Математическое творчество

Вопрос о процессе математического творчества должен возбуждать в психологе самый живой интерес. В этом акте человеческий ум, по-видимому, заимствует из внешнего мира меньше всего; как орудием, так и объектом воздействия здесь является только он сам, так по крайней мере кажется; поэтому, изучая процесс математической мысли, мы вправе рассчитывать на проникновение в самую сущность человеческого ума.

Это было понято давно; и вот несколько месяцев тому назад журнал «Математическое образование», редактируемый профессорами Лезаном и Фером, предпринял анкету по вопросу о привычках ума и приемах работы различных математиков. Но мое сообщение в главных чертах было уже готово, когда были опубликованы результаты этой анкеты, так что я совершенно не мог ими воспользоваться. Скажу только, что большинство свидетельств подтверждало мои заключения, я не говорю — все, так как нельзя рассчитывать на единогласие ответов, когда вопрос став ится на всеобщее голосование.

I

Начнем с одного факта, который должен нас изумлять или, вернее, должен был бы и зумлять, если бы мы к нему не привыкли. Чем объяснить то обстоятельство, что некоторые люди не понимают математических рассуждений? Если эти рассуждения основаны на одних лишь правилах логики, правилах, признаваемых всеми нормальными умами, если их очев идность основывается на принципах, которые общи всем людям и которых никто в здравом уме не станет отрицать, то как возможно существование столь многих людей, совершенно к н им неспособных?

Что не всякий способен на творчество, в этом нет ничего удивительного. Что не всякий может запомнить доказательство, однажды им узнанное, с этим также можно примириться. Но что не всякий может понимать математическое рассуждение в тот момент, когда ему его излагают, вот что кажется в высшей степен и поразительным, когда начинаешь в это вдумываться. А между тем тех, которые лишь с трудом могут след ить за таким рассуждением, большинство; это неоспоримый факт, и опыт учителей средней школы наверное ему не противоречит.

Но мало того: как возможна ошибка в математи ческом рассуждении? Здравый ум не должен допускать логических ошибок, а между тем иные острые умы, безошибочные в тех кратких рассуждениях, которые приходится делать при обыч ных повседневных обстоятельствах , оказываются неспособными следить или повторить без ошибок математические доказательства, которые, хотя и более длинны, но, в сущности, представляют собой лишь нагромождение маленьких рассуждений, совершенно подобных тем, что даются им так легко. Нужно ли добавлять, что и хорошие математики далеко не непогрешимы?

Ответ представляется мне очевидным. Представ ив себе длинную цепь силлогизмов, в которой заключения предыдущих силлоги змов служат посылками для последующих; мы способны понять каждый силлог изм в отдельности, и пр и переходе от посы лок к заключению мы не рискуем впасть в ошибку. Но между моментом, когда мы в первый раз встретили как ое-нибудь предложение в виде заключениях некоторого силлогизма, и тем моментом, когда мы вновь с ним встречаемся как посылкой другого силлогизма, иногда проходит много времени, в течение которого были развернуты многочисленные звенья цепи; и вот может случиться, что за это время мы либо вовсе забыли это предложение, либо, что еще хуже, забыли его смысл. Таким образом, возможно, что мы его заменим другим, несколько отличным от него предложением или, сохраняя его словесное выражение, припишем ему несколько иной смысл; в том и в другом случае мы рискуем ошибиться.

Часто математику приходится пользоваться много раз одним и тем же правилом: в первый раз он, конечно, доказывает себе его справедливость; пока это доказательство остается в его памяти вполне ясным и свежим, пока он совершенно точно представля ет себе смысл и широту охвата этого правила, до тех пор нет никакого риска в его употреблении. Но когда в дальнейшем наш математик, полагаясь на свою память, продолжает применять правило уже совершенно механически, тогда какой-нибудь изъян в памяти может привести к ложному применению правила. Так, если взять простой, почти избитый пример, мы иногда делаем ошибки в счете по той причине, что забыли нашу таблицу умножения.

С этой точки зрения специальная способность в математике должна обусловливаться очень верной памятью или скорее необычайной напряженностью внимания. Это качество можно было бы сравнить со способностью игрока в вист запоминать вышедшие карты, или, чтобы взять более сильную степень , со способностью шахматиста обозревать и предвидеть очень большое число комби наций и удерживать их в памяти. С этой точки зрения всякий хороший мате матик должен был бы быть в то же время хорошим шахматистом, и наоборот; рав ным образом, он должен быть силен в числовых выкладках. Конечно, иногда так и бывает; так, Гаусс одновременно был гениальным геометром и очень искусным и уверен ным вычислителем.

Но бывают исключения ; впрочем, я ошибаюсь, говоря «исключения», ибо тогда исключения окажутся многочисленнее случаев, подходящих под правило. На против, именно Гаусс и пр едставляет собой исключение. Что же касается, например, меня лично, то я должен сознаться, что неспособен сделать без ошибки сложение. Равным образом, из меня вышел бы плохой шахматист; я, быть может, хорошо рассчитал бы, что, играя таким-то обра зом, я подвергаюсь такой-то опасности; я бы разобрал много других ходов, которые отверг бы по тем или другим причинам; но в конце концов я, наверное, сделал бы ход, уже рассмотренный, забыв тем временем о той опасности, которую я раньше предусмотрел.

Одним словом, память у меня неплохая, но она была бы недостаточна для того, чтобы я мог стать хорошим игроком в шахматы.

Почему же она не изменяет мне в трудном математическом рассуждении, в котором растерялось бы большинство шахматистов? Очевидно, по той причине, что здесь моей памятью руководит общий ход рассуждения. Математическое доказательство представляет собой не просто какое-то нагромождение силлогизмов: это силлогизмы, расположенные в известное порядке, причем этот порядок расположения элементов оказывается гораздо более важным, чем сами элементы. Есл и я обладаю чувством, так сказать, интуицией этого порядка, так что могу обозреть одним взглядом все рассуждения в целом, то мне не приходится опасаться, что я забуду какой-нибудь один из элементов; каждый из них сам по себе займет назначенное ему место без всякого усилия памяти с мое й стороны.

Далее, когда я повторяю усвоенное доказательство, мне часто кажется, что я мог бы и сам придумать его; быть может, часто это только иллюзия; но если даже у меня недостаточно сил, чтобы самостоятельно найти такое доказательство, то я по меньшей мере самостоятельно создаю его всякий раз, когда мне приходится его повторять.

Понятно, что это чувство, этот род математической интуиции, благодаря которой мы отгадываем скрытые гармонии и соотношения, не может быть принадлежностью всех людей. Одни не обладают ни этим тонким, трудно оценимым чувством, ни силой памяти и внимания выше среднего уровня, и тогда, они оказываются совершенно неспособными понять сколько-нибудь сложные математические теории. Другие, обладая этим чувством лишь в слабой степени, одарены в то же время редкой памятью и большой способностью в нимания. Они запомнят на изусть частности, одну за другой; они смогут понять математ ическую теорию и даже иной раз сумеют ее применить, но они не в состоянии творить. Наконец, третьи, обладая в более или менее высокой степени той специальной интуицией, о которой я только что говорил, не только смогут понять математику, не обладая особенной памятью, но они смогут оказаться творцами, и их поиски новых открытий будут более или менее успешны, смотря по степени разв ития у них этой интуиции.

В чем, в самом деле, состоит математическое творчество? Оно заключается не в создании новых комбинаций с помощью уже известных математических объектов. Это может сделать мало ли кто; но число комбинаций, которые можно найти этим путем, было бы бесконечно, и даже самое большое их число не представляло бы ровно никакого интереса. Творчество состо ит как ра з в том, чтобы не создавать бесполезных комбинаций, а строить такие, которые оказываются полезными; а их ничтожное меньшинство. Творить — это отличать, выбирать.

Как следует производить этот выбор, я объясни л в другом месте; в математике фактами, заслуживающими и зучения, являются те, которые ввиду их сходства с другими фактами способны привести нас к открытию какого-нибудь математического закона , совершенно подобно тому, как экспериментальные факты пр иводят к открытию физического закона. Это именно те факты, которые обнаруживают родство между другими фактами, известными с давних пор, но ошибочно сч итавшимися чуждыми друг другу.

Среди комб инаций, на которые падает выбор, часто наиболее плодотворными оказываются те, элементы которых взяты из наиболее удаленных друг от друга областей. Я не хочу сказать, что для нового открытия достаточно сблизить возможно глубже различающиеся предметы; большинство комбинаций, построенных таким образом, оказались бы совершен но бесплодными; но некоторые, правда, очень немног ие из них, бывают наиболее плодотворными.

Творить, изобретать, сказал я, значит выбирать; но это слово, пожалуй, не вполне подходит. Оно вызывает представление о покупателе, которому предлагают громадное число образчиков и который их пересматривает один за другим, имея в виду сделать свой выбор. Здесь число образчиков было бы так велико, что всей жизни не хватило бы для пересмотра всех их. Но в действительности это обстоит иначе. Бесплодные комбинации даже и не представляются уму изобретателя. В поле его сознания появляются лишь действительно полезные комбинации, да еще некоторые другие, которые он, правда, отбросит в сторону, но которые не лишены характера полезных комбинаций. Все происходит подобно тому, как если бы изобретатель был экзаменатором второй ступени, имеющим дело лишь с кандидатами, успешно прошедшими через первое испытание.

II

К тому, что мною сказано до сих пор, можно прийти посредством наблюдения или вывода при чтении произведений математиков, если только вдумчиво это делать.

Теперь пора вникнуть глубже и посмотреть, что происходит в самой душе математика. Лучшее, что я могу сделать с этой целью, — это, я полагаю, обра титься к моим личным воспоминаниям. Впрочем, я ограничусь тем, что расскажу вам, как я написал мой первый мемуар о фуксовых функциях. Прошу у вас извинения, ибо мне придется употребить несколько технических выражений; но они не должны вас пугать: вам, собственно, незачем их понимать. Например, я скажу так: я нашел доказательство такой-то теоремы при таких-то обстоятельствах; эта теорема будет носить варварское название, которое для большинства из вас не будет понятно, но это совершенно неважно; все, что интересно здесь для психолога, — это условия, обстоятельства.

В течение двух недель я старался доказать, что невозможна никакая функция, которая была бы подобна тем, которым я впоследствии дал название фуксовых функций; в то время я был еще весьма далек от того, что мне было нужно. Каждый день я усаживался за свой рабочий стол, проводил за ним один-два часа, перебирал большое число комбинаций и не приходил ни к какому результату. Но однажды вечером я выпил, вопреки своему обыкновению, чашку черного кофе; я не мог заснуть; идеи возникали во множестве; мне казалось, что я чувствую, как они сталкиваются между собой, пока, наконец, две из них, как бы сцепившись друг с другом, не образовали устойчивого соединения. Наутро я установил существование класса функций Фукса, а именно тех, которые получаются из гипергеометрического ряда; мне оставалось лишь сформулировать результаты, что отняло у меня всего несколько часов.

Я захотел затем представить эти функции в виде частного двух рядов; это была вполне сознательная и обдуманная мысль; мною руководила аналогия с эллиптическими функциями. Я задал себе вопрос; каковы должны быть свойства этих рядов, если они существуют, и я пришел без труда к образованию рядов, названных мною тета-фуксовыми функциями.

В эту пору я покинул Кан, где я тогда жил, чтобы принять участие в геологической экскурсии, организованной Горным институтом. Среди дорожных перипетий я забыл о своих математических работах; по прибытии в Кутанс мы взяли омнибус для прогулки; и вот в тот момент, когда я заносил ногу на ступеньку омнибуса, мне пришла в голову идея — хотя мои предыдущие мысли не имели с нею ничего общего, — что те преобразования, которыми я воспользовался для определения фуксовых функций, тождественны с преобразованиями неевклидовой геометрии. Я не проверил этой идеи; для этого я не имел времени, так как, едва усевшись в омнибус, я возобновил начатый разговор, тем не менее я сразу почувствовал полную уверенность в правильности идеи. Возвратясь в Кан, я сделал проверку; идея оказалась правильной.

