Очень кратко: Рассказчик ведёт попавшего в беду грузинского князя в Тифлис. Его спутник не работает, живёт за счёт попутчика и обещает хорошую жизнь по прибытии. Придя в город, он бесследно исчезает.

В одесской гавани рассказчик знакомится с грузинским князем Шакро Птадзе. Одураченный товарищем, тот остался без средств к существованию. Повествователь приглашает грузина отправиться вместе с ним в Крым пешком. Он обещает Шакро, что или найдёт ему попутчика до Тифлиса, или лично поедет с ним.

В пути они знакомятся ближе. Шарко Птадзе рассказывает повествователю о жизни на Кавказе, об обычаях. Эти рассказы интересны, но поражают рассказчика жестокостью и варварством кавказцев. Истории грузина рисуют его в неприглядном свете.

Рассказчик и Птадзе прибывают в Крым. Рассказчик работает, кормит себя и спутника, грузин же увиливает от работы, зато постоянно помыкает товарищем. Зарабатывает Шарко только сбором милостыни.

Рассказчик всё терпит и прощает своему спутнику, но один раз грузин наносит ему сильную обиду. Как-то раз вечером, сидя у костра, грузин начинает смеяться над внешностью рассказчика, утверждая, что рожа у него глупая как у барана. Оскорблённый рассказчик покидает своего спутника, но тот его догоняет и извиняется перед ним. Рассказчик вновь прощает грузина.

Феодосия обманывает их ожидания, путники отправляются в Керчь, где тоже не представляется возможности заработать, чтобы добраться до Тифлиса. Тогда у рассказчика возникает план, который он реализует с наступлением темноты.

Ночью путешественники воруют лодку и отправляются в плаванье. Они чуть не гибнут в морской пучине, но всё-таки добираются до земли. Оказавшись на суше, спутники бегут к огню, который сверкает впереди.

На путешественников нападают собаки, но чабаны их отгоняют, приводят путешественников к костру, кормят и решают что делать. Выдвигаются предложения свести их к атаману или к таможенным. Самый старший из чабанов решает грузина и повествователя отпустить, а лодку поутру отправить обратно в Керчь.

Рассказчик получает от чабанов хлеба и сала на дорогу, благодарит их, чем удивляет старика, и вместе с Птадзе отправляется в путь по дороге на Анапу. По дороге грузин смеётся, рассказчик интересуется причиной его веселья. Шакро отвечает: «Знаишь, что я сдэлал бы, когда бы нас павэли к этому атаману-таможану? Нэ знаишь? Я бы сказал про тэбя: он мэня утопить хотэл! И стал бы плакать. Тогда бы мэня стали жалэть и не посадыли бы в турму».

Возмущённый цинизмом своего спутника рассказчик пытается доказать ему неправильность его суждений, но не добивается в этом деле успеха. Шакро не понимает простых человеческих законов морали. Грузин пользуется всеми благами, исходящими от рассказчика, обещая ему райскую жизнь в Тифлисе.

Они прибывают в Терскую область. Одежда и обувь Шакро выглядят плачевно, но его неуёмный аппетит не даёт повествователю скопить средств на новую одежду для грузина. Однажды в какой-то станице он вытаскивает из котомки рассказчика пять рублей, пропивает их и приводит какую-то бабу. Она начинает обвинять рассказчика, требует с него деньги, которые он якобы отнял у грузина в Одессе, грозится свести в войсковую. С помощью трёх бутылок вина молодому человеку удаётся избежать скандала.

Рано утром рассказчик и грузин выходят из станицы. В пути их застаёт дождь. Рассказчик поддаётся настроению и начинает петь, но Птадзе запрещает ему продолжать. Грузин говорит своему спутнику что он, Шакро, человек, а рассказчик - никто. Обещает вознаградить, если тот будет и дальше служить ему.

Недалеко от Владикавказа путешественники нанимаются к черкесам собирать кукурузу. В этом ауле Шакро ворует лезгинскую кисею. Это выясняется уже по дороге к Тифлису. Рассказчик, наслышанный о мстительности черкесов, забирает у грузина кисею и швыряет на дорогу. Он вновь пытается объяснить Птадзе, что его поступок - плохой. Тот сперва молча слушает, а потом нападает на рассказчика. Между ними происходит короткая драка. Её останавливает Шакро. Они мирятся, отдыхают и снова отправляются в путь.

Путешественники добираются до Тифлиса, но в город не заходят - Шакро уговаривает рассказчика ждать до вечера, ему стыдно, что он, князь, в лохмотьях. Грузин берёт у товарища башлык, чтобы не быть узнанным, и просит подождать конку на станции Верийский мост. Грузинский князь Шакро Птадзе уходит, больше рассказчик его не встречает.

Введение

1. Жизненный путь писателя.

2. Романтизм М.Горького.

3. Рассказы Горького «Макар Чудра» и «Старуха Изергиль».

4. Дух романтизма в рассказе «Челкаш» и «Песня о Соколе».

5. «Песня о Буревестнике».

6. Трансформация романтической традиции в творчестве различных мастеров.

Заключение

Список использованной литературы

Введение

Максим Горький (Алексей Максимович Пешков, 1868 - 1936) - одна из самых значительных фигур в мировой культуре нашего столетия и одновременно - одна из самых сложных и противоречивых. В последнее десятилетие предпринимались попытки "сбросить творчество Горького с парохода современности". Однако не будем забывать, что в начале века то же самое пытались проделать с Пушкиным и Толстым...

Пожалуй, только Горькому удалось с подлинно эпическим размахом отразить в своем творчестве историю, быт и культуру России первой трети ХХ века. Это относится не только к его прозе и драматургии, но и к мемуаристике. Прежде всего - к "Заметкам из дневника", имевшим первоначальное название "Книга о русских людях, какими я их знал"; к знаменитым литературным портретам Чехова, Льва Толстого, Короленко, Леонида Андреева, Сергея Есенина, Саввы Морозова, а также к "Несвоевременным мыслям" - хронике времен Октябрьской революции, в которой Горький дал уникальный ряд русских характеров - от интеллигентов до философствующих босяков, от революционеров до ярых монархистов.

Раннее творчество A.M. Горького отмечено влиянием романтизма. В наследии любого писателя что-то может нравиться, а что-то нет. Одно оставит равнодушным, а другое приведет в восторг. И это тем более верно для огромного и разнообразного творчества А.М. Горького. Ранние его произведения – романтические песни и легенды – оставляют впечатление соприкосновения с настоящим талантом. Красивы герои этих рассказов. И не только внешне – они отказываются от жалкой участи служения вещам и деньгам, их жизнь имеет высокий смысл .

Герои ранних произведений A.M. Горького мужественны и самоотверженны (“Песня о Соколе”, легенда о Данко), они прославляют активность, способность действовать (образы Сокола, Буревестника, Данко).

Одним из наиболее ярких ранних произведений A.M. Горького является рассказ “Старуха Изергиль” (1894). Написан рассказ с использованием излюбленной писателем формы обрамления: легенда о Ларре, рассказ о жизни Изергиль, легенда о Данко. Единым целым три части рассказа делает основная идея – стремление выявить истинную ценность человеческой личности.

В 1895 году Горький пишет свою “Песню о Соколе”. В контрастных образах Ужа и Сокола воплощены две формы жизни: гниения и горения. Чтобы ярче показать мужество борца, автор противопоставляет Соколу приспосабливающегося Ужа, душа которого гниет в мещанской самоуспокоенности. Горький выносит беспощадный приговор обывательско-мещанскому благополучию: “Рожденный ползать – летать не может”. В этом произведении Горький поет песню “безумству храбрых”, утверждая его как “мудрость жизни”.

Горький считал, что с организацией “здорового трудящегося народа – демократии” утвердится особая духовная культура, при которой станет “жизнь – радостью, музыкой; труд – удовольствием”. Вот почему в начале XX века очень часты признания писателя о счастье “жить на земле”, где должна наступить “новая жизнь в новом веке”.

Такое романтизированное ощущение эпохи и выразила “Песня о Буревестнике” (1901). В этом произведении романтическими средствами была раскрыта личность, ниспровергающая застойный мир. В образе “гордой птицы” сосредоточены все дорогие автору проявления чувств: смелость, сила, пламенная страсть, уверенность в победе над скудной и скучной жизнью. Буревестник соединяет в себе воистину небывалые способности: взмыть ввысь, “пронзить” мрак, призвать бурю и насладиться ею, увидеть и за тучами солнце. А сама буря – как их реализация.

Всюду и всегда A.M. Горький стремился к возрождению природой данных основ человеческого бытия. В ранних романтических произведениях Горького заложено и запечатлено пробуждение человеческой души – самое прекрасное, чему всегда поклонялся писатель.

1. Жизненный путь писателя.

Родился 28 марта 1868 года в Нижнем Новгороде. В 11 лет стал сиротой и до 1888 года жил у родственников в Казани. Перепробовал много профессий: был посудником на пароходе, работал в иконописной мастерской, десятником. В 1888 уехал из Казани в село Красновидово, где занимался пропагандой революционных идей. Первый рассказ Максима Горького, "Макар Чудра", был опубликован 1892 году в газете "Кавказ". В 1898 году вышел сборник "Очерки и рассказы", а через год был опубликован его первый роман "Фома Гордеев". В 1901 году Горького высылают из Нижнего Новгорода в Арзамас .

Немного позднее началось сотрудничество писателя с МХАТом. В театре были поставлены пьесы "На дне" (1902), "Мещане" (1901) и другие. К этому же периоду относятся поэма "Человек" (1903), пьесы "Дачники" (1904), "Дети Солнца" (1905), "Две Варвары" (1905). Горький становится активным членом "Московской литературной среды", принимает участие в создании сборников общества "Знание". В 1905 году Горького арестовывают и сразу после освобождения он уезжает за границу. С 1906 по 1913 год Горький живет на Капри. В 1907 году в Америке выходит роман "Мать" .

На Капри создаются пьесы "Последние" (1908), "Васса Железнова" (1910), повести "Лето" (1909) и "Городок Окуров" (1909), роман "Жизнь Матвея Кожемякина" (1911). В 1913 году Горький вернулся в Россию, а в 1915 году начал выпускать журнал "Летопись". После революции работал в издательстве "Всемирная литература".

В 1921 году Горький снова уезжает за границу. В начале 20-х годов он заканчивает трилогию "Детство", "В людях" и "Мои университеты", пишет роман "Дело Артамоновых", начинает работу над романом "Жизнь Клима Самгина". В 1931 году Горький вернулся в СССР. Умер 18 июня 1936 года в селе Горки.

2. Романтизм М.Горького.

В конце 90-х годов читатель был поражен появлением трех томов "Очерков и рассказов" нового писателя - М. Горького. "Большой и оригинальный талант", - таково было общее суждение о новом писателе и его книгах .

Растущее в обществе недовольство и ожидание решительных перемен вызвали усиление романтических тенденций в литературе. Особенно ярко эти тенденции отразились в творчестве молодого Горького, в таких рассказах, как "Челкаш", "Старуха Изергиль", "Макар Чудра", в революционных песнях. Герои этих рассказов - люди "с солнцем в крови", сильные, гордые, красивые. Эти герои - мечта Горького. Такой герой должен был "усилить волю человека к жизни, возбудить в нем мятеж против действительности, против всякого гнета ее".

Центральным образом романтических произведений Горького раннего периода является образ героя, готового на подвиг во имя блага народа. Огромное значение в раскрытии этого образа имеет рассказ "Старуха Изергиль", написанный в 1895 году. В образ Данко Горький вложил гуманистическое представление о человеке, который все силы отдает служению народу.

Данко - "молодой красавец", смелый и решительный. Чтобы вывести свой народ к свету и счастью, Данко приносит себя в жертву. Он любит людей. И вот его молодое и горячее сердце вспыхнуло огнем желания спасти их, вывести их из мрака.

"Что сделаю я для людей!?" - сильнее грома крикнул Данко. И вдруг он руками разорвал себе грудь, и вырвал из нее свое сердце, и высоко поднял его над головой". Освещая путь людям ярким светом своего горящего сердца, Данко смело повел их вперед. И тьма была побеждена. "Кинул взор вперед себя на ширь степи гордый смельчак Данко, кинул он радостный взор на свободную землю и засмеялся гордо. А потом упал и умер". Умирает Данко, гаснет его смелое сердце, но образ юного героя живет как образ героя-освободителя. "В жизни всегда есть место подвигу", - говорит старуха Изергиль.

Идею подвига, возвышенного и облагораживающего, Горький вложил в свою знаменитую "Песню о Соколе", написанную в 1895 году. Сокол - олицетворение борца за народное счастье: "О, если б в небо хоть раз подняться!.. Врага прижал бы я... к ранам моей груди и... захлебнулся б моей он кровью! О счастье битвы!.."

Соколу присущи презрение к смерти, храбрость, ненависть к врагу. В образе Сокола Горький воспевает "безумство храбрых". "Безумство, храбрость – вот мудрость жизни! О, смелый Сокол, в бою с врагами истек ты кровью. Но будет время - и капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света!"

В 1901 году Горький написал "Песню о Буревестнике", в которой с необычайной силой выразил свое предчувствие нарастающей революции. Горький воспевал близкую, несомненную революционную бурю: "Буря! Скоро грянет буря! Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем, то кричит пророк победы: "Пусть сильнее грянет буря!" Буревестник - воплощение героизма. Он противопоставлен глупому пингвину, и гагарам, и чайкам, которые стонут и мечутся перед бурей: "Только гордый Буревестник реет смело и свободно над ревущим гневно морем". Журнал "Жизнь", в котором была напечатана эта песня, был закрыт.

Современник Горького А.Богданович писал: "От большинства очерков М. Горького веет этим свободным дыханием степи и моря, чувствуется бодрое настроение, что-то независимое и гордое, чем они резко отличаются от очерков других авторов, касающихся того же мира нищеты и отверженности" .

