
Произведения Баха не просто поражают и непреодолимо захватывают: воздействие их становиться тем сильнее, чем чаще мы их слышим, чем больше с ними знакомимся. Благодаря огромному богатству идей, мы каждый раз обнаруживаем в них нечто новое, вызывающее восхищение. Бах совмещал величавый и возвышенный стиль с тончайшей отделкой, предельной тщательностью отбора деталей композиционного целого, ибо был убеждён, что «целое не может быть совершенным, если детали этого целого недостаточно точно «пригнаны» друг к другу» (И.Форкель).