Вслед за тем я занялся некоторыми вопросами арифметики, по-видимому, без особенного успеха; мне и в голову не приходило, что эти вопросы могут иметь хотя бы самое отдаленное отношение к моим предыдущим исследованиям. Раздосадованный неудачей, я решил провести несколько дней на берегу моря и стал думать о совершенно других вещах. Однажды, когда я бродил по прибрежным скалам, мне пришла в голову мысль, опять-таки с теми же характерными признаками: краткостью, внезапностью и непосредственной уверенностью в ее истинности, что арифметические преобразования неопределенных квадратичных трехчленов тождественны с преобразованиями неевклидовой геометрии.

Возвратившись в Кан, я стал размышлять над этой, мыслью и сделал из нее некоторые выводы; пример квадратичных форм показал мне, что, помимо фуксовых групп, которые соответствуют гипергеометрическому ряду, существуют еще и другие; я увидел, что к ним можно приложить теорию тета-фуксовых рядов и что, следовательно, существуют еще иные фуксовы функции, помимо тех, которые происходят из гипергеометрического ряда и которые только и были известны мне до тех пор. Понятно, я задался целью образовать все такие функции; я повел правильную осаду и овладел одним за другим всеми наружными фортами; но один все еще держался; его падение должно было повлечь за собой сдачу крепости. Однако все мои усилия приводили лишь к большему убеждению в трудности задачи; но и это уже имело некоторое значение. Вся эта работа происходила вполне сознательно.

Тут мне пришлось уехать в Мон-Валерьен, где я должен был отбывать воинскую повинность; конечно я был поглощен разнообразнейшими делами. Однажды я шел по бульвару, как вдруг мне представилось решение занимавшей меня задачи. Я не стал тогда же вникать в этот вопрос; это я сделал лишь по окончании военной службы. В руках у меня были все необходимые данные, оставалось только собрать их вместе и расположить в надлежащем порядке. Теперь я уже в один присест без всякого усилия написал свой окончательный мемуар.

III

Я ограничусь одним только этим примером; было бы бесполезно увеличивать их число, о многих других исследованиях мне пришлось бы повторять почти то же самое; наблюдения, сообщаемые другими математиками в ответе на анкету журнала «Математическое образование», тоже лишь подтвердили бы сказанное.

Прежде всего, поражает этот характер внезапного прозрения, с несомненностью свидетельствующий о долгой предварительной бессознательной работе; роль этой бессознательной работы в процессе математического творчества кажется мне неоспоримой; следы ее можно было бы найти и в других случаях, где она является менее очевидной. Часто, когда думаешь над каким-нибудь трудным вопросом, за первый присест не удается сделать ничего путного; затем, отдохнув более или менее продолжительное время, садишься снова за стол. Проходит полчаса и все так же безрезультатно, как вдруг в голове появляется решающая мысль. Можно думать, что сознательная работа оказалась более плодотворной благодаря тому, что она была временно прервана, и отдых вернул уму его силу и свежесть. Но более вероятно, что это время отдыха было заполнено бессознательной работой, результат которой потом раскрывается перед математиком, подобно тому как это имело место в приведенных примерах; но только здесь это откровение приходит не во время прогулки или путешествия, а во время сознательной работы, хотя в действительности независимо от этой работы, разве только разматывающей уже готовые изгибы; эта работа играет как бы только роль стимула, который заставляет результаты, приобретенные за время покоя, но оставшиеся за порогом сознания, облечься в форму, доступную сознанию.

Можно сделать еще одно замечание по поводу условий такой бессознательной работы; а именно: эта работа возможна или по меньшей мере плодотворна лишь в том случае, если ей предшествует и за нею следует период сознательной работы. Никогда (и приведенные мною примеры достаточны для такого утверждения) эти внезапные внушения не происходят иначе, как после нескольких дней волевых усилий, казавшихся совершенно бесплодными, так что весь пройденный путь в конце концов представлялся ложным. Но эти усилия оказываются в действительности не такими уж бесплодными, как это казалось; это они пустили в ход машину бессознательного, которая без них не стала бы двигаться и ничего бы не произвела.

Необходимость второго периода сознательной работы представляется еще более понятной. Надо пустить в действие результаты этого вдохновения, сделать из них непосредственные выводы, привести их в порядок, провести доказательства; а прежде всего их надо проверить. Я говорил вам о чувстве абсолютной достоверности, сопровождающем вдохновение; в приведенных примерах это чувство меня не обмануло, и так оно бывает в большинстве случаев; но следует остерегаться мнения, что так бывает всегда; подчас это чувство нас обманывает, хотя оно и в этих случаях ощущается не менее живо; ошибка обнаруживается лишь тогда, когда хочешь провести строгое доказательство. Это, по моим наблюдениям, особенно часто имеет место с мыслями которые приходят в голову утром или вечером, когда я лежу в постели в полусонном состоянии.

IV

Таковы факты; они наводят нас на следующие размышления. Бессознательное или, как еще говорят, подсознательное «я» играет в математическом творчестве роль первостепенной важности; это явствует из всего предшествующего. Но это подсознательное «я» обычно считают совершенно автоматическим. Между тем мы видели, что математическая работа не есть простая механическая работа; ее нельзя доверить никакой машине, как бы совершенна она ни была. Дело не только в том, чтобы применять известные правила и сфабриковать как можно больше комбинаций по некоторым установленным законам. Полученные таким путем комбинации были бы невероятно многочисленны, но бесполезны и служили бы лишь помехой. Истинная творческая работа состоит в том, чтобы делать выбор среди этих комбинаций, исключая из рассмотрения те, которые являются бесполезными, или даже в том, чтобы освобождать себя от труда создавать эти бесполезные комбинации.

Но правила, руководящие этим выбором, — крайне, тонкого, деликатного характера; почти невозможно точно выразить их словами; они явственно чувствуются, но плохо поддаются формулировке; возможно ли при таких обстоятельствах представить себе решето, способное просеивать их механически?

А в таком случае представляется правдоподобной такая гипотеза: «я» подсознательное нисколько не «ниже», чем «я» сознательное; оно отнюдь не имеет исключительно механического характера, но способно к распознаванию, обладает тактом, чувством изящного; оно умеет выбирать и отгадывать. Да что там! Оно лучше умеет отгадывать, чем «я» сознательное, ибо ему удается то, перед чем другое «я» оказывается бессильным. Одним словом, не является ли подсознательное «я» чем-то более высшим, чем «я» сознательное? Вам понятна вся важность этого вопроса. Бутру в лекции, прочитанной месяца два тому назад, показал, каким образом к тому же вопросу приводят совершенно другие обстоятельства и к каким следствиям привел бы положительный ответ на него.

Приводят ли нас к этому положительному ответу те факты, которые я только что изложил? Что касается меня, то я, признаюсь, отнесся бы к такому ответу далеко не сочувственно. Пересмотрим же вновь факты и поищем, не допускают ли они другого объяснения.

Несомненно, что те комбинации, которые представляются уму в момент какого-то внезапного просветления, наступающего после более или менее продолжительного периода бессознательной работы, в общем случае оказываются полезными и плодотворными, являясь, по-видимому, результатом первого отбора. Но следует ли отсюда, что подсознательное «я», отгадавшее с помощью тонкой интуиции, что эти комбинации могут быть полезны, только эти именно комбинации и построило, или, может быть, оно построило еще множество других, оказавшихся лишенными всякого интереса и потому не переступивших порога сознания?

С этой второй точки зрения все комбинации создаются благодаря автоматизму подсознательного «я», но только те из них, которые могут оказаться интересными, проникают в поле сознания. И это представляется еще более таинственным. В чем причина того, что среди тысяч продуктов нашей бессознательной деятельности одним удается переступить порог сознания, тогда как другие остаются за его порогом? Случайно ли даруется такая привилегия? Очевидно, нет; например, среди всех раздражений наших чувств только самые интенсивные остановят на себе наше внимание, если только оно не привлекается еще и другими причинами. Вообще, среди несознаваемых явлений привилегированными, т. е. способными стать сознаваемыми, оказываются те, которые прямо или косвенно оказывают наибольшее воздействие на нашу способность к восприятию.

Может показаться странным, что по поводу математических доказательств, имеющих, по-видимому, дело лишь с мышлением, я заговорил о восприятии. Но считать это станным значило бы забыть о чувстве прекрасного в математике, о гармонии чисел и форм, о геометрическом изяществе. Всем истинным математикам знакомо настоящее эстетическое чувство. Но ведь здесь мы уже в области чувственного восприятия.

Но какие же именно математические предметы мы называем прекрасными и изящными, какие именно предметы способны вызвать в нас своего рода эстетические эмоции? Это те, элементы которых расположены так гармонично, что ум без труда может охватить целое, проникая в то же время и в детали. Эта гармония одновременно удовлетворяет нашим эстетическим потребностям и служит подспорьем для ума, который она поддерживает и которым руководит. И в то же время, давая нам зрелище правильно расположенного целого, она вызывает в нас предчувствие математического закона. А ведь мы видели, что единственными математическими фактами, достойными нашего внимания и могущими оказаться полезными, являются как раз те, которые могут привести нас к открытию нового математического закона. Таким образом, мы приходим к следующему заключению: полезными комбинациями являются как раз наиболее изящные комбинации, т.е. те, которые в наибольшей степени способны удовлетворять тому специальному эстетическому чувству, которое знакомо всем математикам, но которое до того непонятно профанам, что упоминание о нем вызывает улыбку на их лицах.

Но что же тогда оказывается? Среди тех крайне многочисленных комбинаций, которые слепо создает мое подсознательное «я», почти все оказываются лишенными интереса и пользы, но именно поэтому они не оказывают никакого воздействия на эстетическое чувство, и сознание никогда о них не узнает; лишь некоторые среди них оказываются гармоничными, а следовательно, полезными и прекрасными в то же время; они сумеют разбудить ту специальную восприимчивость математика, о которой я только что говорил; последняя же, однажды возбужденная, со своей стороны, привлечет наше внимание к этим комбинациям и этим даст им возможность переступить через порог сознания.

Это не более как гипотеза; но вот наблюдение, решительно говорящее в ее пользу: когда ум математика испытывает внезапное просветление, то большей частью оно его не обманывает; но иногда все же случается, как я уже говорил, что пришедшие таким образом в голову идеи не выдерживают проверочных операций; и вот замечено, что почти всегда такая ложная идея, будь она верна, была бы приятна нашему естественному инстинкту математического изящества.

Таким образом, именно это специальное эстетическое чувство играет роль того тонкого критерия, о котором я говорил выше; благодаря этому становится понятным и то, почему человек, лишенный этого чувства, никогда не окажется истинным творцом.

V

Однако такое объяснение не устраняет всех затруднений; сознательное «я» в крайней степени ограничено; что же касается подсознательного «я», то нам неизвестны его границы, и потому нет ничего неестественного в предположении, что оно может за небольшой промежуток времени создать больше различных комбинаций, чем может охватить сознательное существо за целую жизнь. Но тем не менее эти пределы существуют; в таком случае правдоподобно ли, чтобы это подсознательное «я» могло образовать все возможные комбинации, число которых ужаснуло бы всякое воображение? И, однако, это представляется необходимым, ибо если оно создает лишь небольшую часть этих комбинаций, да и то делает на авось, то будет очень уж мало шансов на то, что среди них окажется удачная комбинация, т. е. та, которую надо найти.

Но, быть может, объяснения следует искать в том периоде сознательной работы, который всегда предшествует плодотворной бессознательной работе? Позвольте мне прибегнуть к грубому сравнению. Представим себе будущие элементы наших комбинаций чем-то вроде крючкообразных атомов Эпикура. Во время полного бездействия ума эти атомы неподвижны, как если бы они были повешены на стену; таким образом, этот полный покой ума может продолжаться неопределенно долго, и за все это время атомы не сблизятся ни разу и, следовательно, не осуществится ни одна комбинация.

В противоположность этому, в течение периода кажущегося покоя и бессознательной работы некоторые из атомов отделяются от стены и приходят в движение. Они бороздят по всем направлениям то пространство, в котором они заключены, подобно рою мошек или, если вы предпочитаете более ученое сравнение, подобно молекулам газа в кинетической теории газов. Тогда их взаимные столкновения могут привести к образованию новых комбинаций.