Другие рассказы такого же рода: Мальва (1897), где Мальва – женская ипостась Челкаша, и Мой спутник (1896) – по созданному характеру лучший из этой серии. Примитивный и аморальный грузинский князь Шакро, с которым рассказчик идет пешком из Одессы в Тифлис, – действительно замечательное создание, достойное стать рядом с самыми лучшими горьковскими зарисовками характеров. В рассказе нет ни капли идеализации Шакро, хотя очевидно, что ”художественная симпатия” автора целиком на его стороне. Многих поклонников завоевала раннему Горькому его манера ”описывать природу”.

Типичный пример этой манеры – начало Мальвы знаменитым первым абзацем, состоящем из двух слов: ”Море смеялось”. Но надо признаться, что сегодня эти описания утратили свежесть и уже не поражают. Около 1897 г. реализм начинает перевешивать: в Бывших людях (1897) реализм доминирует, и героические поступки капитана Кувалды не могут развеять унылую атмосферу места действ.

3. Рассказы Горького «Макар Чудра» и «Старуха Изергиль».

Творчество Горького на начальном этапе несет сильный отпечаток нового литературного течения – так называемого революционного романтизма. Философские идеи начинающего талантливого писателя, страстность, эмоциональность его прозы, новый подход к человеку резко отличались как от натуралистической прозы, ушедшей в мелочный бытовой реализм и избравшей темой безнадежную скуку человеческого существования, так и от эстетского подхода к литературе и жизни, видевшего ценность лишь в «утонченных» эмоциях, героях и словах.

Для молодости есть две важнейшие составляющие жизни, два вектора существования. Это любовь и свобода. В рассказах Горького «Макар Чудра» и «Старуха Изергиль» любовь и свобода становятся темой историй, рассказанных главными героями . Сюжетная находка Горького – то, что о молодости и любви рассказывает старость – позволяет дать перспективу, точку зрения человека юного, живущего любовью и жертвующего ради нее всем, и человека, прожившего жизнь, видевшего многое и способного понять, что на самом деле важно, что остается в конце долгого пути.

Герои двух притч, рассказанных старухой Изергиль, являются полной противоположностью. Данко – это пример любви-самопожертвования, любви-отдачи. Он не может жить, отделяя себя от своего племени, народа, чувствует себя несчастным и несвободным, если несвободен и несчастен народ. Чистая жертвенная любовь и стремление к подвигу были характерны для революционеров-романтиков, которые мечтали умереть за общечеловеческие идеалы, не мыслили жизни без жертвы, не надеялись и не хотели дожить до старости. Данко отдает сердце, освещающее путь людям.

Это достаточно простой символ: только чистое, полное любви и альтруизма сердце может стать маяком и только бескорыстная жертва поможет освободить народ. Трагизм притчи в том, что люди забывают о тех, кто пожертвовал собой ради них. Они неблагодарны, но прекрасно сознавая это, Данко не задумывается над смыслом своей самоотдачи, не ждет признания, награды. Горький полемизирует с официально-церковным понятием заслуги, в котором человек делает добрые дела, заранее зная, что будет вознагражден. Писатель дает противоположный пример: награда за подвиг – сам подвиг и счастье людей, ради которых он совершен.

Сын орла представляет собой полную противоположность Данко. Ларра – одиночка. Он горд и самовлюблен, он искренне считает себя выше, лучше других людей. Он вызывает отвращение, но и жалость. Ведь Ларра никого не обманывает, он не притворяется, что способен любить. Таких людей, к сожалению, много, хотя их сущность не так явно проявляется в реальной жизни. Для них любовь, заинтересованность сводятся лишь к обладанию. Если ельзя обладать – нужно уничтожить. Убив девушку, Ларра с Циничной откровенностью говорит, что сделал это потому, что не мог владеть ею. И добавляет, что, по его мнению, люди только притворяются, что любят и соблюдают нравственные нормы. Ведь природа дала им в собственность только их тело, а владеют они и животными, и вещами.

Ларра хитер и умеет говорить, но это обман. Он упускает из виду то, что человек всегда платит за обладание деньгами ли, трудом, временем, но в конечном счете жизнью, прожитой так, а не иначе. Поэтому так называемая правда Ларры становится причиной его отверженности. Племя изгоняет отступника, говоря: ты презираешь нас, ты выше – что ж, живи один, если мы тебя недостойны. Но одиночество становится бесконечной пыткой. Ларра понимает, что вся его философия была только позой, что даже для того, чтобы считать себя выше других и гордиться собой, все равно нужны другие. Нельзя любоваться собой в одиночестве, и все мы зависим от оценки и признания со стороны общества.

Свобода и любовь – тема притчи о Радде и Лойко. Нет любви в рабстве, нет подлинных чувств в самообмане. Герои любят друг друга, но превыше всего для них свобода. Свобода у Горького – не беззаконная вольница, а возможность сохранить свою сущность, свое «я», то есть свою человечность, без которой не может быть ни любви, ни жизни.

Романтизм ранних рассказов Горького, его героические идеалы близки и понятны молодости всегда, они будут любимы и будут вдохновлять на поиски правды и подвига все новые и новые поколения читателей.

Сплав романтизма и реализма, с которого начинал свой творческий путь М.Горький, явился новым прогрессивным шагом в развитии русской литературы. Первым ярким произведением, с которым Горький вошел в литературу, был "Макар Чудра" .

Небольшой по объему рассказ поражает богатством и глубиной заключенных в нем мыслей: прославление свободы, красоты и радости жизни. Рассуждения старого цыгана о жизни поражают глубиной и простотой одновременно: "Разве ты сам – не жизнь? Другие люди живут без тебя и проживут без тебя. Разве ты думаешь, что ты кому-то нужен? Ты не хлеб, не палка, и не нужно тебя никому..."

– Единственная ценность на земле – свобода, ради нее стоит жить и умереть, – так считают герои этого рассказа. Никакие сокровища мира не заменят человеку свободу. В этом рассказе пока только намечен автором прекрасный романтический порыв человека к свободе. Она является самоцелью, герои не знают, что с ней делать, на что употребить.

В рассказе есть отдельные замечательные фрагменты и части, когда старый солдат Данило рассуждает, что "это только паны продают все, от своих свиней до своей совести, а я с Кошутом воевал и ничем не торгую!", или ответ Рады на предложение пана: "...кабы орлица к ворону в гнездо по своей воле вошла, чем бы она стала?"

Образная и яркая речь героев, прекрасная южная природа, на фоне которой происходит действие, но нет пока определенной цели у героев, ради которой они так высоко чтут свою личную свободу. Это скорее индивидуализм, гордая прихоть каждого, чем достоинство характера.

Молодой Горький "размахнулся", показал красоту и силу свободного человека, но еще не знает, куда ее применить, чтобы не погибла она бессмысленно. А именно так, красиво и зря, гибнут эти герои: Рада и Лойко, мечтающие о любви и видящие в ней только путы и цепи, а не возможность обрести счастье и покой. "Никогда я никого не любила, Лойко, а тебя люблю. А еще я люблю волю! Волю-то, Лойко, я люблю больше, чем тебя.

А без тебя мне не жить, как не жить и тебе без меня..." Здесь каждый из героев хочет доказать свое превосходство, право на первенство и главенство. Здесь нет любви, а скорее игра честолюбий, которая заканчивается по всем законам романтизма: герои гибнут прекрасными, молодыми и несломленными.

Горький продолжил работу в этом жанре, и романтический мотив прекрасного свободного человека, только намеченный в рассказе "Макар Чудра", получает новый и глубокий смысл в легендах старухи Изергиль. От индивидуализма Ларры, через свободный порыв к счастью самой Изергиль автор приводит читателей к истинному герою Данко, отдавшему свою жизнь за свободу и счастье людей. Так, уже в раннем творчестве Горький заявляет о новом романтическом герое, показывая его самоотверженность и решительность. Он человек действия, и это главное.

4. Дух романтизма в рассказе «Челкаш» и «Песня о Соколе».

М. Горький был писателем-реалистом, но все его ранние рассказы пронизаны духом романтизма. В них главные герои обычно тесно связаны с природой. Горький отождествляет человека и природу. В своих произведениях писатель отдает явное предпочтение людям, свободным от законов общества. Они интересны своими взглядами, поведением. И, как правило, у главного героя всегда есть антагонист – человек, придерживающийся противоположного взгляда на жизнь. Между ними возникает конфликт, на основе которого и разворачивается сюжет произведения .

Как и во многих своих рассказах, в "Челкаше" Горький также затрагивает тему человеческих взаимоотношений, описывает природу, взаимосвязь природы с душевным состоянием своих героев. События, описанные Горьким в рассказе "Челкаш", происходили в портовом городе на берегу моря. Главные действующие лица – Челкаш и Гаврила. Челкаш – уже немолодой бездомный пьяница и вор. Гаврила – молодой крестьянский парень, попавший в это место после неудачной попытки найти работу и заработать денег.

Все в порту знают Гришку Челкаша как заядлого пьяницу и ловкого вора. Внешне, казалось бы, схожий со всеми "босяцкими фигурами" в порту, он сразу обращал на себя внимание сходством со "степным ястребом". Он был "длинным, костлявым, немного сутулым, с горбатым хищным носом и холодными серыми глазами. Его бурые усы, густые и длинные, то и дело вздрагивали, а заложенные за спину руки потирали одна другую, нервно перекручиваясь длинными, кривыми и цепкими пальцами. Его с виду спокойная, но зоркая и возбужденная походка напоминала полет птицы, на которую он был так похож". Челкаш промышлял воровством в порту, а когда сделка удавалась и появлялись деньги, он тут же пропивал их.

Встреча Челкаша и Гаврилы произошла в тот момент, когда Челкаш, идя по гавани, обдумывал, как ему быть с предстоящим сегодня ночью "делом". Его напарник сломал себе ногу, и это обстоятельство осложняло все дело и вызывало в Челкаше чувство досады.

Гаврила же, после неудачной попытки заработать денег на Кубани, возвращался домой. Он был очень огорчен и расстроен, так как после смерти отца ему оставался только один путь выбраться из нищеты – "идти в зятья в хороший дом". А это означало – идти в батраки.

Челкаш случайно обратил внимание на сидевшего прямо у тротуара, на мостовой, молодого крепкого парня в лаптях и оборванном рыжем картузе. Челкаш затронул парня, а потом, разговорившись с ним, внезапно решил взять с собой на "дело".

Горький подробно описал их встречу, их разговор, мысли и внутренние переживания каждого. Челкашу Горький уделяет особое внимание. Он подмечает каждый штрих, малейший нюанс в поведении своего героя. Тут и мысли о прежней жизни, о Гавриле, который волею судьбы оказался в его "волчьих лапах". Чувство господства над кем-то, вызывающее в нем гордость за самого себя, его бесконечно меняющееся настроение, когда ему хотелось то ударить и обругать Гаврилу, то пожалеть. Когда-то имевший дом, родителей, жену, он стал вором и отпетым пьяницей, но, тем не менее, он не кажется нам законченным человеком.

Это гордая и сильная натура. Несмотря на обшарпанный внешний вид, в нем видна неординарная личность. У Челкаша ко всем есть подход, он везде сможет договориться. У него особое отношение к природе, морю. Челкаш, вор, любил море. "Его кипучая нервная натура, жадная на впечатления, никогда не прельщалась содержанием этой темной широты, бескрайней, свободной и мощной... На море в нем всегда поднималось широкое теплое чувство, которое охватывало всю его душу, очищая ее от житейской скверны. Челкаш любил видеть себя лучшим среди воды и воздуха, где думы о жизни и сама жизнь теряли остроту и ценность".

Гаврила предстает перед нами совсем в другом свете. Сначала – это "забитый" жизнью, не слишком доверчивый деревенский парень, потом – до смерти перепуганный раб. А уж когда "дело" успешно завершилось и он впервые в своей жизни увидел такие большие деньги, вот тут-то его и "прорвало". Горький очень точно описывает, какие чувства обуревали Гаврилу в тот момент, как они сказались на его поведении. Мы со всей ясностью увидели ничем не прикрытую алчность .

Моментально исчезли жалость и сострадание к бедному деревенскому парню. Когда Гаврила, упав на колени перед Челкашом, стал вымаливать у того все деньги, перед нами предстал совсем другой человек – это был "подлый раб", забывший обо всем в своем желании выклянчить побольше денег у своего хозяина. И Челкаш, преисполненный чувством острой жалости и ненависти к этому жадному рабу, бросил ему все деньги. В этот момент он почувствовал себя героем. Челкаш знал, что никогда не станет таким, пусть даже он вор и пьяница.

Но когда Гаврила рассказал Челкашу, как он хотел убить его и сбросить в море, того обуяла ярость – его еще никогда не били так больно, и никогда он не был так зол. Челкаш забрал деньги и, повернувшись к Гавриле спиной, пошел прочь. Гаврила не мог этого пережить, он схватил камень и бросил его в голову уходящего Челкаша. Но когда увидел, что натворил, опять стал скулить и просить у Челкаша прощения. Челкаш и в этой ситуации оказался на высоте. Он понял, какая мелкая и подлая душонка оказалась у этого парня, и кинул деньги ему прямо в лицо. Сначала, когда, пошатываясь и держась за голову, Челкаш пошел прочь, Гаврила смотрел ему вслед. А потом свободно вздохнул, перекрестился, спрятал деньги и пошел в противоположную сторону.

В своем произведении Горький отдал явное предпочтение Челкашу – человеку высоких моральных качеств, человеку, не утратившему чувства собственного достоинства ни при каких обстоятельствах.

Максим Горький приходит в литературу страстным романтиком, зовущим к высоким и сильным страстям. Отдав дань романтизму, он придет к правде жизни, но его романтические герои останутся с ним навсегда.

Читая «Песню о Соколе», невольно становишься на сторону то одного, то другого героя. Сокол, безусловно, вызывает симпатию своей само­отверженностью и храбростью, неукротимой волей к победе: «Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо... О, счастье битвы!»