Какова же тогда роль предварительной сознательной работы? Очевидно, она заключается в том, чтобы привести некоторые атомы в движение, сорвав их со стены. Когда мы, пытаясь собрать воедино эти элементы, на тысячу ладов ворочаем их во все стороны, но не находим в конце концов удовлетворительного сопоставления, тогда мы бываем склонны отрицать всякое значение такой работы. А между тем атомы после того возбуждения, в которое их привела наша воля, отнюдь не возвращаются в свое первоначальное состояние покоя. Они продолжают, теперь уже свободно, свою пляску.

Но ведь наша воля взяла их не наугад, она при этом преследовала вполне определенную цель, так что пришли в движение не какие-нибудь атомы вообще, но такие, от которых можно с некоторым основанием ожидать искомого решения. Раз придя в движение, атомы начинают испытывать столкновения, которые приводят к образованию комбинаций этих атомов либо между собой, либо с другими, неподвижными атомами, с которыми они сталкиваются на своем пути. Я еще раз прошу у вас извинения; мое сравнение довольно грубо, но я не знаю иного способа сделать понятной мою мысль.

Как бы там ни было, но единственными комбинациями, образование которых представляется вероятным, являются те, хоть один элемент которых оказывается в числе атомов, свободно выбранных нашей волей. Но ведь очевидно, что именно среди них находится та комбинация, которую я только что назвал удачной. Быть может, здесь мы имеем средство смягчить то, что представлялось парадоксальным в первоначальной гипотезе.

Другое замечание. Никогда не случается, чтобы бессознательная работа доставила вполне готовым результат сколько-нибудь продолжительного вычисления, состоящего в одном только применении определенных правил. Казалось бы, что абсолютное «я» подсознания в особенности должно быть способно к такого рода работе, являющейся в некотором роде исключительно механической. Казалось бы, что, думая вечером о множителях какого-нибудь произведения, можно надеяться найти при пробуждении готовым самое произведение или, еще иначе, что алгебраическое вычисление, например проверка, может быть выполнено помимо сознания. Но в действительности ничего подобного не происходит, как то доказывают наблюдения.

От таких внушений, являющихся продуктами бессознательной работы, можно ожидать только исходных точек для подобных вычислений; самые же вычисления приходится выполнять во время второго периода сознательной работы, который следует за внушением и в течение которого проверяются результаты этого внушения и делаются из них выводы. Правила этих вычислений отличаются строгостью и сложностью; они требуют дисциплины, внимания, участия воли и, следовательно, сознания. В подсознательном же «я» господствует, в противоположность этому, то, что я назвал бы свободой, если бы только можно было дать это имя простому отсутствию дисциплины и беспорядку, обязанному своим происхождением случаю. Только этот самый беспорядок делает возможным возникновение неожиданных сближений.

Сделаю последнее замечание. Излагая выше некоторые мои личные наблюдения, я рассказал, между прочим, об одной бессонной ночи, когда я работал как будто помимо своей воли; подобные случаи бывают нередко, и для этого нет необходимости в том, чтобы нормальная мозговая деятельность была вызвана каким-нибудь физическим возбудителем, как то имело место в описанном мною случае. И вот в таких случаях кажется, будто сам присутствуешь при своей собственной бессознательной работе, которая, таким образом, оказалась отчасти доступной перевозбужденному сознанию, но нисколько вследствие этого не изменила своей природе. Тогда отдаешь себе в общих чертах отчет в том, что различает оба механизма или, если вам угодно, методы работы обоих «я». Психологические наблюдения, которые я, таким образом, имел возможность сделать, подтверждают те взгляды, которые я только что изложил.

А в подтверждении они конечно нуждаются, так как, вопреки всему, они остаются весьма гипотетическими; однако вопрос столь интересен, что я не раскаиваюсь в том, что изложил вам эти взгляды.

Источник : Пуанкаре А. О науке (под ред. Л.С. Понтрягина). — М., Наука, 1989. — «Ценность науки. Математические науки» (пер. с фр. Т.Д.Блохинцева; А.С.Шибанов) — стр.399—414.

Генезис математического творчества является проблемой, которая должна вызывать живейший интерес у психологов. Кажется, что в этом процессе человеческий ум меньше всего заимствует из внешнего мира и действует, или только кажется действующим, лишь сам по себе и сам над собой. Поэтому, изучая процесс математической мысли, мы можем надеяться постичь нечто самое существенное в человеческом сознании.

Это было понято уже давно, и несколько месяцев назад журнал "Математическое образование", издаваемый Лезаном и Фэром, опубликовал вопросник, касающийся умственных привычек и методов работы различных математиков. К тому моменту, когда были опубликованы результаты этого опроса, мой доклад был в основном уже подготовлен, так что я практически не мог ими воспользоваться. Отмечу лишь, что большинство ответов подтвердило мои заключения; я не говорю об единогласии, так как при всеобщем опросе на него и нельзя надеяться.

Первый факт, который должен нас удивлять, или, вернее, должен был бы удивлять, если бы к нему не привыкли, следующий: как получается, что существуют люди, не понимающие математики?

Тот факт, что не все способны на открытие, не содержит ничего таинственного. Можно понять и то, что не все Могут запомнить доказательство, которое когда-то узнали. Но то обстоятельство, что не всякий человек может понять математическое рассуждение, когда ему его излагают, кажется совершенно удивительным. И тем не менее людей, которые лишь с большим трудом воспринимают эти рассуждения, большинство; опыт учителя средней школы подтверждает это.

И далее, как возможна ошибка в математике? Нормальный разум не должен совершать логической ошибки, и тем не менее есть очень тонкие умы, которые не ошибутся в коротком рассуждении, подобном тем, с которыми ему приходится сталкиваться в обыденной жизни и которые не способны провести или повторить без ошибки более длинные математические доказательства, хотя в конечном счете последние являются совокупностью маленьких рассуждений, совершенно аналогичных тем, которые эти люди проводят так легко. Нужно ли прибавить, что и сами хорошие математики не являются непогрешимыми?

Ответ, как мне кажется, напрашивается сам собой. Представим себе длинный ряд силлогизмов, у которых заключения первых служат посылками следующих; мы способны уловить каждый из этих силлогизмов, и в переходах от посылки к рассуждению мы не рискуем ошибиться. Но иной раз проходит много времени между моментом, когда некоторое предложение мы встречаем в качестве заключения силлогизма, и моментом, когда мы вновь с ним встретимся в качестве посылки другого силлогизма, когда много звеньев в цепи рассуждений, и может случиться, что предложение забыто или, что более серьезно, забыт его смысл. Таким образом, может случиться, что предложение заменяют другим, несколько от него отличным, или что его применяют в несколько ином смысле; и это приводит к ошибке.

Если математик должен воспользоваться некоторым правилом, естественно, он сначала его доказывает и в момент, когда это доказательство свежо в его памяти, он прекрасно понимает его смысл и пределы применения и поэтому не рискует его исказить. Но затем он применяет его механически, и если память его подведет, то правило может быть применено неверно. В качестве простого и почти вульгарного примера можно привести тот факт, что мы часто ошибаемся в вычислении, так как забыли таблицу умножения.

С этой точки зрения математические способности должны были бы сводиться к очень надежной памяти или к безупречному вниманию. Это качество подобно способности игрока в вист запоминать сброшенные карты или - на более высоком уровне - способности шахматиста, который должен рассмотреть большое число комбинаций и все их держать в памяти. Каждый хороший математик должен был бы быть одновременно хорошим шахматистом и обратно; точно так же он должен бы быть хорошим вычислителем. Действительно, так иногда случается, и, например, Гаусс был одновременно гениальным геометром и рано проявившим себя очень хорошим вычислителем.

Но есть исключения, хотя, я, пожалуй, не прав, называя это исключениями, так как иначе исключения оказались бы более многочисленными, чем правила. Напротив, это Гаусс был исключением. Что касается меня, то я вынужден признать свою совершенную неспособность выполнить сложение без ошибки. Я был бы также очень плохим шахматистом, я мог бы хорошо рассчитать, что, совершив такой-то ход, я подвергся бы такой-то опасности; я рассмотрел бы много других ходов, которые я отбросил бы по другим причинам, и кончил бы тем, что совершил бы рассмотренный ход, забыв между делом об опасности, которую я раньше предвидел.

Одним словом, у меня неплохая память, но она недостаточна, чтобы сделать меня хорошим шахматистом. Почему же она меня не подводит в трудном математическом рассуждении? Это, очевидно, потому, что она руководствуется общей линией рассуждения. Математическое рассуждение не есть простая совокупность силлогизмов: это силлогизмы, помешенные в определенном порядке, и порядок, в котором эти элементы расположены, гораздо более важен, чем сами элементы. Если я чувствую этот порядок, так что вижу все рассуждение в целом, то мне не страшно забыть один из элементов: каждый из них встанет на место, которое ему приготовлено, причем без всякого усилия со стороны памяти. Когда я изучаю некоторое утверждение, мне кажется, что я сам мог бы его открыть, или, вернее, я переоткрываю его во время изучения.

Отсюда можно сделать вывод, что это интуитивное чувство математического порядка, которое позволяет нам угадать гармонию и скрытые соотношения, доступно не всем людям. Одни не способны к этому деликатному и трудному для определения чувству и не обладают памятью и вниманием сверх обычных: и они совершенно неспособны понимать серьезную математику; таковых большинство. Другие обладают этим чувством в малой степени, но они имеют хорошую память и способны на глубокое внимание. Они запомнят наизусть детали одну за другой, они смогут понять математику и иногда ее применять, но они не способны творить. Наконец, третьи в большей или меньшей степени обладают той специальной интуицией, о которой я говорил, и они могут не только понимать математику, но и творить в ней и пытаться делать открытия, несмотря на то, что их память не представляет собой ничего особенного.

Что же такое в действительности изобретение в математике? Оно состоит не в том, чтобы создавать новые комбинации из уже известных математических фактов. Это мог бы делать любой, но абсолютное большинство таких комбинаций не представляло бы никакого интереса. Творить - это означает не создавать бесполезных комбинаций, а создавать полезные, которых ничтожное меньшинство. Творить - это уметь распознавать, уметь выбирать такие факты, которые открывают нам связь между законами, известными уже давно, но ошибочно считавшимися не связанными друг с другом.

Среди выбранных комбинаций наиболее плодотворными часто оказываются те, которые составлены из элементов, взятых из очень далеких друг от друга областей. Я не хочу сказать, что для того, чтобы сделать открытие, достаточно сопоставить как можно более разношерстные факты; большинство комбинаций, образованных таким образом, было бы совершенно бесполезными, но зато некоторые из них, хотя и очень редко, бывают наиболее плодотворными из всех.

Изобретение - это выбор; впрочем, это слово не совсем точно, - здесь приходит в голову сравнение с покупателем, которому предлагают большое количество образцов товаров, и он исследует их один за другим, чтобы сделать свой выбор. В математике образцы столь многочисленны, что всей жизни не хватит, чтобы их исследовать. Выбор происходит не таким образом. Бесплодные комбинации даже не придут в голову изобретателю. В поле зрения его сознания попадают лишь действительно полезные комбинации и некоторые другие, имеющие признаки полезных, которые он затем отбросит. Все происходит так, как если бы ученый был экзаменатором второго тура, который должен экзаменовать лишь кандидатов, успешно прошедших испытания в первом туре.

Настало время продвинуться намного вперед и посмотреть, что же происходит в самой душе математика. Я полагаю, что лучшее, что можно для этого сделать, это провести собственные воспоминания. Я припомню и расскажу вам, как я написал первую свою работу об автоморфных функциях. Я прошу прощения за то, что буду вынужден употреблять специальные термины, но это не должно вас пугать, так как вам их понимать совсем необязательно. Я, например, скажу, что при таких-то обстоятельствах нашел доказательство такой-то теоремы; эта теорема получит варварское название, которое многие из вас не поймут, но это не важно: для психолога важна не теорема, а обстоятельства.

В течение двух недель я пытался доказать, что не может существовать никакой функции, аналогичной той, которую я назвал впоследствии автоморфной. Я был, однако, совершенно не прав; каждый день я садился за рабочий стол, проводил за ним час или два, исследуя большое число комбинаций, и не приходил ни к какому результату.