Уж тоже, кажется, говорит здравые вещи: «Пусть те, кто землю любить не могут, живут обманом. Я знаю прав­ду. И их призывам я не поверю. Земли творенье – зем­лей живу я». Но с каким самоуверенным довольством и верой в собственную непогрешимость это все говорит­ся! Только «мещане духа» ни в чем не сомневаются, все­гда уверены в своей непогрешимости и презирают со­мневающихся «слабаков».

Нам же вместе с автором хочется воспеть хвалу «безум­ству» храброго Сокола, отдавшего свою короткую, но яр кую жизнь борьбе за светлое будущее, за торжество спра­ведливости. «Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и силь­ных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гор­дым к свободе, к свету! Безумству храбрых поем мы песню!..»

Рассказ Максима Горького “Песня о Соколе” написан по великим канонам романтизма. Темное и сырое ущелье, вполне романтический пейзаж, неизвестно где и когда происходит действие. Отважный Сокол тоскует по небу, когда ему уже никогда не подняться. Он умирает отважным бойцом, мечтающим о новой схватке с врагами, и читатели понимают, что это не личные враги Сокола, а враги его великой отчизны, которая светла и прекрасна, как это бесконечное небо.

Побежденный, но не сломленный, Сокол гибнет, смутив покой Ужа, усомнившегося на мгновение в своей правоте, счастье, знании жизни. Мещанское самодовольство Ужа поколеблено на миг, но это заслуга смелого и самоотверженного бойца Сокола. В этом автор видит его главное предназначение, миссию на земле.

Да, Сокол погиб, но он заронил искру сомнения в душу самоуверенного Ужа, поколебал его самодовольство. И автор поет славу Соколу, восхваляя его подвиг, самоотверженность и смелость .

Необычность тематики и гражданственный пафос произведения выдвинули его в разряд неординарных, интереснейших творений писателя. Ритмическая проза, которой написана песня, позволяет читателям легко ее запомнить, цитировать в подходящих случаях. Многие фразы из “Песни о Соколе” стали крылатыми словами, а это удел лишь гениальных произведений.

Жизнь не может остановиться, она бесконечно движется вперед. Как нет и непререка­емых абсолютных истин – это утверждает А.М.Горький.

5. «Песня о Буревестнике».

Огромный резонанс в обществе получила «Песня о Буревестни­ке» (1901). В ней с необычайной силой выражено предчувствие назревающей революции. В гордом Буревестнике воплощены «сила гнева, пламя страсти и уверенность в победе» – чувства, вдохнов­лявшие пролетарских революционеров. Буревестник – символ близкой победы, «пророк победы».

После напечатания горьковского произведения один из цензоров сообщал, что Горь­кого стали называть не только «буревестником», но и «буреглашатаем», так как «он не только возвещает о грядущей буре, но и зо­вет бурю за собой» .

Легендарные и героические образы Горького – это гордые, сильные и цельные натуры, с волевым характером, отвергающие рабскую приниженность, смирение и кротость. Это образы, зовущие к борьбе, к жизни прекрасной и свобод­ной. Легендарно-романтические рассказы Горького утверждают ве­ру в человека, в его разум. Человек показан в них не как побеж­денный, подавленный жизнью, отказавшийся от борьбы, от деяния; он – творец жизни, и сила его возвышенных чувств такова, что она должна восторжествовать над силами зла и мрака.

Песни Горького – это не просто сюжетные или лирические зарисовки: они зовут вперед, они показывают человеку, что лишь в движении, в преодолении гроз – жизнь. Все остальное – медленное умирание.
Движением этим должна быть революция, но она должна произойти в сердцах, и целью ее может быть только добро. “Безумству храбрых поем мы песню!” - такими дерзновенными безумцами были и Данко, и Сокол, и Буревестник, и Девушка, великой любовью своей победившая Смерть. “Пускай ты умер! Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!” Такова концепция человека у Горького. Человек творит подвиг, подвиг творит человека – именно это следует из ранних произведений горьковского романтизма.

Антитеза – излюбленный авторский прием, типично романтический. Сокол – Уж, Данко – Ларра, Буревестник – буря, Девушка – Смерть. Но и пейзажи, гиперболические изобретения – не бесплодные фантазии автора, они заставляют идти на подвиг, идти с еще большей решимостью. И эта идея горьковского человека подчеркивается афористичностью. Обилие метафор, сравнений, гиперболизирование – все это служит не только созданию концепции человека, но и формированию идейного смысла. И то и другое соединяется в точке “подвиг”: это подвиг писателя как действие, это подвиг как тема, как концепция создаваемого им героя .

Через подчеркнутую красоту романтических образов писатель ведет человека к духовному преобразованию. Творящий подвиг должен знать, что такое красота, иначе подвиг окажется безрассудством. Человеку нужно прекрасное – иначе поймет ли он свое предназначение? Человеку нужен подвиг – иначе поймет ли он, что сердце должно пылать?

Человеку нужен Сокол – иначе он, подобно Ужу, будет возлежать, распластавшись на тюремных нарах своей судьбы...

6. Трансформация романтической традиции в творчестве различных мастеров.

Изучение художественного произведения может быть всесторонним только при раскрытии всех связей между ним и типологической группой произведений, то есть в системе того или иного художественного направления.

Романтические настроения и переживания издавна влекли к себе поэтов, прозаиков, художников, композиторов, находили воплощение в разных видах искусства и в разные периоды времени. Особенно значительную, даже решающую роль сыграли они в судьбе одного из крупнейших художественных направлений, которое и получило название романтизма.

Характерной чертой романтизма является крайняя неудовлетворенность действительностью, противопоставление ей прекрасной мечты. Внутренний мир человека, его чувства, творческую фантазию романтики провозгласили подлинными ценностями, в противоположность ценностям материальным.
Отличительной особенностью романтического творчества является ярко выраженное отношение автора ко всему, что изображается в произведении.
Романтиков властно влекли к себе фантастика, народные предания, фольклор. Их манили дальние страны и минувшие исторические эпохи, прекрасный и величественный мир природы. Излюбленные жанры романтической литературы - фантастические повести и драмы, волшебные сказки, где действуют чудесные силы, добрые и злые волшебники.

Романтические герои всегда в конфликте с обществом. Они - изгнанники, странники. Одинокие, разочарованные, герои бросают вызов несправедливому обществу и превращаются в бунтарей, мятежников.
Романтики видоизменили и обновили старые жанры, создали новые - такие, как исторический роман, лиро-эпическая поэма, фантастическая повесть-сказка. Они открыли бесценные сокровища народного искусства, сблизили литературу с фольклором.

Первые романтические произведения появились в России в самом начале XIX в. В 1820-е годы романтизм стал главным событием литературной жизни, литературной борьбы, центром оживленной и шумной журнально-критической полемики. Русский романтизм возник в иных условиях, чем западноевропейский. В России он сформировался в эпоху, когда стране ещё только предстояло вступить в полосу буржуазных преобразований. В нем сказалось разочарование передовых русских людей в существующих крепостнических порядках, неясность их представления о путях исторического развития страны. С другой же стороны, в русском романтизме выразилось начавшееся пробуждение общенациональных сил, стремительный рост общественного и личного самосознания.
Вполне естественно, что русский романтизм отличался от западноевропейского.

Во-первых, романтические настроения и художественные формы представлены как бы в смягченном варианте. Во-вторых, для русского романтизма характерна связь с другими литературными направлениями.

С романтизмом связаны в русской литературе имена величайших ее представителей - А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова и Н.В. Гоголя, выдающихся лириков Е.А. Баратынского, В.А. Жуковского, Ф.И. Тютчева.

В развитии русского романтизма обычно выделяют три главных периода.

1801-1815г.г. – период зарождения романтического направления в России. В это время романтизм тесно связан с классицизмом и – главное – с сентиментализмом, внутри которого он, по сути дела, и развивается. Родоначальниками русского романтизма принято считать
К.Н. Батюшкова и В.А. Жуковского.

Так как на первом этапе своего развития романтизм был очень близок к сентиментализму, рассмотрим черты сентиментализма и романтизма в балладе В.А. Жуковского «Светлана». Баллада Жуковского «Светлана» связана с русскими обычаями и поверьями, песенно-сказочной традицией. Предмет баллады – гадания девушки в крещенский вечер. Образ Светланы – первый в русской поэзии художественно убедительный, психологически правдивый образ русской девушки. Она то молчалива и грустна, тоскуя по безвестно исчезнувшему жениху, то пуглива и робка во время гадания, то рассеянна и встревожена, не зная, что её ждёт – это типично для сентиментализма. Романтизм баллады – в условном пейзаже, необычном происшествии, в указании на то, что главное и вечное – в каком-то ином мире, а земная жизнь кратковременна. С образом Светланы автор связывает мысль о торжестве любви над смертью. В. А. Жуковский приобрёл славу оригинального писателя именно как создатель баллад .

Баллада «Светлана» настолько поражала своей необычностью и оригинальностью, что и спустя десятилетия в искусстве появлялись своеобразные отзывы на неё.

1816-1825г.г. – время интенсивного развития романтизма. Теперь романтизм выступает как самостоятельное направление и становится центральным событием литературной жизни. Важнейшим явлением этого периода стала деятельность писателей – декабристов и творчество ряда замечательных лириков: Д.В. Давыдова, П.А. Вяземского, Е.А. Баратынского. Но центральной фигурой русского романтизма был, конечно, А.С. Пушкин.

Рассматривая стихотворение Пушкина «К морю» (на фоне звуков природы – шума моря). Стихотворение А.С. Пушкина – это своеобразное послание, в котором поэт делится с морем, как с другом, самыми сокровенными мыслями и чувствами. В этом произведении можно увидеть все особенности пушкинского романтизма .

В стихотворении А.С. Пушкина «К морю» два идейно-художественных центра: образ моря и образ лирического героя. Поэт прощается со «свободной стихией», в которой он видит друга, вспоминает о прогулках по берегу моря. Автор видит море в покое и в гневе сожалеет, что не смог «восторгами поздравить море», т.к. душа рвалась прочь. Мы видим, что море воспринимается поэтом как живое существо. Важнейшее место отводится переживаниям лирического героя, который на берегу моря вспоминает о «гробнице славы», т.е. месте заточения Наполеона. Наполеон для романтиков - образец свободолюбия. Появляется в произведении образ и другого певца свободной стихии-Байрона. Лирический герой Пушкина дает оценку «просвещения » и «тирана» и обещает не забыть торжественной красоты моря. Стихотворение содержит два контрастных чувства: глубокую грусть от прощания с морем, от несбывшихся надежд и твердую силу, гордость.

В этот же период развития романтизма А.С. Пушкин создает так называемые «южные» поэмы: «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Братья - разбойники» и «Цыганы».

Действие «Цыган» разворачивается в экзотической обстановке: на фоне бессарабских степей, по которым кочуют «телеги мирных цыганов». Жизнь их напоминает поэтический миф о золотом веке, когда люди находились в состоянии гармонии. Сюда, стремясь к естественной жизни, попадает герой поэмы – Алеко. Прошлое его покрыто романтической завесой тайны, которая прорывается лишь изредка: Алеко рассказывает о «неволе душных городов», которые он вынужден был покинуть:

Там люди, в кучах за оградой,

Не дышат утренней прохладой…

Любви стыдятся, мысли гонят,

Торгуют волею своей,

Главы пред идолами клонят

И просят денег да цепей.

В таборе Алеко начинает жить вольной жизнью, но в его душе кипят страсти, принесённые из прошлого. «Они проснутся: погоди!» - как бы предупреждает его автор. И предсказание сбывается. Земфира разлюбила Алеко. Как часто бывает в романтических произведениях, развязка поэмы трагична: Алеко убивает Земфиру и её любовника. Автор устами старого цыгана выносит Алеко приговор: «Ты для себя лишь хочешь воли».

«Южные» поэмы как бы завершают определенный этап творческих поисков Пушкина. А трагические события 1825 года проводят резкую грань между вторым и третьим периодами развития романтизма в России.

Рассмотрим особенности третьего периода.

В третий, последекабрьский период (1826-1840г.г.), романтизм получает самое широкое распространение в русской литературе. Он обретает новые черты, завоевывает новые жанры, захватывает в свою орбиту все новых писателей.

Вершинные достижения романтизма 1830-х годов – творчество М.Ю. Лермонтова, ранние произведения Н.В. Гоголя, лирика Ф.И. Тютчева.
Наиболее яркое романтическое произведение М.Ю. Лермонтова - это поэма «Демон» . Это уникальное по силе воздействия на читателя произведение.

Лермонтовский Демон мятежен, непримирим, знающ и мудр, прекрасен и коварен, вместе с отрицанием в его душе живёт и жажда идеала, стремление к восстановлению гармонии.

Продолжает период развития романтизма.

Творчество Н.В. Гоголя и его повесть «Майская ночь, или Утопленница» («Знаете ли вы украинскую ночь… Очаровательная ночь!»). Природа и человек – главные темы творчества Гоголя .

Романтизм «Вечеров…» жизнен, своеобразно объективен. Н. В. Гоголь поэтизирует ценности, действительно существующие. Его привлекает все сильное, яркое, заключающее избыток жизненных сил, он раскрывает красоту народной жизни в границах романтической художественной системы.

Н. В. Гоголь показывает жизнь, преображенную народной фантазией. Создавая радостный мир мечты, он нередко обращается к «нестрашной», комической фантастике, так часто встречающейся в народных сказках. Черти и ведьмы в «Вечерах… » перенимают ухватки, манеру поведения обыкновенных людей, вернее, комедийных персонажей. «Черт … не на шутку разнежился у Солохи: целовал ей руку с такими ужимками, как заседатель у поповны».

Только в двух повестях («Вечер накануне Ивана Купалы» и «Страшная месть») фантастическое приобретает зловещий характер.
В «Вечерах… » Гоголь довел до совершенства романтическое искусство перевода обыкновенного в необыкновенное, превращения действительности в сновидение, в сказку. В «Майской ночи»: «Непреодолимый сон быстро стал смыкать ему зеницы… «Нет, эдак я засну еще здесь!»- говорил он, подымаясь на ноги и протирая глаза. Оглянулся: ночь казалась перед ним еще блистательнее…» – и далее реальное все более «отступает», и развертывается чудесный сон Левка.