Однажды вечером, вопреки своей привычке, я выпил черного кофе; я не мог заснуть; идеи теснились, я чувствовал, как они сталкиваются, пока две из них не соединились, чтобы образовать устойчивую комбинацию. К утру я установил существование одного класса этих функций, который соответствует гипергеометрическому ряду; мне оставалось лишь записать результаты, что заняло только несколько часов. Я хотел представить эти функции в виде отношения двух рядов, и эта идея была совершенно сознательной и обдуманной; мной руководила аналогия с эллиптическими функциями. Я спрашивал себя, какими свойствами должны обладать эти ряды, если они существуют, и мне без труда удалось построить эти ряды, которые я назвал тета-автоморфными.

В этот момент я покинул Кан, где я тогда жил, чтобы принять участие в геологической экскурсии. Перипетии этого путешествия заставили меня забыть о моей работе. Прибыв в Кутанс, мы сели в омнибус, для какой-то прогулки; в момент, когда я встал на подножку, мне пришла в голову идея, без всяких, казалось бы, предшествовавших раздумий с моей стороны, идея о том, что преобразования, которые я использовал, чтобы определить автоморфные функции, были тождественны преобразованиям неевклидовой геометрии. Из-за отсутствия времени я не сделал проверки, так как, с трудом сев в омнибус, я тотчас же продолжил начатый разговор, но я уже имел полную уверенность в правильности сделанного открытия. По возвращении в Кан я на свежую голову проверил найденный результат.

В то время я занялся изучением некоторых вопросов теории чисел, не получая при этом никаких существенных результатов и не подозревая, что это может иметь малейшее отношение к прежним исследованиям. Разочарованный своими неудачами, я поехал провести несколько дней на берегу моря и думал совсем о другой вещи. Однажды, когда я прогуливался по берегу, мне также внезапно, быстро и с той же мгновенной уверенностью пришла на ум мысль, что арифметические преобразования квадратичных форм тождественны преобразованиям неевклидовой геометрии.

Возвратившись в Кан, я думал над этим результатом, извлекая из него следствия; пример квадратичных форм мне показал, что существуют автоморфные группы, отличные от тех, которые соответствуют гипергеометрическому ряду; я увидел, что могу к ним применить теорию тета-автоморфных функций и что, следовательно, существуют автоморфные функции, отличающиеся от тех, которые соответствуют гипергеометрическому ряду, - единственные, которые я знал до тех пор.

Естественно, я захотел построить все эти функции; я предпринял систематическую осаду и успешно брал одно за другим передовые укрепления. Оставалось, однако, еще одно, которое держалось и взятие которого означало бы падение всей крепости. Однако сперва ценой всех моих усилий я добился лишь того, что лучше понял, в чем состоит трудность проблемы, и это уже кое-что значило. Вся эта работа была совершенно сознательной.

Затем я переехал в Мон-Валерьян, где я должен был продолжать военную службу. Таким образом, занятия у меня были весьма разнообразны. Однажды, во время прогулки по бульвару, мне вдруг пришло в голову решение этого трудного вопроса, который меня останавливал. Я не стал пытаться вникать в него немедленно и лишь после окончания службы вновь взялся за проблему. У меня были все элементы и мне оставалось лишь собрать их и привести в порядок. Поэтому я сразу и без всякого труда полностью написал эту работу.

Я ограничусь лишь этим одним примером. Бесполезно их умножать, так как относительно других моих исследований я мог бы рассказать вещи, совершенно аналогичные.

То, что вас удивит прежде всего, это видимость внутреннего озарения, являющаяся результатом длительной неосознанной работы; роль этой бессознательной работы в математическом изобретении мне кажется несомненной. Часто, когда работают над трудным вопросом, с первого раза не удается ничего хорошего, затем наступает более или менее длительный период отдыха и потом снова принимаются за дело. В течение первого получаса дело вновь не двигается, а затем вдруг нужная идея приходит в голову. Можно было бы сказать, что сознательная работа стала более плодотворной, так как была прервана и отдых вернул уму силу и свежесть. Но более вероятно предположить, что этот отдых был заполнен бессознательной работой и что результат этой работы внезапно явился Математику точно так, как это было в случае, который я рассказывал; только озарение вместо того, чтобы произойти во время прогулки или путешествия, происходит во время сознательной работы, но совершенно независимо от этой работы, которая, самое большее, играет роль связующего механизма, переводя результаты, полученные во время отдыха, но оставшиеся неосознанными, в осознанную форму.

Есть еще одно замечание по поводу условий этой бессознательной работы: она возможна или, по крайней мере, плодотворна лишь в том случае, когда ей предшествует и за ней следует сознательная работа. Приведенный мной пример подтверждает, что эти внезапные" вдохновения происходят лишь после нескольких дней сознательных усилий, которые казались абсолютно бесплодными, и когда кажется, что выбран совершенно ошибочный путь. Эти усилия, однако, пустили в ход бессознательную машину, без них она не пришла бы в действие и ничего бы не произвела.

Необходимость второго периода сознательной работы после озарения еще более понятна. Нужно использовать результаты этого озарения, вывести из них непосредственные следствия, привести в порядок доказательство. Но особенно необходимо их проверить. Я вам уже говорил о чувстве абсолютной уверенности, которое сопровождает озарение; в рассказанных случаях оно не было ошибочным, но следует опасаться уверенности, что это правило без исключения; часто это чувство нас обманывает, не становясь при этом менее ярким, и заметить это можно лишь при попытке строго сознательно провести доказательство. Особенно я наблюдал такие факты в случае, когда идеи приходят в голову утром или вечером в постели, в полусознательном состоянии.

Таковы факты. Рассмотрим теперь выводы, которые отсюда следуют. Как вытекает из предыдущего, или мое "бессознательное я", или, как это называют, мое подсознание, играет основную роль в математическом творчестве. Но обычно рассматривают подсознательные процессы как явления, протекающие чисто автоматически. Мы видим, что работа математика не является просто механической и ее нельзя было бы доверить машине, сколь бы совершенной она ни была. Здесь дело не только в том, чтобы создавать как можно больше комбинаций по некоторым известным законам. Истинная работа ученого состоит в выборе этих комбинаций, так чтобы исключить бесполезные или, вернее, даже не утруждать себя их созданием. И правила, которыми нужно руководствоваться при этом выборе, предельно деликатны и тонки, их почти невозможно выразить точными словами; они легче чувствуются, чем формулируются; как можно при таких условиях представить себе аппарат, который их применяет автоматически?

Отсюда перед нами возникает первый вопрос: "Я - подсознательное" нисколько не является низшим по отношению к "Я - сознательному", оно не является чисто автоматическим, оно способно здраво судить, оно умеет выбирать и догадываться. Да что говорить, оно умеет догадываться лучше, чем мое сознание, так как преуспевает там, где сознание этого не может.

Короче, не стоят ли мои бессознательные процессы выше, чем мое сознание? Не вытекает ли утвердительный ответ из фактов, которые я только что вам изложил? Я утверждаю, что не могу с этим согласиться. Исследуем еще раз факты и посмотрим, не содержат ли они другого объяснения.

Несомненно, что комбинации, приходящие на ум в виде внезапного озарения после длительной бессознательной работы, обычно полезны и глубоки. Значит ли это, что подсознание образовало только эти комбинации, интуитивно догадываясь, что лишь они полезны, или оно образовало и многие другие, которые были лишены интереса и остались неосознанными?

При этой второй точке зрения все эти комбинации формируются механизмом подсознания, но в поле зрения сознания попадают лишь представляющие интерес. Но и это еще очень непонятно. Каковы причины того, что среди тысяч результатов деятельности нашего подсознания есть лишь некоторые, которые призваны пересечь его порог? Не просто ли случай дает нам эту привилегию? Конечно, нет. К примеру, среди всех ощущений, действующих на наши органы чувств, только самые интенсивные обращают на себя наше внимание, по крайней мере, если это внимание не обращено на них по другим причинам. В более общем случае среди бессознательных идей привилегированными, т. е. способными стать сознательными, являются те, которые наиболее глубоко воздействуют на наши чувства.

Может вызвать удивление обращение к чувствам, когда речь идет о математических доказательствах, которые, казалось бы, связаны только с умом. Но это означало бы, что мы забываем о чувстве математической красоты, чувстве гармонии чисел и форм, геометрической выразительности. Это настоящее эстетическое чувство, знакомое всем настоящим математикам. Воистину, здесь налицо чувство!

Но каковы математические характеристики, которым мы приписываем свойства красоты и изящества и которые способны возбудить в нас своего рода эстетическое чувство? Это те элементы, которые гармонически расположены таким образом, что ум без усилия может их охватить целиком, угадывая детали. Эта гармония служит одновременно удовлетворением наших эстетических чувств и помощью для ума, она его поддерживает, и ею он руководствуется. Эта гармония дает нам возможность предчувствовать математический закон. Единственными фактами, способными обратить на себя наше внимание и быть полезными, являются те, которые подводят нас к познанию математического закона. Таким образом, мы приходим к следующему выводу: полезные комбинации - это те, которые больше всего воздействуют на это специальное чувство математической красоты, известное всем математикам и недоступное профанам до такой степени, что они часто склонны смеяться над ними.

Что же, таким образом, происходит? Среди многочисленных комбинаций, образованных нашим подсознанием, большинство безынтересно и бесполезно, но потому они и не способны подействовать на наше эстетическое чувство: они никогда не будут нами осознаны; только некоторые являются гармоничными и потому одновременно красивыми и полезными: они способны возбудить нашу специальную геометрическую интуицию, которая привлечет к ним наше внимание и таким образом даст им возможность стать осознанными.

Это только гипотеза, но есть наблюдение, которое ее подтверждает: внезапное озарение, происходящее в уме математика, почти никогда его не обманывает. Иногда случается, что оно не выдерживает проверки, и тем не менее почти всегда замечают, что если бы эта ложная идея оказалась верной, то она удовлетворила бы наше естественное чувство математического изящества.

Таким образом, это специальное эстетическое чувство играет роль решета, и этим объясняется, почему тот, кто лишен его, никогда не станет настоящим изобретателем.

Однако преодолены не все трудности; ясно, что пределы сознания очень узки, а что касается подсознания, то его пределов мы не знаем. Эти пределы тем не менее существуют, но правдоподобно предположить, что подсознание могло бы образовать все возможные комбинации, число которых испугало бы воображение, и это кажется и необходимым, так как если бы оно образовало их мало и делало бы это случайным образом, то маловероятно, чтобы "хорошая" комбинация, которую надо выбрать, находилась среди них.

Для объяснения надо учесть первоначальный период сознательной работы, который предшествует плодотворной бессознательной работе. Прошу извинить меня за следующее грубое сравнение. Представим себе будущие элементы наших комбинаций как что-то похожее на атомы - крючочки Эпикура. За время полного отдыха мозга эти атомы неподвижны, они как будто прикреплены к стене; атомы при этом не встречаются и, следовательно, никакое их сочетание не может осуществиться. Во время же кажущегося отдыха и бессознательной работы некоторые из них оказываются отделенными от стены и приведенными в движение. Они перемещаются во всех направлениях пространства, вернее, помещения, где они заперты, так же как туча мошек или, если вы предпочитаете более ученое сравнение, как газовые молекулы в кинетической теории газов. При взаимном столкновении могут появиться новые комбинации.

Какова же роль первоначальной сознательной работы? Она состоит, очевидно, в том, чтобы мобилизовать некоторые атомы, отделить их от стены и привести в движение. Считают, что не сделано нечего хорошего, так как эти элементы передвигали тысячами разных способов с целью найти возможность их сочетать, а удовлетворительной комбинации найти не удалось. Но после того импульса, который им был сообщен по нашей воле, атомы больше не возвращаются в свое первоначальное неподвижное состояние. Они свободно продолжают свой танец.

Но наша воля выбирала их не случайным образом, цель была определена; выбранные атомы были не первые попавшиеся, а те, от которых разумно ожидать искомого решения. Атомы, приведенные в движение, начинают испытывать соударения и образовывать сочетания друг с другом или с теми атомами, которые ранее были неподвижны и были задеты при их движении. Я еще раз прошу у вас извинения за грубость сравнения, но я не знаю другого способа для того чтобы объяснить свою мысль.

Как бы то ни было, у созданных комбинаций хотя бы одним из элементов служит атом, выбранный по нашей воле. И очевидно, что среди них находятся те комбинации, которые я только что назвал "хорошими". Может быть, в этом содержится возможность уменьшить парадоксальность первоначальной гипотезы.

Другое наблюдение. Никогда не бывает, чтобы результатом бессознательной работы было полностью проведенное и достаточно длинное вычисление, даже если его правила заранее установлены. Казалось бы, подсознание должно быть особенно расположено к совершенно механической работе. Если, например, вечером подумать о сомножителях, то можно было бы надеяться, что при пробуждении будешь знать произведение или что алгебраическое вычисление, например, проверка, могло бы производиться бессознательно. Но опыт опровергает это предположение. Единственное, что получаешь при озарении, это отправные точки для подобных вычислений; но сами вычисления надо производить во время второго периода сознательной, работы, следующего за озарением; тогда проверяют результаты и выводят из них следствия. Правила вычислений строги и сложны, они требуют дисциплины, внимания и воли и, следовательно, сознания. В подсознании же царит, напротив, то, что я называю свободой, если можно назвать этим словом простое отсутствие дисциплины и беспорядок, рожденный случаем. Но только этот беспорядок рождает неожиданные комбинации. Я сделаю последнее замечание: когда я выше излагал вам некоторые личные наблюдения, я говорил о бессонной ночи, во время которой я работал как бы против своей воли; такие случаи часты, и необязательно, чтобы причиной такой ненормальной мозговой активности было физическое возбуждение, как было в случае, о котором я говорил. Кажется, что в этих случаях присутствуешь при своей собственной бессознательной работе, которая стала частично ощутимой для сверхвозбужденного сознания и которая не изменила из-за этого своей природы. При этом начинаешь смутно различать два механизма или, если угодно, два метода работы этих двух "я". И психологические наблюдения, которые я мог при этом сделать, как мне кажется, подтверждают в основных чертах те взгляды, которые я вам здесь изложил.

Эти взгляды несомненно нуждаются в проверке, так как несмотря ни на что остаются гипотетичными; вопрос, однако, столь интересен, что я не раскаиваюсь в том, что изложил их вам.

Айн Рэнд нужно отдать должное. (Желательно в материальной форме; самым священным предметом для нее был американский доллар.) Несмотря на скромные стартовые позиции, она сумела основать собственное философское движение и стать одним из самых читаемых и почитаемых авторов XX столетия. В рядах ее последователей можно встретить немало знаменитостей, начиная с прославленной теннисистки Билли Джин Кинг и заканчивая экономистом Аланом Гринспеном. А сама Айн Рэнд более полувека была верна одной и той же странной прическе - что тоже можно отнести к разряду достижений.

Айн Рэнд, урожденная Алиса Зиновьевна Розенбаум, появилась на свет в России, а в 1926 году эмигрировала в Соединенные Штаты. Она прибыла в Нью-Йорк, но потом направилась в Голливуд, где мелькнула в эпизодической роли в библейской эпопее Сесила Б. де Милля «Царь царей», а позже дослужилась до должности главного костюмера студии «Рейдио-Кейт-Орфеум». Будучи ярой антикоммунисткой, она начала писать сценарии, а потом и романы, в которых отражалась ее радикально индивидуалистская философия (сначала я, потом все остальные). В романе «Источник», опубликованном в 1943 году, на первый план выведен образ властолюбивого архитектора Говарда Рорка (плохо скрытая отсылка к Фрэнку Ллойду Райту). Это произведение положило начало новому философскому течению, ныне известному как объективизм, которое постепенно стало привлекать все новых и новых поклонников.

В 1947 году Рэнд выступила перед комиссией палаты представителей Конгресса США с критикой Голливуда, создававшего, по ее мнению, слишком положительную картину жизни в СССР. Она наслаждалась ролями обличительницы и основательницы собственного философского течения (некоторые даже говорят, культа), которое в 1950-1960-е годы активно пропагандировал ее ученик и любовник Натаниэль Бранден. Вышедший в 1957 году главный труд Рэнд, роман «Атлант расправил плечи», только укрепил ее репутацию главной проповедницы «рационального эгоизма». Она неоднократно появлялась на телевидении в разнообразных ток-шоу, где охотно дискутировала с оппонентами.

Рэнд никогда не была любимицей литературной общественности и регулярно получала нелестные отзывы как от издателей, так и от критиков. Один издатель отверг «Источник», снабдив рукопись припиской: «Плохо написано, и герой не вызывает симпатии». Другой посетовал: «Хотел бы я, чтобы у книг такого рода существовала своя читательская аудитория. Но ее нет. Книга не будет продаваться». Роман «Атлант расправил плечи» называли «непригодным для публикации и продажи». В своем обзоре этого тысячестраничного талмуда, опубликованном в «Нэшнл ревью», писатель и редактор Уиттакер Чамберс разругал «диктаторский тон» автора, отметив, что «за всю свою читательскую жизнь я не могу припомнить другой книги, где столь упорно выдерживалось бы ощущение высокомерия. Это резкость, лишенная всякой снисходительности. Это догматизм, лишенный всякой привлекательности». Но, отставив в сторону догматизм, скажем, что у Айн Рэнд была и другая, более мягкая и человечная сторона, которой она редко поворачивалась к публике. Она собирала марки и кусочки агата. Она была фанатом игры в «Скрэббл». Оставшись дома одна, Рэнд любила включить патефон, поставить пластинку с песнями начала XX века и подпевать. Иногда она даже брала дирижерскую палочку, кружилась по комнате в танце и размахивала палочкой в такт музыке. Природа ее не интересовала (она даже заявляла, что ненавидит смотреть на звезды), зато ее занимали творения рук человеческих, например, небоскребы. «Если в Нью-Йорке вечером посмотреть на линию горизонта, то увидишь самый грандиозный в мире закат, - говорила она. - Мне кажется, если всей этой красоте будут угрожать войны, я промчусь через весь город и брошусь в космос, чтобы заслонить эти здания своим телом».

Интересно, чувствовала ли она то же самое по отношению к дому телевизионного магната Аарона Спеллинга.

В 1980 году, давая интервью тележурналисту Филу Донахью, Рэнд призналась, что является большой поклонницей телесериала «Ангелы Чарли». Она называла этот хит 1970-х годов «единственным романтическим сериалом на телевидении. Он о трех красивых девушках, которые проделывают всякие невозможные штуки. Невозможность - вот что делает их интересными. Эти три девушки лучше, чем так называемая реальная жизнь».

Собственная так называемая реальная жизнь Айн Рэнд окончилась 6 марта 1982 года. Писательница умерла от остановки сердца. Она похоронена на нью-йоркском кладбище Кенсико через одну могилу от джазового дирижера Томми Дорси.

ЧТО В ИМЕНИ ТЕБЕ МОЕМ?

Как же Алиса Зиновьевна Розенбаум превратилась в Айн Рэнд? Вопреки распространенной легенде, она не могла взять псевдоним в честь любимой печатной машинки. Марки «Ремингтон-Рэнд» в 1926 году, когда писательница сменила фамилию, еще не существовало. Некоторые утверждают, что ее псевдоним связан с южноафриканской денежной единицей, но убедительных доказательств тому нет. У англоязычных литературоведов есть даже теория, что английское слово «rand», написанное кириллицей, похоже на ее настоящую фамилию Розенбаум - ну, тут уж вы сами можете судить, что это не так. В общем, тайна фамилии остается тайной. А вот «Айн» - это имя финского писателя, чьим творчеством была увлечена Рэнд.

НА ПОВЫШЕННЫХ СКОРОСТЯХ

С двадцати восьми лет и до семидесяти с чем-то Айн Рэнд, скажем так, состояла в длительных отношениях с дексе-дрином - препаратом, способствующим похудению. Эти пилюли для потери веса, содержащие мощный наркотический стимулятор декстроамфетамин, часто показывали по американскому телевидению в роликах, предостерегавших подростков от употребления наркотиков и расписывавших отрицательные побочные эффекты «спидов» (другое название амфетаминов). По некоторым свидетельствам, Рэнд принимала по две маленькие зеленые таблетки ежедневно в течение более чем сорока лет, пока наконец ее лечащий врач не посоветовал от них отказаться. Таким образом, резкие перепады настроения и вспышки ярости, к которым была склонна Рэнд, вполне могут объясняться приемом наркотиков.

МАРОЧНОЕ ХОББИ

Помимо приема зеленых пилюлек у Рэнд было еще одно увлечение - филателия. Она коллекционировала марки в детстве, а потом вспомнила об этом занятии, когда ей было уже за шестьдесят. Она даже, со свойственным ей занудством, подвела под свое хобби философское обоснование, опубликовав в 1971 году очерк, который, разумеется, назывался «Почему я люблю собирать марки».

ЖИВАЯ ИГРУШКА

Вокруг Рэнд кучковалось немало последователей, но ни один из них не был столь же предан писательнице, как Натан Блюменталь, студент из Канады, который сначала стал ее протеже, потом интеллектуальным наследником, а затем и личной игрушкой для сексуальных утех. Они познакомились в 1950 году, когда девятнадцатилетний Блюменталь прислал Рэнд восторженное фанатское письмо. К его удивлению, знаменитая писательница пригласила его к себе домой, дабы он смог поучаствовать в одной из бесконечных философских дискуссионных встреч, которые она называла «Коллективами». Блюменталю (вскоре он сменит имя на Натаниэль Бранден) удалось быстро проникнуть в ближний круг писательницы. Рэнд даже стала подружкой невесты на его свадьбе. К 1955 году их отношения перешли в физическую плоскость. Рэнд к тому времени было пятьдесят, а Брандену двадцать пять. В разговорах с друзьями она упоминала, что должна заниматься с ним сексом как минимум два раза в неделю - чтобы «снять писательский зажим».

Как же реагировали на столь нетривиальные отношения их супруги? Муж Рэнд, Фрэнк О’Коннор, кажется, не имел ничего против. Жена Брандена несколько лет мирилась со сложившейся ситуацией (Рэнд была столь любезна, что заранее проинформировала бедняжку о своих планах вступить в связь с ее мужем), но потом все-таки подала на развод. Бранден использовал свой доступ к телу основательницы объективизма, чтобы учредить Институт Натаниэля Брандена, центр, призванный распространять эгоистическую «благую весть» Рэнд по всему миру. Однако в 1968 году этой идиллии настал конец: Бранден начал тайно встречаться с другой последовательницей Рэнд, юной и красивой моделью. Уличив партнера в неверности, Рэнд пришла в бешенство и поклялась уничтожить его. Она выступила перед публикой с речью, в которой официально изгнала Бран-дена из объективистского движения. Сейчас Бранден живет в Беверли-Хиллз, штат Калифорния, и работает психотерапевтом, специализирующимся на проблемах самооценки. В 1999 году он опубликовал скандальные мемуары «Мои годы с Айн Рэнд».

ЛЯ-ЛЯ-ЛЯ, лю-лю-лю, ЭТУ ГАДОСТЬ НЕ ЛЮБЛЮ!

Рэнд ненавидела всю классическую романтическую музыку, особенно Бетховена и Брамса. Ей даже случалось полностью разрывать отношения с друзьями, если она узнавала, что они любят Бетховена!

ПОКЛОННИЦА ГОЛДУОТЕРА

Имя Рэнд обычно ассоциируют с политическим консерватизмом, однако на деле разложить ее взгляды по полочкам не так-то просто. Хотя она часто выступала в поддержку кандидатов в президенты от партии республиканцев, в 1932 году она проголосовала за Франклина Делано Рузвельта (о чем впоследствии пожалела) и отказалась поддерживать Рональда Рейгана в 1960-м (она раскритиковала его за «смесь капитализма и религии» и назвала Рейгана «представителем худшего типа консерваторов»). Кандидатом, который практически воплощал в себе ее философию, был сенатор Барри Голдуотер, республиканец из Аризоны. Поддерживая его в своем «Объективистском бюллетене» в 1964 году, Рэнд писала: «В эпоху упадка морали, в такие времена, как сейчас, люди, ищущие власти ради власти, стремятся к лидерству повсюду и уничтожают одну страну за другой. Барри Голдуотер - единственный, кто лишен жажды власти… Живя в мире, охваченном диктатурой, можем ли позволить себе упустить такого кандидата?» Как показала практика, можем. Несмотря на поддержку Рэнд, Голдуотер проиграл президентские выборы Линдону Джонсону с отрывом более чем в пятнадцать миллионов голосов.