Изображенная в повестях украинская природа поражает буйной яркостью красок, каким – то неистовым размахом и мощью, захватывая нас, читателей, радостным изумлением писателя перед красотой мира.

После 40-х годов XIX века романтизм утратил свое господствующее положение, но не исчез вовсе. Завершителем романтического направления в русской литературе может быть назван Ф.И.Тютчев не только по сути своего творчества, но и по обстоятельствам личного, биографического свойства.

Художественная судьба Тютчева оказалась вдвойне необычна. Не только позднее признание отличало ее. Это была судьба последнего русского романтика, творившего в эпоху торжества реализма и все-таки сохранившего верность принципам романтического искусства .

Стихи Тютчева знакомы нам с детства. Всем памятны его "Весенняя гроза", "Чародейкою зимою…", "Зима не даром злится…", "Весенние воды" – поэтически проникновенные зарисовки русской природы. Вообще преобладание пейзажей – едва ли не самая приметная черта тютчевской лирики. И все же пейзажной назвать ее нельзя: картины природы служат поэту лишь средством выражения глубоких, напряженных, трагических раздумий о жизни и смерти, о человеке и мироздании.

Природа у Тютчева изменчива, динамична. Не знающая покоя, она вся в борьбе противоположных сил, столкновении стихий, в беспрерывной смене дня и ночи, круговороте времен года. Самое же главное – природа в стихах поэта очеловечена, одухотворена. Словно живое, мыслящее существо, она чувствует, дышит, радуется и грустит.

Прекрасный, вечный мир природы, родственный душе человека, выступает у Тютчева как противоположность, как антипод мира человеческих отношений, человеческой деятельности.

Природа гармонична, а человеческому обществу далеко до идеала. И поэтому к художественному опыту романтизма не раз обращаются творческие личности на протяжении не только XIX, но и XХ века.

С большой силой романтические традиции продолжаются в произведениях молодого Максима Горького. Его герои – незаурядные личности, они страстно стремятся выйти за привычные “мещанские” рамки жизни, готовы пожертвовать собой ради свободы, ради других людей. Неслучайно Горький отказывается от привычных прозаических жанров и пишет сказки, поэмы в прозе, песни. Обратимся к художественным особенностям “Песни о Буревестнике”

В «Песне о Буревестнике» можно увидеть следующие приметы романтизма: действие разворачивается в необычной обстановке – на фоне морской стихии; герой свободолюбивый, гордый, произведение проникнуто мечтой о свободе; тон речи приподнятый, взволнованный. Для «Песни» характерна красочность языка: эпитеты («над седой равниной моря», «изумрудные громады» и др.), сравнения («буревестник, чёрной молнии подобный» и др.), олицетворения («море ловит стрелы молний» и др.).

Мы убедились, что А. М. Горький создаёт прекрасный образ моря.

Произведения одних авторов рубежа XIX – XX вв. представляют собой призывную песнь свободы сильных, отважных сердец. Творчество других, прежде всего – символистов, наполнено ощущением катастрофичности жизни, не позволяющим искать спасения в сфере идеала и даже мечтать о преобразовании жизни.

Одним из таких поэтов был Ф. Сологуб «В тихий вечер на распутьи двух дорог…». Это стихотворение принадлежит лиро-эпическому жанру. Событие (встреча с колдуньей и сказанные ею слова) для автора важнее, чем чувства лирического героя. Таинственная атмосфера («чародейные слова, “вражьи силы”, “тихая мгла”), время (“в тихий вечер”) и место (“на распутьи двух дорог”: по фольклорным представлениям, нечисть обитает именно на перекрестках и на распутьях) встречи создают тот фон, на котором реализуется заключенный в стихотворении символический смысл .

“Благодарный камень”, подаренный лирическому герою ”молодой колдуньей”, воплощает в себе вечную жизнь: “Только жить, все жить ты будешь без конца”. Но жизнь, безвольно принятая в дар, ничем не заполненная, жизнь “не для счастья, иль удачи, иль венца” лишена смысла. Рано или поздно герою “станет скучно” – и тогда он может избавиться от рокового талисмана, просто-напросто оборвав веревку (здесь слышится отголосок древних представлений о судьбе как о нити, в любую минуту готовой прерваться). Смерть трактуется как проявление воли, ведущее к освобождению от земных чар: “Бросишь камень, станешь волен, и умрешь.”

Легкая, изящная форма стихотворения контрастирует с его мрачным содержанием. Шестистопный хорей с парной рифмовкой придает информации напевность и широту дыхания. В тексте нет синтаксических переносов: каждая строчка представляет собой интонационно замкнутую фразу.

Романтизм - это ещё и стремление соединить прекрасную мечту с жизнью, показать, что возможно осуществление любых надежд. В книге А. Грина “Алые паруса” мы видим, как исполняется предсказанное чудо.
Жанр необычен - феерия, т. е. волшебная сказочная пьеса. Но “Алые паруса” – это не пьеса, здесь нет ничего сверхестественного. Ассоль и Грей сами творят чудо. Можно сказать, они, как режиссёры, “ставят пьесу” о собственной судьбе, в которой серость реального отступает перед воображаемым .

Герои Грина – люди смелые, простодушные, как дети, гордые, самоотверженные и добрые. Они окружены свежим, благоухающим воздухом гриновской природы – совершенно реальной, берущей за сердце своим очарованием. Сказка нужна не только детям, но и взрослым. Она вызывает волнение – источник высоких человеческих страстей. В этом её ценность, и в этом ценность невыразимого подчас словами обаяния произведений А. Грина

Итак, мы пришли к такому выводу: пока живёт человечество, будет жить и мечта о счастливом будущем, о прекрасном – и пусть не всегда достижимом, но все-таки прекрасном. Поэтому-то в каждом из нас, в большей или меньшей степени, живёт и будет жить романтик.

Заключение

Ранние произведения М. Горького отражают незавершенность его концепции мира и художественного творчества. В них он выступает как романтик, причем его романтизм совмещает в себе как традиционные, так и новые художественные приемы. Горький создает свой собственный мир. В нем часто можно наблюдать некоторые особенности современной ему России. Тем не менее горьковская художественная реальность н живет по собственным внутренним законам, отличающимся от законов, существовавших для реалистов XIX века.

Природа в этом мире тесно связана с душевным состоянием героев, что соответствует канонам романтизма. Море в рассказе "Челкаш", лес в легенде о Данко, степь в рассказе "Дед Архип и Ленька" изменяются по ходу развития сюжета. Если в начале произведения природа спокойна и обычна, то во время основного конфликта она отражает душевное напряжение героев: начинается гроза или буря. Природа либо помогает людям, создавая естественный фон свободной, вольной жизни, как в начале рассказа "Старуха Изергиль", либо противостоит им. Впрочем, в этом противостоянии участвует, скорее, не столько сама природа, сколько ее "ложное подобие", созданное людьми.

Воплощением этого "ложного подобия" является портовый город, который "дышит мощными звуками страстного гимна Меркурию", или "живой" лес, возникший из-за страха людей. В обоих случаях созданная людьми реальность "поработила и обезличила их ", поэтому она должна исчезнуть в тот момент, когда им удается победить свой страх. Напротив, подлинная природа всегда жива, она воплощает неизменные и вечные законы жизни, поэтому большинство рассказов заканчивается пейзажами, символизирующими "вечность", неподвластную мелким страстям красоту и гармонию.

С природой обычно связан и главный герой, вокруг которого строится повествование: Челкаш чувствует себя свободным только в море, умирающий Ларра смотрит в небо. Такая связь позволяет выделить главного героя, что соответствует традиции романтизма. Этот герой – изгой в обществе, он всегда одинок. Не являясь "вторым Я" автора, он тем не менее воплощает определенные идеи, близкие Горькому.

У главного героя, как правило, есть антагонист, придерживающийся противоположного взгляда на жизнь. Между ними и возникает конфликт, на основе которого разворачивается сюжет. Таким образом, основной конфликт не только межличностный, но и идейный. "Свободные" герои противостоят героям, зависящим либо от денег, либо от "традиций", либо от "незнания". Свобода для всех резко отличается от свободы для себя. Первую воплощает Данко, вторую – Ларра. Только свобода для всех может принести счастье людям, научить их "видеть жизнь", как говорит старуха Изергиль. Ее судьба противопоставлена мещанскому идеалу "спокойной жизни".

"Мещанский идеал" для Горького -- это и мечта Гаврилы "о доме", и "забота" деда Архипа о Леньке, и "мудрость" Ужа. Горький считал, что человек не только скопление грехов и пороков, но и существо, способное изменять себя и мир. Из-за этого всякая этика должна быть "активной", то есть должна оценивать человека с точки зрения его способности "жить, а не примиряться".

Противостояние двух этик составляет основу сюжета. Завязкой оказывается проблема, на которую две разные системы взглядов дают разные ответы. Это украденный платок в рассказе "Дед Архип и Ленька", проблема "цены денег" в "Челкаше" или свободы в "Старухе Изергиль". Затем конфликт развивается и наступает развязка, причем герой может погибнуть, но его идеи побеждают. Побеждают не в реальной жизни, а в читательской оценке происходящего. Сокол не смог доказать "свою правду" Ужу, но именно он предстает перед читателями в качестве положительного героя.

Такое противостояние двух мировоззрений проявляется и во внешнем облике персонажей, и в их восприятии действительности. "Красивые люди" всегда сравниваются с птицами, они "способны летать", в отличие от "рожденных ползать". Внешностью и речью они, так же как и романтические герои XIX века, резко отличаются от окружающих людей. Мир "красивые люди" видят по-своему, для них не существует в нем ничего страшного и непонятного. Для Челкаша "огненно-голубой меч", увиденный Гаврилой, является простым "фонарем электрическим".

Итак, мировоззренческие проблемы, привлекающие внимание Горького, определяют художественное своеобразие его ранних произведений. На основе противостояния двух комплексов идей строится сюжет, причем один из них несет отчетливо выраженную положительную оценку. Развитие сюжета формирует такую же оценку со стороны читателей. Герои, несущие эти идеи, даже погибая, остаются победителями. С самого начала произведения они композиционно выделены и противопоставлены остальным персонажам в силу того, что стремятся "жить, а не примиряться" .

Из-за того, что они противостоят мещанскому идеалу, как "босяки". Это проявляется и в речи, и в стремлении к "вольной природе", и в конфликте с существующим обществом. Такая социальная обособленность позволяет говорить об их сходстве с романтическими персонажами XIX века. В то же время Горький наделяет своих героев отличительными чертами именно "людей дна", что можно воспринимать как стремление к реалистическому описанию жизни России начала XX века.

Список использованной литературы

1. Айхенвальд Ю.И. Тютчев // Айхенвальд Ю.И. Силуэты русских писателей. – М., 1994.

2. Антонов Г.А. Творчество Федора Сологуба. – Спб.: 2000.

3. Балухатый С.А. М.Горький. 1868-1936 // Классики русской драмы. Л.-М.: Искусство, 1940. С.33-78.

4. Баранов В.И. Загадки Максима Горького // Урал, 1991, №12.

5. Баранов В.И. Огонь и пепел костра. М.Горький. Творческие искания и судьба. Горький, Волго-Вятское книж. изд-во, 1990.

6. Брауэн Э.Дж. Символическое влияние на "реалистический" стиль Горького // Русская литература, ХХ век. – СПб., 2003.

7. Ваксберг А.И. Гибель Буревестника. М.Горький: Последние двадцать лет. – М.: Терра-спорт, 1999. – 396 с.

8. Веселов Г.Д. Очень хороший писатель [М.Горький в современном литературоведении. Обзор публикаций 1996г.] // Книжное обозрение, 1996, №36. С.16-17.

9. Галицких Е.О., Карпов И.П., Кобзев Н.А., Махнева М.А., Старыгина Н.Н. Конспекты уроков для учителя литературы: Творчество А.С.Грина. 8 кл: Пособие для учителя. – М.: Владос, 2002. – 224 с.

10. Гоголь Н. В. Петербургские повести. – М.: Синергия. – 2002, 352 с.

11. Горький М. Собрание сочинений в 30 тт. Т.6. Пьесы 1901-1906 гг. – М.: Государственное изд-во художественной литературы, 1999. – 562 с.

12. Горький М.Несвоевременные мысли. – М.: Современник, 1995.

13. Горький Максим. Избранное. – М.: Издательство АСТ. – 2002, 432 с.

14. Дурнов А.Н. Горький, которого мы не знаем. // Литературная газета, 1993, 10 марта (№ 10).

15. Классики русской литературы. – М.: Кварт. – 2003.

16. Коломиец А.К. Наследие А.М.Горького и вопросы литературы // Русская литература, 2005, № 3.

17. Лермонтов М.Ю. Полное собрание сочинений в 4-х т.; Стихотворения. – М.: Государственное изд-во художественной лит-ры. 1999. – 393с

18. Литвинова В.И. Судьба интеллигенции в русской революции. Изучение публицистики М. Горького в школе и вузе Государственный комитет РФ по высшему образованию Хакасский государственный университет им. Н. Ф. Катанова Абакан, 1996.

19. Миронова Р.М. Максим Горький. Его личность и произведения. – М., 2003.

20. Парамонов Б. Произведения М. Горького. – М.: 2003.

21. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 10-ти т. – Л., 1997.

22. Шкловский В. Удачи и поражения М. Горького. – М,: 2000.

Балухатый С.А. М.Горький. 1868-1936 // Классики русской драмы. Л.-М.: Искусство, 1940. С.33-78.

Миронова Р.М. Максим Горький. Его личность и произведения. – М., 2003.

Веселов Г.Д. Очень хороший писатель [М.Горький в современном литературоведении. Обзор публикаций 1996г.] // Книжное обозрение, 1996, №36. С.16-17.