АЙН РЭНД ПРИНАДЛЕЖАЛА К ЧИСЛУ МНОГОЧИСЛЕННЫХ ФАНАТОВ ПОПУЛЯРНОГО В 1970-Х ГОДАХ СЕРИАЛА «АНГЕЛЫ ЧАРЛИ». ОНА НАЗЫВАЛА ЕГО «САМЫМ РОМАНТИЧЕСКИМ СЕРИАЛОМ НАШИХ ДНЕЙ».

ТАК ВОТ, ОКАЗЫВАЕТСЯ, В ЧЕМ СЕКРЕТ «2112»!

«Грэмми» в номинации «Самый необычный последователь Айн Рэнд» получает… Нил Пирт из канадской рок-группы «Rush»! Барабанщик и автор текстов, создатель таких классических рок-хитов, как «Том Сойер» и «Человек нового мира», влюбился в объективистскую философию Рэнд в начале 1970-х, живя в Лондоне. Внимательные слушатели наверняка найдут отсылки к произведениям Рэнд, щедро рассыпанные в текстах «Rush».

ФИЛОСОФИЯ ТЕННИСА

В ряды последователей объективизма стекались такие разные и не похожие друг на друга личности, как рокер Нил Пирт, бывший глава Федеральной резервной системы США Алан Гринспен и бывший премьер-министр Великобритании Маргарет Тэтчер. Кроме того, это учение затронуло необычайно много легенд женского тенниса. Билли Джин Кинг, Крис Эверт и Мартина Навратилова - все они часто рассуждали о влиянии романов Рэнд на их жизнь. Когда Мартину Навратилову попросили назвать любимую книгу, она выбрала «Источник», который научил ее тому, как важно «бороться за превосходство и хранить верность своим мечтам и идеалам, даже если это означает идти наперекор общественному мнению». А Билли Джин Кинг говорила, что «Атлант расправил плечи» помог ей в начале 1970-х совершить новый рывок в карьере. автора Вайс Гэри

Гэри Вайс Вселенная Айн Рэнд Посвящается Сеймуру Цукеру и памяти Билла Уолмана, а также издателям и экономистам, которые неизменно верны своим твердым моральным принципам Если б деньгами Грехи искупались, Лишь богачи бы На свете спасались. Мои испытания (народная

Из книги «Звезды», покорившие миллионы сердец автора Вульф Виталий Яковлевич

Введение. Значение Айн Рэнд Начинался 2009 год, и ужасные последствия финансового кризиса проявлялись во всем. Первое потрясение уже прошло, но легче не стало. Поиски виновных были в самом разгаре.Я собирал материалы для журнальной статьи о Тимоти Гайтнере, только что

Из книги Стив Джобс. Тот, кто думал иначе автора Секачева К. Д.

Айн Рэнд Свобода АтлантаХотя она родилась в России, ее имя практически неизвестно в нашей стране, между тем на Западе она считается одним из влиятельнейших писателей и мыслителей второй половины прошлого века. По данным социологических опросов, ее главная книга

Из книги автора

Айн Рэнд «Атлант расправил плечи» 1957 годАйн Рэнд (2 февраля 1905 года – 6 марта 1982 года) – американская писательница российского происхождения и философ, создательница философского направления объективизма.«Атлант расправил плечи» является четвертым и последним

Великий американский бред или «Who is John Galt?». Айн Рэнд, она же Алиса Розенбаум, автор национального бестселлера, по продажам стоящего в США на втором месте после Библии, считала, что «Крест - это символ пытки. Я предпочитаю знак доллара - символ свободной торговли и свободного разума»

Однажды Библиотека Конгресса США провела обширный социологический опрос, пытаясь определить, какая книга оказывает самое глубокое влияние на американцев. Первое место, разумеется, заняла Библия, а вот второе «великая американская нетленка» «Атлант расправил плечи ». Это «великое произведение» создала «философ и писательница» Айн Рэнд (Ayn Rand), известная в США как «русская американская писательница» - «Russian Writer», - или «Американский Лев Толстой в юбке родом из Санкт-Петербурга». На сайте Рунета, посвященном творчеству и пропаганде ее идей так и сказано : «Атлант расправил плечи» («Atlas Shrugged») — роман нашей великой соотечественницы Эйн Рэнд (Ayn Rand), эмигрировавшей в США в середине 20-х годов ».

Ежегодно в мире ее книги издаются тиражом более полумиллиона экземпляров, общие количество достигло 25 миллионов. Свой первый бестселлер (роман «Источник») Рэнд опубликовала в 1943 году. «Атлант» вышел в 1957-м. При этом интерес к книгам Рэнд не угасал, но и усиливался чуть ли не в геометрической прогрессии (пока не грянул кризис и вверх пошли продажи «Капитала» Маркса )…

Милтон Фридман и Рональд Рейган . Алан Гринспен . Для Хиллари Клинтон

Однако какими бы впечатляющими ни казались эти цифры, они не в силах передать меру влияния, которое оказывает Рэнд на наших современников. И речь идет не о рядовых читателях, на книгах Рэнд воспитывается уже третье поколение деловой и политической элиты. Достаточно сказать, что среди тех читателей, кто публично признал ее влияние на формирование собственных взглядов, были Милтон Фридман и Рональд Рейган . Алан Гринспен , бывший председатель Федеральной Резервной Системы США (1987-2007гг), один из разработчиков канализации эмиссионных денег в дерривативы и прочие виртуальные производные, считающийся одной из самых влиятельных фигур в США, долгие годы был еще и членом «Коллектива» - кружка Айн Рэнд, ее последовательным учеником и почитателем . Для Хиллари Клинтон Рэнд - «пример для подражания». Да и американские президенты выстраивали свою внешнюю политику в полном соответствии с идеями «гениальной литераторши»…

Из интервью, которое Айн Рэнд дала журналу «Плейбой» в 1964 году :

«Плейбой»: Вы сказали, что сегодня любая свободная нация имеет моральное право, если не обязательство, напасть на Советскую Россию, Кубу или любой другой «рабский загон для скота». Это так?
Айн Рэнд: Совершенно верно. Тоталитарное государство, нарушающее права своих граждан, находится вне закона и не смеет заявлять о собственных правах…

По оценке « Newsweek », давал определение беспрецедентного влияния Айн Рэнд на общественно-политическое поле страны: «Она - повсюду» (зато сейчас пишет «Can Ayn Rand Survive the Economic Crisis ? » ).

Одной Америкой дело не закончилось. 25 апреля 2000 года на презентации русского перевода «Атланта» экономический советник Президента РФ Андрей Илларионов заявил, что Айн Рэнд, «один из крупнейших писателей ХХ века и один из крупнейших философов ХХ века », является его кумиром. На вопрос журналиста: «А вы Владимира Путина познакомили? Или, может быть, он уже знаком с этой книгой? », Илларионов ответил: «Книжка стояла в личной библиотеке Президента Российской Федерации еще до того момента, как я оказался советником Президента ». М-да, подборочку книг Борису Николаевичу делали профессионалы с умом… (кстати, интересно, наблюдается ли этот опус в кабинете Дмитрия Анатольевича - спросите его на личном форуме )…

Кроме этого, выясняется, что группа влиятельных почитателей творчества Айн Рэнд до недавнего времени вела активное лоббирование Думы и властных структур на предмет включения книг «нашей великой соотечественницы» в обязательную программу средней школы , (наряду с Конституцией РФ)…

Местечковый Дао

Вы жметесь к ближнему, и для этого есть у вас прекрасные слова. Но я говорю вам:

ваша любовь к ближнему есть ваша дурная любовь к самим себе.

Фридрих Ницше

Айн Рэнд попала в Америку в возрасте 21 года вполне сформировавшейся девой, и разумно предположить, что основополагающие идеи своего творчества она черпала из жизненного опыта, накопленных на номинальной родине. Но в бесчисленных официальных и неофициальных биографиях российская страница Рэнд, излагается в трех фразах: родилась в Петербурге, решительно отвергла революцию, эмигрировала в США.

Зиновий Захарович Розенбаум , родом из убогого местечкового Брест-Литовска, таки прорвался сквозь черту оседлости, удачно женившись на Анне Борисовне Каплан , уроженке Санкт-Петербурга. Зиновий Захарович надрывался в фармацевтическом бизнесе и в 1912 году стал собственником перспективной аптеки на Знаменской площади в конце Невского. В этой примечательной семье и появилась на свет 20 января 1905 года будущая величайшая американская писательница Айн Рэнд, по метрике - Алиса Зиновьевна Розенбаум .

Февральскую революцию Алиса встретила с раскрытым сердцем. А вот Октябрьскую, не приняла. Объективные предпосылки для вышеозначенной оценки были: в Феврале довольно абстрактно лишили привилегий царя, а в Октябре вполне конкретно у Зиновия Захаровича отобрали аптеку - как говорится, две большие разницы. После конфискации Розенбаумы подались в бега, стоит ли удивляться, что дискомфорт кочевой жизни оставил неизгладимый отпечаток на политических воззрениях юной Алисы?

Осенью 1918 года Зиновий Захарович понял, что аптеку вернуть не получится, махнул рукой и вывез семью на Украину, потом Розембаумы подались в Крым. Продвинутые биографы Рэнд любят на основании крымского исхода проводить параллель с семьей Набокова , тем более что Алиса училась в Санкт-Петербурге в женской гимназии вместе с Ольгой Набоковой , сестрой писателя. Как пишет Александр Эткинд : «Набоковы сумели, продавая по пути драгоценности, вырваться в Англию, а вполне обнищавшим Розенбаумам пришлось вернуться в Петроград ». Гипотеза, мягко говоря, вздорная. Дело даже не в драгоценностях (хорош был бы коммерсант Зиновий Захарович, ежели не приберег про черный день пару-тройку золотых кулонов в пузырьках из-под микстуры!), а в оценке перемен. Для Набоковых власть большевиков была властью абсолютно инородной и чуждой, тогда как у Розенбаумов были все основания воспринимать ее как кровную. Потому-то Набоковы уплыли на корабле, а семья Алисы, благополучно пересидела дискомфорт гражданской войны и вернулась в Питербург (но

выставки, посвященные гражданке Розенбаум, в музее Набокова сейчас проводят )…

Пока Алиса, внутренне негодуя на Советскую власть за отчуждение семейной собственности, безмятежно довершала образование в евпаторийской школе № 4, другая пламенная девушка Розалия Самойловна Землячка-Залкинд отлавливала по всему Крыму недобитых белых офицеров, коих собственноручно и расстреливала в затылок. Рука об руку с интернационалистом Белой Куном и чекистом Фельдманом Землячка ликвидировала около 100 тысяч человек, за что и получила весной 1921 года Орден Красного Знамени. Аккурат в это же время Алиса Розенбаум получила аттестат, и ее репрессированная семья решила: пора ехать назад, в Петроград!

24 августа 1921 года Алиса поступила в Петроградский государственный университет. В том же году она впервые познакомилась с книжками Фридриха Ницше , чье влияние на свое творчество, заметное даже невооруженным взглядом, всегда темпераментно отрицала.

Идеи немецкого философа вызвали в неокрепшей душе Алисы ту болезненную дихотомию, от которой ей так и не удалось избавиться до самой смерти. С одной стороны, юная студентка ПГУ ненавидела большевиков за их «низкое безродное происхождение», преклонение перед тупыми народными массами и презрение к человеческой личности. С другой, она тайно испытывала восхищение перед Ubermenschliche (сверхчеловеческими) замашками революционных героев, особенно рельефно проявившимися в «подвигах» доблестной ВЧК/ГПУ. Все это неизбежно отлилось в некое сексуально-фрейдистское месиво, из которого затем появились на свет творчество Айн Рэнд и лежащая в его фундаменте философская теория объективизма (термин придумала сама писательница). Эти переживания почти буквально легли в основу первого романа Рэнд «Мы, живые» (We The Living, 1936): история любви юной дворянки (!) Киры Аргуновой (надо так понимать, прототип самой Алисы) к Льву Коваленскому , сыну расстрелянного царского адмирала, и Андрею Таганову , следователю ГПУ (!)…

Всю американскую жизнь Айн Рэнд тщательно загоняла в подсознание обратную сторону свою восторженное преклонение перед необузданной брутальностью большевизма. При этом она всячески подчеркивала свое категорическое неприятие большевистского коллективизма и небрежения правами личности. Ну и естественно, ее имя находилось под строжайшим запретом в Советском Союзе. Самая большевистская (по ментальности и манерам) общественная деятельница Америки номинально числилась страшной антикоммунисткой и злейшим врагом Советской власти.