Ваксберг А.И. Гибель Буревестника. М.Горький: Последние двадцать лет. – М.: Терра-спорт, 1999. – 396 с.

Горький М. Собрание сочинений в 30 тт. Т.6. Пьесы 1901-1906 гг. – М.: Государственное изд-во художественной литературы, 1999. – 562 с.

Гоголь Н. В. Петербургские повести. – М.: Синергия. – 2002, 352 с.

Айхенвальд Ю.И. Тютчев // Айхенвальд Ю.И. Силуэты русских писателей. – М., 1994.

Антонов Г.А. Творчество Федора Сологуба. – Спб.: 2000.

Галицких Е.О., Карпов И.П., Кобзев Н.А., Махнева М.А., Старыгина Н.Н.
Конспекты уроков для учителя литературы: Творчество А.С.Грина. 8 кл: Пособие для учителя. – М.: Владос, 2002. – 224 с.

Баранов В.И. Загадки Максима Горького // Урал, 1991, №12.

Встретил я его в одесской гавани. Дня три кряду моё внимание привлекала эта коренастая, плотная фигура и лицо восточного типа, обрамлённое красивой бородкой.
Он то и дело мелькал предо мной: я видел, как он по целым часам стоял на граните мола, засунув в рот набалдашник трости и тоскливо разглядывая мутную воду гавани чёрными миндалевидными глазами; десять раз в день он проходил мимо меня походкой беспечного человека. Кто он?.. Я стал следить за ним. Он же, как бы нарочно поддразнивая меня, всё чаще и чаще попадался мне на глаза, и, наконец, я привык различать издали его модный, клетчатый, светлый костюм и чёрную шляпу, его ленивую походку и тупой, скучный взгляд. Он был положительно необъясним здесь, в гавани, среди свиста пароходов и локомотивов, звона цепей, криков рабочих, в бешено-нервной сутолоке порта, охватывавшей человека со всех сторон. Все люди были озабочены, утомлены, все бегали, в пыли, в поту, кричали, ругались. Среди трудовой сутолоки медленно расхаживала эта странная фигура с мертвенно-скучным лицом, равнодушная ко всему, всем чужая.
Наконец, уже на четвёртый день, в обед, я натолкнулся на него и решил во что бы то ни стало узнать, кто он. Расположившись неподалёку от него с арбузом и хлебом, я стал есть и рассматривать его, придумывая, – как бы поделикатнее завязать с ним беседу?
Он стоял, прислонясь к груде цыбиков чая, и, бесцельно поглядывая вокруг себя, барабанил пальцами по своей трости, как по флейте.
Мне, человеку в костюме босяка, с лямкой грузчика на спине и перепачканному в угольной пыли, трудно было вызвать его, франта, на разговор. Но, к моему удивлению, я увидал, что он не отрывает глаз от меня и они разгораются у него неприятным, жадным, животным огнём. Я решил, что объект моих наблюдении голоден, и, быстро оглянувшись вокруг, спросил его тихонько:
– Хотите есть?
Он вздрогнул, алчно оскалил чуть не сотню плотных, здоровых зубов и тоже подозрительно оглянулся.
На нас никто не обращал внимания. Тогда я сунул ему пол-арбуза и кусок пшеничного хлеба. Он схватил всё это и исчез, присев за груду товара. Иногда оттуда высовывалась его голова в шляпе, сдвинутой на затылок, открывавшей смуглый, потный лоб. Его лицо блестело от широкой улыбки, и он почему-то подмигивал мне, ни на секунду не переставая жевать. Я сделал ему знак подождать меня, ушёл купить мяса, купил, принёс, отдал ему и стал около ящиков так, что совершенно скрыл франта от посторонних взглядов.
До этого он ел и всё хищно оглядывался, точно боялся, что у него отнимут кусок; теперь он стал есть спокойнее, но всё-таки так быстро и жадно, что мне стало больно смотреть на этого изголодавшегося человека, и я повернулся спиной к нему.
– Благодару! Очэн благодару! – Он потряс меня за плечо, потом схватил мою руку, стиснул её и тоже жестоко стал трясти.
Через пять минут он уже рассказывал мне, кто он.
Грузин, князь Шакро Птадзе, один сын у отца, богатого кутаисского помещика, он служил конторщиком на одной из станций Закавказской железной дороги и жил вместе с товарищем. Этот товарищ вдруг исчез, захватив с собой деньги и ценные вещи князя Шакро, и вот князь пустился догонять его. Как-то случайно он узнал, что товарищ взял билет до Батума; князь Шакро отправился туда же. Но в Батуме оказалось, что товарищ поехал в Одессу. Тогда князь Шакро взял у некоего Вано Сванидзе, парикмахера, – тоже товарища, одних лет с собой, но не похожего по приметам, – паспорт и двинулся в Одессу. Тут он заявил полиции о краже, ему обещали найти, он ждал две недели, проел все свои деньги и вот уже вторые сутки не ел ни крошки.
Я слушал его рассказ, перемешанный с ругательствами, смотрел на него, верил ему, и мне было жалко мальчика, – ему шёл двадцатый год, а по наивности можно было дать ещё меньше. Часто и с глубоким негодованием он упоминал о крепкой дружбе, связывавшей его с вором-товарищем, укравшим такие вещи, за которые суровый отец Шакро наверное «зарэжет» сына «кынжалом», если сын не найдёт их. Я подумал, что, если не помочь этому малому, жадный город засосёт его. Я знал, какие иногда ничтожные случайности пополняют класс босяков; а тут для князя Шакро были налицо все шансы попасть в это почтенное, но не чтимое сословие. Мне захотелось помочь ему. Я предложил Шакро пойти к полицеймейстеру просить билет, он замялся и сообщил мне, что не пойдёт. Почему?
Оказалось, что он не заплатил денег хозяину номеров, в которых стоял, а когда с него потребовали денег, он ударил кого-то; потом он скрылся и теперь справедливо полагает, что полиция не скажет ему спасибо за неплатёж этих денег и за удар; да, кстати, он и нетвёрдо помнит – один удар или два, три или четыре нанёс он.
Положение осложнялось. Я решил, что буду работать, пока не заработаю достаточно денег для него на проезд до Батума, но – увы! – оказалось, что это случилось бы не очень скоро, ибо проголодавшийся Шакро ел за троих и больше.
В то время, вследствие наплыва «голодающих», подённые цены в гавани стояли низко, и из восьмидесяти копеек заработка мы вдвоём проедали шестьдесят. К тому же, ещё до встречи с князем, я решил пойти в Крым, и мне не хотелось оставаться надолго в Одессе. Тогда я предложил князю Шакро пойти со мной пешком на таких условиях: если я не найду ему попутчика до Тифлиса, то сам доведу его, а если найду, мы распростимся.
Князь посмотрел на свои щегольские ботинки, на шляпу, на брюки, погладил курточку, подумал, вздохнул не раз и, наконец, согласился. И вот мы с ним отправились из Одессы в Тифлис.

II

Когда мы пришли в Херсон, я знал моего спутника как малого наивно-дикого, крайне неразвитого, весёлого – когда он был сыт, унылого – когда голоден, знал его как сильное, добродушное животное.
Дорогой он рассказывал мне о Кавказе, о жизни помещиков-грузин, о их забавах и отношении к крестьянам. Его рассказы были интересны, своеобразно красивы, но рисовали предо мной рассказчика крайне нелестно для него. Рассказывает он, например, такой случай: К одному богатому князю съехались соседи на пирушку; пили вино, ели чурек и шашлык, ели лаваш и пилав, и потом князь повёл гостей в конюшню. Оседлали коней.
Князь взял себе лучшего и пустил его по полю. Горячий конь был! Гости хвалят его стати и быстроту, князь снова скачет, но вдруг в поле выносится крестьянин на белой лошади и обгоняет коня князя, – обгоняет и… гордо смеётся. Стыдно князю перед гостями!.. Сдвинул он сурово брови, подозвал жестом крестьянина, и когда тот подъехал к нему, то ударом шашки князь срубил ему голову и выстрелом из револьвера в ухо убил коня, а потом объявил о своём поступке властям. И его осудили в каторгу…
Шакро передаёт мне это тоном сожаления о князе. Я пытаюсь ему доказать, что жалеть тут нечего, но он поучительно говорит мне:
– Кназей мало, крестьян много. За одного крестьянина нельзя судить кназя.
Что такое крестьянин? Вот! – Шакро показывает мне комок земли. – А князь – как звезда!
Мы спорим, он сердится. Когда он сердится, то оскаливает зубы, как волк, и лицо у него делается острым.
– Молчи, Максим! Ты не знаешь кавказской жизни! – кричит он мне.
Мои доводы бессильны пред его непосредственностью, и то, что для меня было ясно, ему – смешно. Когда я ставил его в тупик доказательствами превосходства моих взглядов, он не задумывался, а говорил мне:
– Ступай на Кавказ, живи там. Увидишь, что я сказал правду. Все так делают, значит – так нужно. Зачем я буду тебе верить, если ты один только говоришь – это не так, – а тысячи говорят – это так?
Тогда я молчал, понимая, что нужно возражать не словами, а фактами человеку, который верит в то, что жизнь, какова она есть, вполне законна и справедлива. Я молчал, а он с восхищением, чмокая губами, говорил о кавказской жизни, полной дикой красоты, полной огня и оригинальности. Эти рассказы, интересуя и увлекая меня, в то же время возмущали и бесили своей жестокостью, поклонением богатству и грубой силе. Как-то раз я спросил его: знает ли он учение Христа?
– Канэчно! – пожав плечами, ответил он.
Но далее оказалось, что он знает столько: был Христос, который восстал против еврейских законов, и евреи распяли его за это на кресте. Но он был бог и потому не умер на кресте, а вознёсся на небо и тогда дал людям новый закон жизни…
– Какой? – спросил я.
Он посмотрел на меня с насмешливым недоумением и спросил:
– Ты христиэнин? Ну! Я тоже христиэнин. На зэмлэ почти всэ христиэнэ. Ну, что ты спрашиваешь? Видишь, как всэ живут?.. Это и есть закон Христа.
Я, возбуждённый, стал рассказывать ему о жизни Христа. Он слушал сначала со вниманием, потом оно постепенно ослабевало и, наконец, заключилось зевком.
Видя, что меня не слушает его сердце, я снова обращался к его уму и говорил с ним о выгодах взаимопомощи, о выгодах знания, о выгодах законности, о выгодах, всё о выгодах… Но мои доводы разбивались в пыль о каменную стену его миропонимания.
– Кто силён, тот сам себе закон! Ему не нужно учиться, он, и слепой, найдёт свой дорога! – лениво возразил мне князь Шакро.
Он умел быть верным самому себе. Это возбуждало во мне уважение к нему; но он был дик, жесток, и я чувствовал, как у меня иногда вспыхивала ненависть к Шакро. Однако я не терял надежды найти точку соприкосновения между нами, почву, на которой мы оба могли бы сойтись и понять друг друга.
Мы прошли Перекоп и подходили к Яйле. Я мечтал о южном береге Крыма, князь, напевая сквозь зубы странные песни, был хмур. У нас вышли все деньги, заработать пока было негде. Мы стремились в Феодосию, там в то время начинались работы по устройству гавани.
Князь говорил мне, что и он тоже будет работать и что, заработав денег, мы поедем морем до Батума. В Батуме у него много знакомых, и он сразу найдёт мне место дворника или сторожа. Он хлопал меня по плечу и покровительственно говорил, сладко прищёлкивая языком:
– Я тэбэ устрою т-такую жизнь! Цце, цце! Вино бу-дэшь пить – сколько хочэшь, баранины – сколько хо-чэшь! Жэнишься на грузынкэ, на толстой грузынкэ, цце, цце, цце!.. Она тэбэ будэт лаваш печь, дэтэй родить, много дэтэй, цце, цце!
Это «цце, цце!» сначала удивляло меня, потом стало раздражать, потом уже доводило до тоскливого бешенства. В России таким звуком подманивают свиней, на Кавказе им выражают восхищение, сожаление, удовольствие, горе.
Шакро уже сильно потрепал свой модный костюм, и его ботинки лопнули во многих местах. Трость и шляпу мы продали в Херсоне. Вместо шляпы он купил себе старую фуражку железнодорожного чиновника.
Когда он в первый раз надел её на голову, – надел сильно набекрень, – то спросил меня:
– Идэт на мэна? Красыво?

III

IV

Ночью я и Шакро тихонько подошли к таможенной брандвахте, около которой стояли три шлюпки, привязанные цепями к кольцам, ввинченным в каменную стену набережной.
Было темно, дул ветер, шлюпки толкались одна о другую, цепи звенели… Мне было удобно раскачать кольцо и выдернуть его из камня.
Над нами, на высоте аршин пяти, ходил таможенный солдат-часовой и насвистывал сквозь зубы. Когда он останавливался близко к нам, я прекращал работу, но это было излишней осторожностью; он не мог предположить, что внизу человек сидит по горло в воде. К тому же цепи стучали беспрерывно и без моей помощи. Шакро уже растянулся на дне шлюпки и шептал мне что-то, чего я не мог разобрать за шумом волн. Кольцо в моих руках… Волна подхватила лодку и отбросила её от берега. Я держался за цепь и плыл рядом с ней, потом влез в неё. Мы сняли две настовые доски и, укрепив их в уключинах вместо вёсел, поплыли…
Играли волны, и Шакро, сидевший на корме, то пропадал из моих глаз, проваливаясь вместе с кормой, то подымался высоко надо мной и, крича, почти падал на меня. Я посоветовал ему не кричать, если он не хочет, чтобы часовой услыхал его. Тогда он замолчал. Я видел белое пятно на месте его лица. Он всё время держал руль. Нам некогда было перемениться ролями, и мы боялись переходить по лодке с места на место. Я кричал ему, как ставить лодку, и он, сразу понимая меня, делал всё так быстро, как будто родился моряком. Доски, заменявшие весла, мало помогали мне. Ветер дул в корму нам, и я мало заботился о том, куда нас несёт, стараясь только, чтобы нос стоял поперёк пролива. Это было легко установить, так как ещё были видны огни Керчи. Волны заглядывали к нам через борта и сердито шумели; чем дальше выносило нас в пролив, тем они становились выше. Вдали слышался уже рёв, дикий и грозный… А лодка всё неслась – быстрее и быстрее, было очень трудно держать курс. Мы то и дело проваливались в глубокие ямы и взлетали на водяные бугры, а ночь становилась всё темней, тучи опускались ниже.

Женщины говорят о том, что русские мужчины "обабились", ставят нам в пример кто - иностранцев, а кто - "горячих джигитов", "кавказских князей". На самом деле, "мачо из под наседки" как типаж был известен и 100 лет назад, и что самое интересное - образец инфантильности и бабского поведения давал, скорее, не русский, а "благородный дикарь", "туземный аристократ". Так осталось и поныне.

Итак, рассказ эпохи "хождения Горького в народ". Цитирую его в сокращенном варианте.

"Встретил я его в одесской гавани. Дня три кряду моё внимание привлекала эта коренастая, плотная фигура и лицо восточного типа, обрамлённое красивой бородкой. Он то и дело мелькал предо мной: я видел, как он по целым часам стоял на граните мола, засунув в рот набалдашник трости и тоскливо разглядывая мутную воду гавани чёрными миндалевидными глазами; десять раз в день он проходил мимо меня походкой беспечного человека.

Кто он?.. Я стал следить за ним. Он же, как бы нарочно поддразнивая меня, всё чаще и чаще попадался мне на глаза, и, наконец, я привык различать издали его модный, клетчатый, светлый костюм и чёрную шляпу, его ленивую походку и тупой, скучный взгляд. Он был положительно необъясним здесь, в гавани, среди свиста пароходов и локомотивов, звона цепей, криков рабочих, в бешено-нервной сутолоке порта, охватывавшей человека со всех сторон. Все люди были озабочены, утомлены, все бегали, в пыли, в поту, кричали, ругались. Среди трудовой сутолоки медленно расхаживала эта странная фигура с мертвенно-скучным лицом, равнодушная ко всему, всем чужая.

Наконец, уже на четвёртый день, в обед, я натолкнулся на него и решил во что бы то ни стало узнать, кто он. Расположившись неподалёку от него с арбузом и хлебом, я стал есть и рассматривать его, придумывая, - как бы поделикатнее завязать с ним беседу?

(Андрей - Ребята, обратите внимание на то, насколько поведение незнакомца напоминает поведение женщины, он женоподобен даже в своем внешнем лоске, женоподобен и контраст трудовому поведению мужчин.)

Он стоял, прислонясь к груде цыбиков чая, и, бесцельно поглядывая вокруг себя, барабанил пальцами по своей трости, как по флейте.

(Андрей - Да-да, как барышня бесцельно барабанит пальчиком по пустому бокалу в баре. Слава богу, что молодой грузчик Горький не был знаком с Фрейдом, и не знал, что трость - фаллический символ. Думаю, засовывание в рот ее набалдашника заставило бы старика Фрейда расхохотаться.)

Мне, человеку в костюме босяка, с лямкой грузчика на спине и перепачканному в угольной пыли, трудно было вызвать его, франта, на разговор. Но, к моему удивлению, я увидал, что он не отрывает глаз от меня и они разгораются у него неприятным, жадным, животным огнём. Я решил, что объект моих наблюдении голоден, и, быстро оглянувшись вокруг, спросил его тихонько:

Хотите есть?

Он вздрогнул, алчно оскалил чуть не сотню плотных, здоровых зубов и тоже подозрительно оглянулся.

На нас никто не обращал внимания. Тогда я сунул ему пол-арбуза и кусок пшеничного хлеба. Он схватил всё это и исчез, присев за груду товара. Иногда оттуда высовывалась его голова в шляпе, сдвинутой на затылок, открывавшей смуглый, потный лоб. Его лицо блестело от широкой улыбки, и он почему-то подмигивал мне, ни на секунду не переставая жевать. Я сделал ему знак подождать меня, ушёл купить мяса, купил, принёс, отдал ему и стал около ящиков так, что совершенно скрыл франта от посторонних взглядов. До этого он ел и всё хищно оглядывался, точно боялся, что у него отнимут кусок; теперь он стал есть спокойнее, но всё-таки так быстро и жадно, что мне стало больно смотреть на этого изголодавшегося человека, и я повернулся спиной к нему.

Благодару! Очэн благодару! - Он потряс меня за плечо, потом схватил мою руку, стиснул её и тоже жестоко стал трясти.

Через пять минут он уже рассказывал мне, кто он.

(Андрей - Ребята, узнаете поведение женщины в баре?)

Грузин, князь Шакро Птадзе, один сын у отца, богатого кутаисского помещика, он служил конторщиком на одной из станций Закавказской железной дороги и жил вместе с товарищем. Этот товарищ вдруг исчез, захватив с собой деньги и ценные вещи князя Шакро, и вот князь пустился догонять его. Как-то случайно он узнал, что товарищ взял билет до Батума; князь Шакро отправился туда же. Но в Батуме оказалось, что товарищ поехал в Одессу. Тогда князь Шакро взял у некоего Вано Сванидзе, парикмахера, - тоже товарища, одних лет с собой, но не похожего по приметам, - паспорт и двинулся в Одессу. Тут он заявил полиции о краже, ему обещали найти, он ждал две недели, проел все свои деньги и вот уже вторые сутки не ел ни крошки.

Я слушал его рассказ, перемешанный с ругательствами, смотрел на него, верил ему, и мне было жалко мальчика, - ему шёл двадцатый год, а по наивности можно было дать ещё меньше. Часто и с глубоким негодованием он упоминал о крепкой дружбе, связывавшей его с вором-товарищем, укравшим такие вещи, за которые суровый отец Шакро наверное "зарэжет" сына "кынжалом", если сын не найдёт их. Я подумал, что, если не помочь этому малому, жадный город засосёт его. Я знал, какие иногда ничтожные случайности пополняют класс босяков; а тут для князя Шакро были налицо все шансы попасть в это почтенное, но не чтимое сословие. Мне захотелось помочь ему. Я предложил Шакро пойти к полицеймейстеру просить билет, он замялся и сообщил мне, что не пойдёт. Почему? Оказалось, что он не заплатил денег хозяину номеров, в которых стоял, а когда с него потребовали денег, он ударил кого-то; потом он скрылся и теперь справедливо полагает, что полиция не скажет ему спасибо за неплатёж этих денег и за удар; да, кстати, он и нетвёрдо помнит - один удар или два, три или четыре нанёс он.

(Андрей - Ребята, Вы узнаете женские истории, когда роль страдалицы постепенно сменяется на "не все так просто"?)

Положение осложнялось. Я решил, что буду работать, пока не заработаю достаточно денег для него на проезд до Батума, но - увы! - оказалось, что это случилось бы не очень скоро, ибо проголодавшийся Шакро ел за троих и больше.

В то время, вследствие наплыва "голодающих", подённые цены в гавани стояли низко, и из восьмидесяти копеек заработка мы вдвоём проедали шестьдесят. К тому же, ещё до встречи с князем, я решил пойти в Крым, и мне не хотелось оставаться надолго в Одессе. Тогда я предложил князю Шакро пойти со мной пешком на таких условиях: если я не найду ему попутчика до Тифлиса, то сам доведу его, а если найду, мы распростимся.

Князь посмотрел на свои щегольские ботинки, на шляпу, на брюки, погладил курточку, подумал, вздохнул не раз и, наконец, согласился.

(Андрей - Ребята, это - описание поведения женщины.)

И вот мы с ним отправились из Одессы в Тифлис.

Когда мы пришли в Херсон, я знал моего спутника как малого наивно-дикого, крайне неразвитого, весёлого - когда он был сыт, унылого - когда голоден, знал его как сильное, добродушное животное.

Дорогой он рассказывал мне о Кавказе, о жизни помещиков-грузин, о их забавах и отношении к крестьянам. Его рассказы были интересны, своеобразно красивы, но рисовали предо мной рассказчика крайне нелестно для него. Рассказывает он, например, такой случай:

К одному богатому князю съехались соседи на пирушку; пили вино, ели чурек и шашлык, ели лаваш и пилав, и потом князь повёл гостей в конюшню. Оседлали коней. Князь взял себе лучшего и пустил его по полю. Горячий конь был! Гости хвалят его стати и быстроту, князь снова скачет, но вдруг в поле выносится крестьянин на белой лошади и обгоняет коня князя, - обгоняет и... гордо смеётся. Стыдно князю перед гостями!.. Сдвинул он сурово брови, подозвал жестом крестьянина, и когда тот подъехал к нему, то ударом шашки князь срубил ему голову и выстрелом из револьвера в ухо убил коня, а потом объявил о своём поступке властям. И его осудили в каторгу...

Шакро передаёт мне это тоном сожаления о князе. Я пытаюсь ему доказать, что жалеть тут нечего, но он поучительно говорит мне;

Кназей мало, крестьян много. За одного крестьянина нельзя судить кназя. Что такое крестьянин? Вот! - Шакро показывает мне комок земли. - А князь - как звезда!

Мы спорим, он сердится. Когда он сердится, то оскаливает зубы, как волк, и лицо у него делается острым.

Молчи, Максим! Ты не знаешь кавказской жизни! - кричит он мне.

Мои доводы бессильны пред его непосредственностью, и то, что для меня было ясно, ему - смешно. Когда я ставил его в тупик доказательствами превосходства моих взглядов, он не задумывался, а говорил мне:

Ступай на Кавказ, живи там. Увидишь, что я сказал правду. Все так делают, значит - так нужно. Зачем я буду тебе верить, если ты один только говоришь - это не так, - а тысячи говорят - это так?

(Андрей - То же самое мне говорили сотни женщин, выдавая свой ограниченный опыт за вселенское мерило. Навязывание своих убогих представлений о мире - женская черта. И это СОВРЕМЕННЫЕ женщины навязывают обществу представления о ВРОЖДЕННОМ АРИСТОКРАТИЗМЕ. Делении на анчоусов и дельфинов. Дельфин, естественно, может снести ударом сабли голову анчоучу и не пострадать после этого. Не так ли, г-жа Латынина? Женщина приветствует антиутопию Олдоса Хаксли, с ее делением на животные классы "альфа", "бета", "гамма", с ее "соммы грамм и нету драм". Конечно, здесь не женщины - злодеи, они просто стали первой жертвой, а мужчины - второй. И упрекнуть женщин можно лишь в том, что среди них много оказалось тех, кто охотно стал транслятором идеи кастового общества, теща тщеславие своей мнимой избранностью. Но тем дороже те женщины, кто нашел в себе силы отвергнуть навязываемую им роль "амазонки".)

Тогда я молчал, понимая, что нужно возражать не словами, а фактами человеку, который верит в то, что жизнь, какова она есть, вполне законна и справедлива. Я молчал, а он с восхищением, чмокая губами, говорил о кавказской жизни, полной дикой красоты, полной огня и оригинальности. Эти рассказы, интересуя и увлекая меня, в то же время возмущали и бесили своей жестокостью, поклонением богатству и грубой силе. Как-то раз я спросил его: знает ли он учение Христа?

Канэчно! - пожав плечами, ответил он. Но далее оказалось, что он знает столько: был Христос, который восстал против еврейских законов, и евреи распяли его за это на кресте. Но он был бог и потому не умер на кресте, а вознёсся на небо и тогда дал людям новый закон жизни...

Какой? - спросил я.

Он посмотрел на меня с насмешливым недоумением и спросил:

Ты христиэнин? Ну! Я тоже христиэнин. На зэмлэ почти всэ христиэнэ. Ну, что ты спрашиваешь? Видишь, как всэ живут?.. Это и есть закон Христа.

Я, возбуждённый, стал рассказывать ему о жизни Христа. Он слушал сначала со вниманием, потом оно постепенно ослабевало и, наконец, заключилось зевком.

Видя, что меня не слушает его сердце, я снова обращался к его уму и говорил с ним о выгодах взаимопомощи, о выгодах знания, о выгодах законности, о выгодах, всё о выгодах... Но мои доводы разбивались в пыль о каменную стену его миропонимания.

Кто силён, тот сам себе закон! Ему не нужно учиться, он, и слепой, найдёт свой дорога! - лениво возразил мне князь Шакро.

(Андрей - Ультра-либерализм, глобализм и феминизм - это тренд, Господа и Дамы. И спорить с ним чревато. Но я рискну, и для начала вспомню нашу моднючую-премоднючую Эйн Рэнд - икону ультра-либерализма, маленькую еврейскую девочку, чья беспомощная и наивная рефлексия перед злыми большевиками, отнявшими бизнес у папы-аптекаря, затмила разум немалой части западной элиты. А чем она отличается от "князя Шакро"? Я видел теле-интервью Рэнд и помню момент, когда у нее спросили - "Вы осознаете, что Ваше учение носит глубоко антихристианский характер?" В ответ она улыбнулась. Это была улыбка "князя Шакро". К сожалению, очень мало женщин. которые понимают суть христианства, они носят крест и ходят в церковь, будучи антихрстианками до мозга кости. Будем считать, что рассказ Горького - тест. Христианка ли Вы? А кто Вам ближе? Горький или Шакро?)

Он умел быть верным самому себе. Это возбуждало во мне уважение к нему; но он был дик, жесток, и я чувствовал, как у меня иногда вспыхивала ненависть к Шакро. Однако я не терял надежды найти точку соприкосновения между нами, почву, на которой мы оба могли бы сойтись и понять друг друга.

Мы прошли Перекоп и подходили к Яйле. Я мечтал о южном береге Крыма, князь, напевая сквозь зубы странные песни, был хмур. У нас вышли все деньги, заработать пока было негде. Мы стремились в Феодосию, там в то время начинались работы по устройству гавани.