Теперь наиболее интересное: само по себе двойственное восприятие большевизма Алисой Розенбаум явилось общим местом для тех, кто подсознательно ощущал внутреннюю близость к корням революции, однако по той или иной причине был этой революцией отторгнут либо не нашел в ней места. Поразительно другое: форма, в которой состоялось «снятие» этого противоречия в душе будущей бардессы Laissez-Faire Capitalism. Двадцатилетняя выпускница Петроградского государственного университета четко сформулировала для себя главного врага и свято пронесла его образ до конца жизни.

Его атрибуты: - коллективизм, - альтруизм, - мистицизм .

И хотя Айн Рэнд всегда утверждала, что борется с большевизмом, не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться: речь идет о христианстве. Именно в христианстве наиболее выразительно переплелись идея самопожертвования (=альтруизм), общинность (=коллективизм) и вера в чудесное (=мистицизм). Все, что написала Айн Рэнд в своей жизни, каждая строчка ее художественных книг, политических памфлетов и популяризаторско-философских очерков пропитаны безграничной (поистине большевистской!) ненавистью именно к христианству, а уж затем, подспудно, к коммунизму, тоталитаризму и прочим «измам». Забавно, но об этом же

твердит и другая, более старая нетленка …

После окончания факультета социальной педагогики Алиса Розенбаум поступила на сценарные курсы при Институте театра, музыки и кинематографии (ЛГИТМиК, 15 октября 1924 года) и одновременно глубоко задумалась об отъезде. Пишет Александр Эткинд : «В 1926 году она подала документы на выездную визу, и ей повезло. Через Ригу она добралась до Нью-Йорка. Ей двадцать один год. Мать и отец Алисы остались в отказе. Они умрут в Питере во время блокады ». Да, вот такая вот трагедия, только ни в каком «отказе» Зиновий Захарович, Анна Борисовна и две младшие сестры Алисы Наталья и Элеонора, конечно же, не остались. Просто Розенбаумы об эмиграции не помышляли: бывший аптекарь, в отличие от своей старшей дочери, не бредил дворянским происхождением и потому искренне полагал, что Советская власть - его родная власть, вполне надежно защищающая его от погромов. Сама же Алиса свои подлинные намерения держала в строжайшем секрете: визу ей дали не для смены ПМЖ, а лишь для краткосрочной поездки с целью навестить родственников по материнской линии - Портных ... М-да, конец 80-х – начало 90-х, колбасная эмиграция под видом «политической», «демшиза» усердно строчащая сейчас в русскоячной блогосфере об «ужасах совка» и «кровавой гэбне»…

Страна Великих Возможностей

Взгляните на нашу страну. Это самая благородная страна в истории человечества. Страна величайших достижений, величайшего процветания, величайшей свободы. И эта страна возникла не на бескорыстном служении, не на жертвенности, не на самоотдаче и не на альтруизме. Эта страна возникла на праве человека

добиваться счастья. Собственного счастья. Своего, и ничьего другого. Частная, личная,

эгоистичная мотивация. А каковы результаты!

Айн Рэнд, о США

Уже поднимаясь на борт океанского лайнера, Алиса знала наверняка: обратного пути не будет. Она никогда не вернется из Америки в царство «красного христианского Хама ». Между тем, задача была не из легких: валюты в кармане - с гулькин нос, знание языка - ноль (забавно, что до конца жизни Айн Рэнд говорила по-английски с жутким акцентом), виза всего на полгода, эмигрантская квота США исчерпана на семь лет вперед. Алиса решила: если не удастся зацепиться, она уедет в Мексику или Канаду, где будет терпеливо дожидаться своего часа. Наивный совет Портных - плюнуть на формальности и жить себе спокойно без визы, как поступают остальные, - Алиса отвергла с негодованием и отнюдь не романтическим прагматизмом: «Я не собираюсь жить в Америке нелегально. Когда-нибудь я стану знаменитой, и это сразу же обнаружится ».

Первым шагом на пути к завоеванию нового мира стала смена имен. Алиса Розенбаум сгорела в печи как шкурка царевны-лягушки, а на свет явилась божественная Айн Рэнд. Официальная версия гласит, что «Алиса беспокоилась о безопасности оставшихся в СССР родственников »… аж до до середины 60-х… Все так и утаивала настоящее имя от всех своих почитателей, сторонников и даже самых близких друзей, если бы не дорылись дотошные журналисты. Зато псевдоним идеально соответствовал всем литературным персонажам будущей писательницы: они воинственны и благородны, подчеркнуто нордического типа и дворянского происхождения - настоящие валькирии вагнеровского толка. Впрочем, сравнение неудачное, поскольку Айн Рэнд немецких композиторов ненавидела - не только Вагнера , но и Моцарта с Бетховеном . Немецким философам тоже досталось: Иммануила Канта она определяла не иначе, как «первым хиппи в истории человечества». Здесь работа для старика Фрейда …

С февраля по август Айн жила в Чикаго у Портных, азартно хлопоча о продлении визы, после чего отбыла на устройство судьбы в Голливуд. Фабрика Грез сразу же повернулась к невозвращенке правильным местом, при том, что никакая смена имен не могла устранить изъянов внешности Айн: дефицит талии, неевклидность конечностей, отсутствие бюста, невротическая худоба, истероидный характер, наконец, этот невозможный нос… Оставались, правда, глаза, о которых написано столько восторженных воспоминаний! Лев Рокуэлл , президент Института Свободного предпринимательства : «Это были глаза рептилии, способной убить своим взглядом». Барбара Бранден , соратница и биограф писательницы: «Темные глаза казались слишком большими для ее лица. Прикрытые темными ресницами, они излучали нечеловеческое напряжение мысли. Это были глаза существа, сотканного из могущества ясновидения ».

Вот эти глаза и запали в душу знаменитому режиссеру Сесилю ДеМиллю , который уже на второй день (!) после приезда Айн в Голливуд, заприметил девушку у ворот собственной студии. Сесиль пригласил Айн в автомобиль, отвез на съемочную площадку и через час предложил работу сначала статистки, а затем сотрудницы сценарного отдела. Еще через три дня глаза Айн Рэнд прожгли сердце актера Фрэнка О’Коннора , за которого она через три года вышла замуж. 13 марта 1931 года она получила американский паспорт и натурализовалась.

В 1927 году студия ДеМилля закрылась, и Айн пришлось перебиваться на должностях официантки, продавщицы газетных подписок, а затем костюмерши на студии RKO Radio Pictures. Следующие шесть лет энергичного вращения в киношной обойме ушли на то, чтобы протолкнуть собственный сценарий. В 1932 году студия «

Universal » купила «Красную пешку» (Red Pawn) за полторы тысячи долларов. Сценарий никогда не был запущен в производство, зато гонорара хватило на то, чтобы целиком посвятить себя профессиональной карьере литератора. Разгуляться, правда, не получалось: с приходом Великой Депрессии карьера Фрэнка быстро сошла на нет, никогда больше не возродившись. До самой смерти в 1979 году он оставался в тени своей великой супруги, довольствуясь ролью управляющего семейным ранчо в Калифорнии и садовника-флориста.

В 1936 году Айн Рэнд написала первый роман - «Мы, живые». Ей опять повезло: книжку опубликовало видное издательство «M acmillan ». Но история любви русской дворянки Киры «почему-то» не нашла отклика в сердцах американского обывателя. Зато в 1942 году в разгар Второй мировой войны, роман «Мы, живые» экранизировали в фашистской Италии. Вышли сразу два фильма римской студии «Скалара» - «Мы, живые» и «Прощай, Кира».

Свое следующее произведение - антиутопическую повесть «Гимн» (1938) со следами глубокого влияния Замятина и Хаксли Айн Рэнд решила издать в Англии. Увы, перемена места на результате не отразилась: творчество начинающей графоманки не задело струн и в сердцах жителей Альбиона.

Гениальность Айн Рэнд проявилась в выводах, которые она сделала из первых неудач: дело не в идеях, а форме! Ее новым соотечественникам было совершенно наплевать на события в чужой и непонятной России, другое дело - сюжет американский. А мысли можно оставить без изменения. Именно такой правильной книгой и стал роман «Источник» (1943), принесший Рэнд безграничную славу.

Путь к звездам был тернист - «Источник» отклонили один за другим 12 издательств. Впечатляет не столько единодушие книжных бизнесменов, сколько нечеловеческое упорство автора: это каким нужно обладать характером, чтобы 12 раз подряд проглотить обиду, утереться и постучать в следующую дверь? Тринадцатое издательство, «Bobbs-Merrill », уже готово было присоединиться к 12 предыдущим и отправить «Источник» в мусорную корзину, однако тут лег костьми Арчи Огден , молодой редактор: «Если это не та книга, что вам нужна, я не тот редактор, что вам нужен! » Пафос самопожертвования был столь романтичен, что директор усомнился в собственном литературном вкусе. Книга вышла, и литературные критики тут же подвергли роман испепеляющему разносу. Зато рядовые читатели вознесли «Источник» до небес. Тираж по тем временам был просто немыслимым: 100 тысяч экземпляров. Уже в конце 1943 года Голливуд за 50 тысяч долларов выкупил права на экранизацию. Пенсионный взнос Айн Ренд был сделан.

Удивительная закономерность: при жизни Айн Рэнд не было написано ни одной положительной рецензии на ее книги! Однако чем сильнее звучали обвинения в графомании, дилетантстве, невежестве и плагиате, тем лучше раскупались ее произведения.

После успеха «Источника» Айн Рэнд взялась за написание главного труда своей жизни - романа «Атлант расправил плечи». На создание нетленки было потрачено 12 лет и 3 миллиона 106 тысяч 261 знака. Роман был опубликован 10 октября 1957 года и с тех пор прочно вошел в «сокровищницу американской культуры».

Вопреки уничижительным рецензиям и неподъемному объему (1 168 страниц, набранных мелким шрифтом) читатели взахлеб упивались персонажами, сюжетом и, самое главное, «объективизмом» - самостийной философией писательницы. Повсеместно возникали кружки пламенных поклонников и пропагандистов идей Рэнд. Активисты «ближнего круга» (того самого «Коллектива») - Натаниэль и Барбара Бранден - учредили специальный институт (Nathaniel Branden Institute), спонсирующий от океана до океана курсы и лекции по объективизму. В конце 50-х в «Коллектив» попал и будущий финансовый гений Америки Алан Гринспен (он был женат на школьной подружке Барбары Бранден).

Потихоньку фигура Айн Рэнд стала подвергаться мифологизации и обретать культовые формы, что, впрочем, только способствовало росту ее популярности.

Нетленка расправила плечи

«Подняв знак доллара как свой символ, символ свободной торговли и свободных умов, мы

начинаем свое движение, чтобы вырвать свою отчизну из рук немощных дикарей,

которым так и остались неведомы ее природа, смысл и великолепие».

Айн Рэнд, «Атлант расправил плечи»

Сам роман «Атлант расправил плечи» превышает по объему «Войну и мир» ровно в полтора раза. Первую тысячу страниц различные персонажи в различных обстоятельствах постоянно спрашивают друг друга: «Кто такой Джон Голт? » И недоуменно пожимают плечами. За пятьдесят страниц до окончания Джон Голт все-таки материализуется и тут же становится главным героем. Что касается сюжета, то он напоминает развитие производственной темы в книжках социалистического реализма. Со знаком минус.

В «Атланте» Рэнд описывает «забастовку капиталистов», которые отказываются жить по социалистическим законам и покидают мир. Это приводит к крушению цивилизации и доказывает, что люди, создающие деловые предприятия, как раз и держат мир на плечах. Неудивительно, что для многих предпринимателей это величайшее произведение американской литературы действительно стало второй Библией.

Рэнд считает аморальным любую форму государственного перераспределения богатства. Автор «Атланта» говорит не только о безусловном моральном превосходстве капитализма перед любой другой формой экономики. Она резко критикует основные правые и левые политические партии, которые в большей или меньшей степени отказались от свободного рынка и создали климат иждивенчества и зависимости людей друг от друга. Вот что говорит главный герой произведения Джон Голт населению Америки по поводу забастовки ведущих промышленников:

«Не стоит кричать, что наш долг служить вам. Мы не признаем этого долга. Не кричите, что мы вам нужны. Мы не считаем нужду обоснованным требованием. Не кричите, что владеете нами. Это не так. Не умоляйте нас вернуться. Мы объявляем забастовку – мы, люди, живущие разумом.
Мы бастуем против самопожертвования. Мы бастуем против догмы незаслуженных вознаграждений и невознагражденных обязанностей. Мы бастуем против доктрины, что стремление человека к счастью есть зло. Мы бастуем против учения, что жизнь греховна ».

В третьем томе Рэнд формулирует моральное кредо: «Клянусь жизнью, что не буду жить для кого-то другого и не попрошу кого-то другого жить для меня ».

Знаете ли вы капитализм? О, вы не знаете капитализм! (сайт sem 40 )

«Задача человеческого сознания - воспринимать реальность, а не создавать ее.

Разум человека - его единственное орудие познания. А всегда А».

Айн Рэнд

«Либо новая мораль, основанная на рациональной личной выгоде, и как следствие -

свобода, справедливость, прогресс и счастье человека на земле. Либо -

старая мораль альтруизма, и как следствие - рабство, насилие,

непрекращающийся террор и печи для жертвоприношений».

Айн Рэнд

Ошеломительный успех Айн Рэнд невозможно объяснить лишь удачно подобранным сюжетом книжек. Собака зарыта в «объективизме», который, по мнению бывшего советника Президента РФ Андрея Илларионова, ставит Рэнд в ряды величайших философов ХХ века. Но не стоит воспринимать академическую критику «философии» Алисы Розенбаум. Ее заслуга в том, что она первая опустила философию до уровня понимания обывателя. Вернее, ничего никуда не опускала, поскольку ее собственный уровень философского мироощущения всегда находился за рамками академической традиции. Айн Рэнд - это не Заратустра , не понятый обывателями, а канатный плясун, что срывает искренние аплодисменты базарной площади.
Питер Шварц , председатель правления Института Айн Рэнд, очень точно определил вклад своей патронессы в развитие американской цивилизации: «Айн Рэнд дает людям основополагающую философию жизни, философию, основанную на разуме. Эта философия учит каждого человека тому, что у него есть моральное право жить не ради других, а ради собственного счастья ». Коротко и ясно.
Прелесть объективизма в том, что он легко объясняется на пальцах, легко усваивается и легко вписывается в бытовую мораль Америки. Положения объективизма прозрачны, как заповеди советского пионера:
- Разум - единственное орудие познания и единственное руководство к действию.
- Главная задача человека в жизни - добиваться личного счастья, не жертвуя собой ради других и не требуя жертв от окружающих. - Капитализм - высшее достижение человечества, а свободное предпринимательство - основа всеобщего счастья и процветания.
- Единственная задача государства - обеспечение неприкосновенности частной собственности и прав индивида. Все остальное - узурпация власти.
- Религия, Бог, альтруизм, коллективизм, самопожертвование, беззаветное служение, мистицизм и интуиция - злейшие враги свободного человека, безнравственные препятствия на пути к светлому будущему и прогрессу.
- Главный двигатель прогресса - не писатели, не художники, не философы, не поэты, а бизнесмены. Они же величайшие страдальцы современной эпохи.

О козлах

«Каждая политическая сила, стремящаяся поработить нацию, каждая реальная или потенциальная диктатура испытывает потребность в существовании меньшинства, из которого делают козла отпущения, на которого возлагают всю вину за неудачи нации и которого используют для оправдания своих диктаторских замашек.В Советской России таким козлом отпущения была буржуазия, в нацистской Германии - еврейский народ, в Америке - бизнесмены».

Айн Рэнд

Объективизм настолько пришелся по душе американцам, что после смерти писательницы его пропагандой занялись помимо двух официальных конкурирующих учреждений - помянутого выше Института Айн Рэнд, учрежденного духовным и материальным наследником Леонардом Пейкоффым (у писательницы детей не было), и Института Объективистских Исследований Давида Келли - тысячи кружков и обществ, как грибы повыскакивавших в каждом университетском кампусе.
Впрочем, слабость объективизма заключается в том, что американское национальное сознание - штука весьма специфическая, и посему не только неприятная, но и совершенно неприемлемая в других цивилизациях. Так что можно надеяться, объективизм не приживется ни в Европе, ни на Востоке, ни в России. Читатель может спать спокойно: его дети никогда не увидят Джона Голта в школьной программе. Во всяком случае, очень хотелось бы надеяться…

Эпилог
За год до смерти Айн Рэнд выступила с речью на ежегодной конференции в Новом Орлеане, организованной Джеймсом Бланшаром , председателем Национального комитета за денежную реформу. Четыре тысячи видных предпринимателей, банкиров, финансовых консультантов, инвесторов, экономистов, управляющих паевыми фондами и фабрикантов, затаив дыхание, внимали каждому слову своего кумира. Айн Рэнд завершила выступление словами Джона Голта, героя романа «Атлант расправил плечи»: «Мир, которого ты так желаешь, может быть завоеван, он существует, он реален, он возможен, он твой. Но для того, чтобы его завоевать, требуется полная концентрация, полный разрыв с миром твоего прошлого, разрыв с доктриной о том, что человек - это жертвенное животное, которое существует для удовольствия окружающих. Сражайся за самоценность собственной личности. Сражайся за собственную гордость. Сражайся за сущность человека: его суверенное рациональное сознание ».
Дрожащий старушечий голос, сбивающийся на фальцет и смазанный тяжелым акцентом, внезапно потонул в неистовых овациях аудитории, которая, сорвавшись со своих мест, со слезами на глазах самозабвенно выражала бесконечную признательность от имени самого угнетенного сословия Америки… Вместе с ними рыдал и Ницше… P . S . И на исходе XX I века не перевелись еще утописты, желающие во что бы то ни стало построить счастливое будущее в отдельно взятом месте. В данном случае - на рукотворном бетонном острове в нейтральных водах Карибского моря, в 120 милях западнее Каймановых островов. Как следовало из сообщения The New York Times Magazine, некий эксцентричный бизнесмен из Оклахомы Говард Терни , поменявший себе имя на Лазарус Лонг , задумал там создать новое государство. Приглашались все желающие, готовые сделать денежный взнос на построение Новой Утопии. Обязательным условием получения гражданства было признание основных принципов, на которых будет построено уникальное государство: философии объективизма, или разумного эгоизма, развитой в сочинениях американской писательницы Айн Рэнд.
Интересно, по какому назначению сейчас использует книгу господин Лазарус Лонг?
__________________
По материалам статьи С.Голубовского

и

Известная американская писательница и философ, создатель философского направления объективизма.

Айн Рэнд (Алиса Зиновьевна Розенбаум) родилась в Санкт Петербурге в семье фармацевта Залмана Вольфа (Зиновия Захаровича) и его жены, зубного техника Ханы Берковны (Анны Борисовны) Каплан 20 января 1905 г. Алиса была старшей среди трех дочерей (Алиса, Наталья и Нора). Зиновий Захарович был управляющим в крупной аптеке Александра Клинге на Невском проспекте и Знаменской площади. Семья имела превосходную квартиру на втором этаже особняка над аптекой.

Читать и писать Алиса научилась в 4 года. Небольшие рассказы начала писать в детстве. Алиса училась в женской гимназии.
В 1917 г. после революции в России собственность Зиновия Розенбаума была конфискована и семья переехала в Крым, где Алиса окончила школу в Евпатории.

В 1921 г. Алиса поступила в Петроградский университет по специальности «социальная педагогика» на трехлетний курс, объединяющий историю, филологию и право. Окончила университет весной 1924 г. В 1925 г. вышла первая печатная работа Алисы Розенбаум «Пола Негри» – очерк о творчестве популярной киноактрисы.

В 1925 г. она получила визу для поездки на учебу в США и поселилась в Чикаго у родственников. Ее родители остались в Ленинграде и оба погибли во время блокады в годы Великой Отечественной войны. Обе сестры также остались в СССР. Первая любовь Алисы – выпускник Ленинградского технологического института Лев Борисович Беккерман был расстрелян 6 мая 1937 г.

Алиса осталась в США и начала работать статистом в Голливуде. Она мечтала стать писателем. Четыре готовых киносценария, которые она привезла из России, не заинтересовали американских кинопродюсеров.

В 1929 г. она вышла замуж за артиста кино Фрэнка О’Коннора.

В 1927 г. студия, в которой работала Айн Рэнд, закрылась, и до 1932 г. она перебивалась на разных временных работах: официанткой, продавщицей газетных подписок, а затем костюмершей на студии RKO Radio Pictures. В 1932 г. ей удалось продать кинокомпании Universal Studios сценарий «Красной пешки» за 1500 долларов, что на тот момент было очень большой суммой. Эти деньги позволили ей оставить работу и сосредоточиться на литературной деятельности.

Свой первый рассказ на английском языке – «The Husband I Bought» – Рэнд написала в 1926 г., это был первый год ее жизни в США. Рассказ не публиковался до 1984 г. В 1936 г. в Америке, а в 1937 г. в Великобритании вышел первый роман Айн Рэнд «Мы живые» о жизни лишенцев в СССР. Рэнд писала роман на протяжении 6 лет, но читатели не проявили к этой книге большого интереса.

В 1937 г. она написала небольшую повесть «Гимн», которая в 1938 г. вышла в Великобритании. Второй крупный роман «Источник» вышел в 1943 г., а третий – «Атлант расправил плечи» – в 1957 г. После «Атланта» Рэнд начала писать философские книги: «Капитализм: неизвестный идеал» (1966 г.), «Для нового интеллектуала» (1961 г.), «Введение в философию познания объективизма» (1979 г), «Новые левые: антииндустриальная революция» (1971 г.), «Философия: кому она необходима» (1982 г.), «Добродетель эгоизма» (1964 г.) и многие другие, а также читать лекции в американских университетах.

На Западе имя Рэнд пользуется широкой известностью как создательницы философии объективизма, основанного на принципах разума, индивидуализма, разумного эгоизма и являющегося интеллектуальным обоснованием капиталистических ценностей в противовес социализму.
По опросу 5000 членов книжного клуба Book of the Month Club, проведенного в 1991 г. для Библиотеки Конгресса и для книжного клуба «Book of the Month Club», книга «Атлант расправил плечи» была признана второй после Библии книгой, которая наиболее сильно повлияла на жизнь опрашиваемых респондентов. По состоянию на 2007 г. суммарный тираж «Атланта» составил более 6,5 млн экземпляров.

Во вступительной статье к интервью с Эйн Рэнд журнала «Плэй бой» есть следующие замечания: «Необычно уже то, что какой то роман сумел вызвать такую цепную реакцию, но совершенно удивительно, что это произошло с таким романом как «Атлант расправил плечи». Ведь эта книга – монументальное произведение о том, что происходит, когда начинают бастовать «мыслящие люди», насчитывает 1168 страниц. Она изобилует длинными, нередко сложными философскими рассуждениями, и столь же полна остро непопулярных идей, как и сама Айн Рэнд. Несмотря на успех книги, литературный «истэблишмент» считает автора чужаком. Критики почти единодушно либо проигнорировали ее произведение, либо осудили его. И среди философов она тоже изгой, хотя «Атлант» является философским трудом не в меньшей степени, чем романом. При одном упоминании имени Рэнд либералов начинает трясти, но и консерваторов передергивает, когда она начинает говорить. Ведь Айн Рэнд, нравится это нам или нет, исключительно своеобразна. Ее индивидуальность несомненна, необратима и непреклонна. Она презирает ведущие тенденции развития современного американского общества; ей не нравится его политика, экономика, отношение к сексу, женщине, бизнесу, искусству или религии. Короче, она без ложной скромности заявляет: «Я бросаю вызов культурной традиции последних двух с половиной тысячелетий». И это всерьез».

Изучением и пропагандой литературного и философского наследия Айн Рэнд занимается ряд организаций в США и других странах. В первую очередь это Институт Айн Рэнд в Калифорнии. В России, несмотря на несколько переводов ее романов, Рэнд до сих пор остается малоизвестным писателем и философом.

По произведениям и сценариям Айн Рэнд было снято 10 фильмов.