Князь говорил мне, что и он тоже будет работать и что, заработав денег, мы поедем морем до Батума. В Батуме у него много знакомых, и он сразу найдёт мне место дворника или сторожа. Он хлопал меня по плечу и покровительственно говорил, сладко прищёлкивая языком:

Я тэбэ устрою т-такую жизнь! Цце, цце! Вино бу-дэшь пить - сколько хочэшь, баранины - сколько хо-чэшь! Жэнишься на грузынкэ, на толстой грузынкэ, цце, цце, цце!.. Она тэбэ будэт лаваш печь, дэтэй родить, много дэтэй, цце, цце!

Это "цце, цце!" сначала удивляло меня, потом стало раздражать, потом уже доводило до тоскливого бешенства. В России таким звуком подманивают свиней, на Кавказе им выражают восхищение, сожаление, удовольствие, горе.

(Андрей - Я думаю, каждый мужчина, хоть раз ошибшийся в выборе жены, искал слово для того, чтобы описать свое состояние с ней. Думаю, "тоскливое бешенство" вполне подойдет.)

Шакро уже сильно потрепал свой модный костюм, и его ботинки лопнули во многих местах. Трость и шляпу мы продали в Херсоне. Вместо шляпы он купил себе старую фуражку железнодорожного чиновника.

Когда он в первый раз надел её на голову, - надел сильно набекрень, - то спросил меня:

Идэт на мэна? Красыво?

(Андрей - Без комментариев.)

И вот мы в Крыму, прошли Симферополь и направились к Ялте.

Я шёл в немом восхищении перед красотой природы этого куска земли, ласкаемого морем. Князь вздыхал, горевал и, бросая вокруг себя печальные взгляды, пытался набивать свой пустой желудок какими-то странными ягодами. Знакомство с их питательными свойствами не всегда сходило ему с рук благополучно, и часто он со злым юмором говорил мне:

Если мэна вывэрнэт наизнанку, как пойду далшэ? а? Скажи - как?

Возможности что-либо заработать нам не представлялось, и мы, не имея ни гроша на хлеб, питались фруктами и надеждами на будущее, А Шакро начинал уже упрекать меня в лени и в "роторазэвайствэ", как он выражался.

(Андрей - Не правда ли, знакомо? Обычная пилежка жены.)

Он вообще становился тяжёл, но больше всего угнетал меня рассказами о своём баснословном аппетите. Оказывалось, что он, позавтракав в двенадцать часов "маленким барашкэм", с тремя бутылками вина, в два часа мог без особых усилий съедать за обедом три тарелки какой-то "чахахбили" или "чихиртмы", миску пилава, шампур шашлыка, "сколки хочишь толмы" и ещё много разных кавказских яств и при этом выпивал вина - "сколко хотэл". Он по целым дням рассказывал мне о своих гастрономических наклонностях и познаниях, - рассказывал чмокая, с горящими глазами, оскаливая зубы, скрипя ими, звучно втягивая в себя и глотая голодную слюну, в изобилии брызгавшую из его красноречивых уст.

(Андрей - Не меньшие "красоты" выдают уста женщин, перечитавших гламурных журналов и пересмотревших мыльных опер. Праздник тела на фоне нищеты духа.)

Как-то раз, около Ялты, я нанялся вычистить фруктовый сад от срезанных сучьев, взял вперёд за день плату и на всю полтину купил хлеба и мяса. Когда я принёс купленное, меня позвал садовник, и я ушёл, сдав покупки эти Шакро, который отказался от работы под предлогом головной боли. Возвратившись через час, я убедился, что Шакро, говоря о своём аппетите, не выходил из границ правды: от купленного мной не осталось ни крошки. Это был нетоварищеский поступок, но я смолчал, - на моё горе, как оказалось впоследствии.

(Андрей - Вот здесь начинается самое интересное, Господа и дамы.)

Шакро, заметив моё молчание, воспользовался им по-своему. С этого времени началось нечто удивительно нелепое. Я работал, а он, под разными предлогами отказываясь от работы, ел, спал и понукал меня. Мне было смешно и грустно смотреть на него, здорового парня; когда я, усталый, возвращался, кончив работу, к нему, где-нибудь в тенистом уголке дожидавшемуся меня, он так жадно щупал меня глазами! Но ещё грустнее и обиднее было видеть, что он смеётся надо мной за то, что я работаю. Он смеялся, потому что выучился просить Христа ради. Когда он начал сбирать милостыню, то сначала конфузился меня, а потом, когда мы подходили к татарской деревушке, он стал на моих глазах приготовляться к сбору. Для этого он опирался на палку и волочил ногу по земле, как будто она у него болела, зная, что скупые татары не подадут здоровому парню. Я спорил с ним, доказывая ему постыдность такого занятия...

Я нэ умею работать! - кратко возражал он мне.

Ему подавали скудно.

(Андрей - Как и любой глупой девочке в офисе, которая не столько работает, сколько вымаливает подаяние.)

Я в то время начинал прихварывать. Путь становился труднее день ото дня, и мои отношения с Шакро всё тяжелей. Он теперь уж настоятельно требовал, чтоб я его кормил.

Ты мэнэ вэдешь? Вэди! Разве можно так далэко мнэ идти пэшком? Я нэ привык. Я умэрэть могу от этого! Что ты мэнэ мучаишь, убиваишь? Эсли я вумру, как будит всэ? Мать будыт плакать, атэц будыт плакать, товарищы будут плакать! Сколько это слёз?

Я слушал такие речи, но не сердился на них. В то время во мне начала закрадываться странная мысль, побуждавшая меня выносить всё это. Бывало - спит он, а я сижу рядом с ним и, рассматривая его спокойное, неподвижное лицо, повторяю про себя, как бы догадываясь о чём-то:

Мой спутник... спутник мой... И в сознании моём порою смутно возникала мысль, что Шакро только пользуется своим правом, когда он так уверенно и смело требует от меня помощи ему и забот о нём. В этом требовании был характер, была сила. Он меня порабощал, я ему поддавался и изучал его, следил за каждой дрожью его физиономии, пытаясь представить себе, где и на чём он остановится в этом процессе захвата чужой личности. Он же чувствовал себя прекрасно, пел, спал и подсмеивался надо мной, когда ему этого хотелось.

(Андрей - Ребята, знакомо?)

Иногда мы с ним расходились дня на два, на три в разные стороны; я снабжал его хлебом и деньгами, если они были, и говорил, где ему ожидать меня. Когда мы сходились снова, то он, проводивший меня подозрительно и с грустной злобой, встречал так радостно, торжествующе и всегда, смеясь, говорил:

Я думал, ты убэжал адын, бросил мэня! Ха, ха, ха!..

Я давал ему есть, рассказывал о красивых местах, которые видел, и раз, говоря о Бахчисарае, кстати рассказал о Пушкине и привел его стихи. На него не производило всё это никакого впечатления.

Э, стыхи! Это пэсни, не стыхи! Я знал одного человэка, грузына, тот пэл пэсни! Это пэсни!.. Запоёт - аи, аи, аи!.. Громко... очэн громко пэл! Точно у него в горлэ кинжалом ворочают!.. Он зарэзал одного духанщика, Сибырь тепэр пошёл.

(Андрей - Не узнаете реакции женщин на хорошую поэзию?)

После каждого возвращения к нему я всё больше и ниже падал в его мнении, и он не умел скрывать этого от меня.

(Андрей - А это не знакомо?)

Дела наши шли нехорошо. Я еле находил возможность заработать рубль-полтора в неделю, и, разумеется, этого было менее чем мало двоим. Сборы Шакро не делали экономии в пище. Его желудок был маленькою пропастью, поглощавшей всё без разбора - виноград, дыни, солёную рыбу, хлеб, сушёные фрукты, - и от времени она как бы всё увеличивалась в объёме и всё больше требовала жертв.

Шакро стал торопить меня уходить из Крыма, резонно заявляя мне, что уже - осень, а путь ещё далёк. Я согласился с ним. К тому же я успел посмотреть эту часть Крыма, и мы пошли на Феодосию, в чаянии "зашибить" там "деньгу", которой у нас всё-таки не было.

Отойдя вёрст двадцать от Алушты, мы остановились ночевать. Я уговорил Шакро идти берегом, хотя это был длиннейший путь, но мне хотелось надышаться морем. Мы разожгли костёр и лежали около него. Вечер был дивный. Тёмно-зелёное море билось о скалы внизу под нами; голубое небо торжественно молчало вверху, а вокруг нас тихо шумели кустарники и деревья. Исходила луна. От узорчатой зелени чинар пали тени.
Пела какая-то птица, задорно и звучно. Её серебряные трели таяли в воздухе, полном тихого и ласкового шума волн, и, когда они исчезали, слышалось нервное стрекотанье какого-то насекомого. Костёр горел весело, и его огонь казался большим пылающим букетом красных и жёлтых цветов. Он тоже рождал тени, и эти тени весело прыгали вокруг нас, как бы рисуясь своею живостью пред ленивыми тенями луны. Широкий горизонт моря был пустынен, небо над ним безоблачно, и я чувствовал себя на краю земли, созерцающим
пространство - эту чарующую душу загадку... Пугливое чувство близости к чему-то великому наполняло мою душу, и сердце трепетно замирало.

Вдруг Шакро громко расхохотался:

Ха, ха, ха!.. Какой тебэ глупая рожа! Савсэм как у барана! А, ха, ха, ха!..

Я испугался, точно надо мной внезапно грянул гром. Но это было хуже. Это было смешно, да, но - как же это было обидно!.. Он, Шакро, плакал от смеха; я чувствовал себя готовым плакать от другой причины. У меня в горле стоял камень, я не мог говорить и смотрел на него дикими глазами, чем ещё больше усиливал его смех. Он катался по земле, поджав живот; я же всё ещё не мог придти в себя от нанесённого мне оскорбления...
Мне была нанесена тяжкая обида, и те немногие, которые, я надеюсь, поймут её, - потому что, может быть, сами испытали нечто подобное, - те снова взвесят в своей душе эту тяжесть.

(Андрей - Мужчины, узнаете себя?)

Перестань!! - бешено крикнул я. Он испугался, вздрогнул, но всё ещё не мог сдержаться, пароксизмы смеха всё ещё схватывали его, он надувал щёки, таращил глаза и вдруг снова разражался хохотом. Тогда я встал и пошёл прочь от него. Я шёл долго, без дум, почти без сознания, полный жгучим ядом обиды. Я обнимал всю природу и молча, всей душой объяснялся ей в любви, в горячей любви человека, который немножко поэт... а она, в лице Шакро, расхохоталась надо мной за моё увлечение! Я далеко зашёл бы в составлении обвинительного акта против природы, Шакро и всех порядков жизни, но за мной раздались быстрые шаги.

Не сэрдысь! - сконфуженно произнёс Шакро, тихонько касаясь моего плеча. - Ты молился? Я нэ знал.

Он говорил робким тоном нашалившего ребёнка, и я, несмотря на моё возбуждение, не мог не видеть его жалкой физиономии, смешно искривлённой смущением и страхом.

Я тэбя нэ трону болше. Вэрно! Ныкогда! - Он отрицательно тряс головой. - Я выжу, ты смырный. Работаешь. Мэня не заставляешь. Думаю - почэму? Значит - глупый он, как баран...

Это он меня утешал! Это он извинялся предо мной! Конечно, после таких утешений и извинений мне ничего не оставалось более, как простить ему не только прошлое, но и будущее.

(Андрей - Еще один характерный, узнаваемый массой мужчин эпизод.)

Через полчаса он крепко спал, а я сидел рядом с ним и смотрел на него. Во сне даже сильный человек кажется беззащитным и беспомощным, - Шакро был жалок. Толстые губы, вместе с поднятыми бровями, делали его лицо детским, робко удивлённым. Дышал он ровно, спокойно, но иногда возился и бредил, говоря просительно и торопливо по-грузински.

Вокруг нас царила та напряжённая тишина, от которой всегда ждёшь чего-то и которая, если б могла продолжаться долго, сводила бы с ума человека своим совершенным покоем и отсутствием звука, этой яркой тени движения. Тихий шорох волн не долетал до нас, - мы находились в какой-то яме, поросшей цепкими кустарниками и казавшейся мохнатым зевом окаменевшего животного. Я смотрел на Шакро и думал: "Это мой спутник... Я могу бросить его здесь, но не могу уйти от него, ибо имя ему - легион... Это спутник всей моей жизни... он до гроба проводит меня..."

(Андрей - Без комментариев.)

Феодосия обманула наши ожидания. Когда мы пришли, там было около четырёхсот человек, чаявших, как и мы, работы и тоже принуждённых удовлетвориться ролью зрителей постройки мола. Работали турки, греки, грузины, смоленцы, полтавцы. Всюду - и в городе, и вокруг него - бродили группами серые, удручённые фигуры "голодающих" и рыскали волчьей рысью азовские и таврические босяки.

Мы пошли в Керчь.

(Андрей - Женщины, обратите внимание на этот эпизод, он раскрывает убогую личность низкорангового мужчины (низкорангового в сравнении с цивилизованным, и высокоранговым в представлении глупых женщин). "Князь" отрицает в женщине личность, зато он знает слабые места женщины и умеет ей манипулировать. Русский не знает этих мест, не умеет манипулировать женщиной, зато видит в ней личность и способен на возвышенную любовь. Кто достоин продолжения рода? Ну, женщины, ответьте.).

На Керчь мы шли уже не берегом, а степью, в видах сокращения пути, в котомке у нас была всего только одна ячменная лепёшка фунта в три, купленная у татарина на последний наш пятак. Попытки Шакро просить хлеба по деревням не приводили ни к чему, везде кратко отвечали: "Много вас!.." Это была великая истина: действительно, до ужаса много было людей, искавших куска хлеба в этот тяжёлый год.

Мой спутник терпеть не мог "голодающих" - конкурентов ему в сборе милостыни. Запас его жизненных сил, несмотря на трудность пути и плохое питание, не позволял ему приобрести такого испитого и жалкого вида, каким они, по справедливости, могли гордиться как некоторым совершенством, и он, ещё издали видя их, говорил;

Опэт идут! Фу, фу, фу! Чэго ходят? Чэго едут? Развэ Россыя тэсна? Нэ понымаю! Очень глупый народ Россыи!

(Андрей - Когда читаете русофобские откровения наших братьев меньших, вспоминайте об этом эпизоде конкуренции за милостыню. Подчеркиваю, моя фраза не относится к представителям других наций, с уважением относящимся к русским.)

И когда я объяснял ему причины, побудившие глупый русский народ ходить по Крыму в поисках хлеба, он, недоверчиво качая головой, возражал:

Нэ понимаю! Какы можно!.. У нас в Грузии нэ бывает таких глупостэй!

(Андрей - Ага-ага, у "я-грузинов" стеклянные полицейские участки с сотворения мира. Что, как выясняется, не мешает брать взятки, убивать и насиловать.)

Мы пришли в Керчь поздно вечером и принуждены были ночевать под мостками с пароходной пристани на берег. Нам не мешало спрятаться: мы знали, что из Керчи, незадолго до нашего прихода, был вывезен весь лишний народ - босяки, мы побаивались, что попадём в полицию; а так как Шакро путешествовал с чужим паспортом, то это могло повести к серьёзным осложнениям в нашей судьбе.

Волны пролива всю ночь щедро осыпали нас брызгами, на рассвете мы вылезли из-под мостков мокрые и иззябшие. Целый день ходили мы по берегу, и всё, что удалось заработать, - это гривенник, полученный мною с какой-то попадьи, которой я отнёс мешок дынь с базара.

Нужно было переправиться через пролив в Тамань. Ни один лодочник не соглашался взять нас гребцами на тот берег, как я ни просил об этом. Все были восстановлены против босяков, незадолго перед нами натворивших тут много геройских подвигов, а нас, не без основания, причисляли к их категории.

Когда настал вечер, я, со зла на свои неудачи и на весь мир, решился на несколько рискованную штуку и с наступлением ночи привёл её в исполнение.

Ночью я и Шакро тихонько подошли к таможенной брандвахте, около которой стояли три шлюпки, привязанные цепями к кольцам, ввинченным в каменную стену набережной.

Было темно, дул ветер, шлюпки толкались одна о другую, цепи звенели... Мне было удобно раскачать кольцо и выдернуть его из камня.

Над нами, на высоте аршин пяти, ходил таможенный солдат-часовой и насвистывал сквозь зубы. Когда он останавливался близко к нам, я прекращал работу, но это было излишней осторожностью; он не мог предположить, что внизу человек сидит по горло в воде. К тому же цепи стучали беспрерывно и без моей помощи. Шакро уже растянулся на дне шлюпки и шептал мне что-то, чего я не мог разобрать за шумом волн. Кольцо в моих руках... Волна подхватила лодку и отбросила её от берега. Я держался за цепь и плыл рядом с ней, потом влез в неё. Мы сняли две настовые доски и, укрепив их в уключинах вместо вёсел, поплыли...

Играли волны, и Шакро, сидевший на корме, то пропадал из моих глаз, проваливаясь вместе с кормой, то подымался высоко надо мной и, крича, почти падал на меня. Я посоветовал ему не кричать, если он не хочет, чтобы часовой услыхал его. Тогда он замолчал. Я видел белое пятно на месте его лица. Он всё время держал руль. Нам некогда было перемениться ролями, и мы боялись переходить по лодке с места на место. Я кричал ему, как ставить лодку, и он, сразу понимая меня, делал всё так быстро, как будто родился моряком. Доски, заменявшие весла, мало помогали мне. Ветер дул в корму нам, и я мало заботился о том, куда нас несёт, стараясь только, чтобы нос стоял поперёк пролива. Это было легко установить, так как ещё были видны огни Керчи. Волны заглядывали к нам через борта и сердито шумели; чем дальше выносило нас в пролив, тем они становились выше. Вдали слышался уже рёв, дикий и грозный... А лодка всё неслась - быстрее и быстрее, было очень трудно держать курс. Мы то и дело проваливались в глубокие ямы и взлетали на водяные бугры, а ночь становилась всё темней, тучи опускались ниже.

Огни за кормой пропали во мраке, и тогда стало страшно. Казалось, что пространство гневной воды не имело границ. Ничего не было видно, кроме волн, летевших из мрака. Они вышибли одну доску из моей руки, я сам бросил другую на дно лодки и крепко схватился обеими руками за борта.

Шакро выл диким голосом каждый раз, как лодка подпрыгивала вверх. Я чувствовал себя жалким и бессильным в этом мраке, окружённый разгневанной стихией и оглушаемый её шумом. Без надежды в сердце, охваченный злым отчаянием, я видел вокруг только эти волны с беловатыми гривами, рассыпавшимися в солёные брызги, и тучи надо мной, густые, лохматые, тоже были похожи на волны... Я понимал лишь одно: всё, что творится вокруг меня, может быть неизмеримо сильнее и страшнее, и мне было обидно, что оно сдерживается и не хочет быть таким. Смерть неизбежна. Но этот бесстрастный, всё нивелирующий закон необходимо чем-нибудь скрашивать - уж очень он тяжёл и груб. Если бы мне предстояло сгореть в огне или утонуть в болотной трясине, я постарался бы выбрать первое - всё-таки как-то приличнее...

Поставим парус! - крикнул Шакро.

Где он? - спросил я.

Из моего чэкмэня...

Бросай его сюда! Не выпускай руля!..

Шакро молча завозился на корме.

Дэржы!..

Он бросил мне свой чекмень. Кое-как ползая по дну лодки, я оторвал от наста ещё доску, надел на неё рукав плотной одежды, поставил её к скамье лодки, припёр ногами и только что взял в руки другой рукав и полу, как случилось нечто неожиданное...

Лодка прыгнула как-то особенно высоко, потом полетела вниз, и я очутился в воде, держа в одной руке чекмень, а другой уцепившись за верёвку, протянутую по внешней стороне борта. Волны с шумом прыгали через мою голову, я глотал солёно-горькую воду. Она наполнила мои уши, рот, нос... Крепко вцепившись руками в верёвку, я поднимался и опускался на воде, стукаясь головой о борт, и, вскинув чекмень на дно лодки, старался вспрыгнуть на него сам. Одно из десятка моих усилий удалось, я оседлал лодку и тотчас
же увидел Шакро, который кувыркался в воде, уцепившись обеими руками за ту же верёвку, которую я только что выпустил. Она, оказалось, обходила всю лодку кругом, продетая в железные кольца бортов.

Жив! - крикнул я ему.

Он высоко подпрыгнул над водой и также брякнулся на дно лодки. Я подхватил его, и мы очутились лицом к лицу друг с другом. Я сидел на лодке, точно на коне, всунув ноги в бечёвки, как в стремена, - но это было ненадёжно: любая волна легко могла выбить меня из седла. Шакро уцепился руками за мои колени и ткнулся головой мне в грудь. Он весь дрожал, и я чувствовал, как тряслись его челюсти. Нужно было что-то делать!

Дно было скользко, точно смазанное маслом. Я сказал Шакро, чтоб он спускался снова в воду, держась за верёвки с одного борта, а я так же устроюсь на другом. Вместо ответа он начал толкать меня головой в грудь. Волны в дикой пляске то и дело прыгали через нас, и мы еле держались; одну ногу мне страшно резало верёвкой. Всюду в поле зрения рождались высокие бугры воды и с шумом исчезали.

Я повторил сказанное уже тоном приказания. Шакро ещё сильнее стал стукать меня своей головой в грудь. Медлить было нельзя. Я оторвал от себя его руки одну за другой и стал толкать его в воду, стараясь, чтоб он задел своими руками за верёвки. И тут произошло нечто, испугавшее меня больше всего в эту ночь.

Топишь мэня? - прошептал Шакро и взглянул мне в лицо.

Это было действительно страшно! Страшен был его вопрос, ещё страшнее тон вопроса, в котором звучала и робкая покорность, и просьба пощады, и последний вздох человека, потерявшего надежду избежать рокового конца. Но ещё страшнее были глаза на мертвенно-бледном мокром лице!..

(Андрей - Вот этот эпизод, пожалуй, ключевой. Он полностью разоблачает "князя" как фигуру, стоящую вне мужской иерархии. Подчиненный вожаку самец так себя не ведет на грани жизни и смерти. "Князь" разоблачил себя как женщину, которую могут сбросить как балласт, ради выживания чего-то большего чем она - мужчины. Природа требует жертвы собой лишь ради беременных женщин и женщин с детьми, упрек Шакро - упрек нерожавшей самки. Но человек выше животного и Горький это доказал.)

Я крикнул ему:

Держись крепче! - и спустился в воду сам, держась за верёвку. Я ударился о что-то ногой и в первый момент не мог ничего понять от боли. Но потом понял. Во мне вспыхнуло что-то горячее, я опьянел и почувствовал себя сильным, как никогда...

Земля! - крикнул я.

Может быть, великие мореплаватели, открывавшие новые земли, кричали при виде их это слово с большим чувством, чем я, но сомневаюсь, чтоб они могли кричать громче меня. Шакро завыл и бросился в воду. Но оба быстро охладели: воды было ещё по грудь нам, и нигде не виделось каких-либо более существенных признаков сухого берега. Волны здесь были слабее и уже не прыгали, а лениво перекатывались через нас. К счастью, я не выпустил из рук шлюпки. И вот мы с Шакро стали по её бортам и, держась за спасательные веревки, осторожно пошли куда-то, ведя за собой лодку.

Шакро бормотал что-то и смеялся. Я озабоченно поглядывал вокруг. Было темно. Сзади и справа от нас шум волн был сильнее, впереди и влево - тише; мы пошли влево. Почва была твёрдая, песчаная, но вся в ямах; иногда мы не доставали дна и гребли ногами и одной рукой, другой держась за лодку; иногда воды было только по колено.

На глубоких местах Шакро выл, а я дрожал в страхе. И вдруг - спасение! - впереди нас засверкал огонь...
Шакро заорал что есть мочи; но я твёрдо помнил, что лодка казённая, и тотчас же заставил его вспомнить об этом. Он замолчал, но через несколько минут раздались его рыдания. Я не мог успокоить его - нечем было.

Воды становилось всё меньше... по колено... по щиколотки... Мы всё тащили казённую лодку; но тут у нас не стало сил, и мы бросили её. На пути у нас лежала какая-то чёрная коряга. Мы перепрыгнули через неё - и оба босыми ногами попали в какую-то колючую траву. Это было больно и со стороны земли - негостеприимно, но мы не обращали на это внимания и побежали на огонь. Он был в версте от нас и, весело пылая, казалось, смеялся навстречу нам.

Три громадные, кудлатые собаки, выскочив откуда-то из тьмы, бросились на нас. Шакро, всё время судорожно рыдавший, взвыл и упал на землю. Я швырнул в собак мокрым чекменём и наклонился, шаря рукой камня или палки. Ничего не было, только трава колола руки. Собаки дружно наскакивали. Я засвистал что есть мочи, вложив в рот два пальца. Они отскочили, и тотчас же послышался топот и говор бегущих людей.

Через несколько минут мы были у костра в кругу четырёх чабанов, одетых в овчины шерстью вверх.
Двое сидели на земле и курили, один - высокий, с густой чёрной бородой и в казацкой папахе - стоял сзади нас, опершись на палку с громадной шишкой из корня на конце; четвёртый, молодой русый парень, помогал плакавшему Шакро раздеваться. Саженях в пяти от нас земля на большом пространстве была покрыта толстым пластом чего-то густого, серого и волнообразного, похожего на весенний, уже начавший таять,
снег. Только долго и пристально всматриваясь, можно было разобрать отдельные фигуры овец, плотно прильнувших одна к другой. Их было тут несколько тысяч, сдавленных сном и мраком ночи в густой, тёплый и толстый пласт, покрывавший степь. Иногда они блеяли жалобно и пугливо...

Я сушил чекмень над огнём и говорил чабанам всё по правде, рассказал и о способе, которым добыл лодку.

Где ж она, та лодка? - спросил меня суровый седой старик, не сводивший с меня глаз.

Я сказал.

Пойди, Михал, взглянь!..

Михал, - тот, чернобородый, - вскинул палку на плечо и отправился к берегу.

Шакро, дрожавший от холода, попросил меня дать ему тёплый, но ещё мокрый чекмень, но старик сказал:

Годи! Побегай прежде, чтоб разогреть кровь. Беги круг костра, ну!

Шакро сначала не понял, но потом вдруг сорвался с места и, голый, начал танцевать дикий танец, мячиком перелетая через костёр, кружась на одном месте, топая ногами о землю, крича во всю мочь, размахивая руками. Это была уморительная картина.

Двое чабанов покатывались по земле, хохоча во всё горло, а старик с серьёзным, невозмутимым лицом старался отбивать ладонями такт пляски, но не мог его уловить, присматривался к танцу Шакро, качая головой и шевеля усами, и всё покрикивал густым басом:

Гай-га! Так, так! Гай-га! Буц, буц!

Освещённый огнём костра, Шакро извивался змеёй, прыгал на одной ноге, выбивал дробь обеими, и его блестящее в огне тело покрывалось крупными каплями пота, они казались красными, как кровь.
Теперь уже все трое чабанов били в ладони, а я, дрожа от холода, сушился у костра и думал, что переживаемое приключение сделало бы счастливым какого-нибудь поклонника Купера и Жюля Верна: кораблекрушение, и гостеприимные аборигены, и пляска дикаря вокруг костра...

Вот Шакро уже сидит на земле, закутанный в чекмень, и ест что-то, поглядывая на меня чёрными глазами, в которых искрилось нечто, возбуждавшее во мне неприятное чувство. Его одежда сушилась, повешенная на палки, воткнутые в землю около костра. Мне тоже дали есть хлеба и солёного сала.

Пришёл Михал и молча сел рядом со стариком.

Ну? - спросил старик.

Есть лодка! - кратко сказал Михал.

Её не смоет?

И они все замолчали, разглядывая меня.

Что ж, - спросил Михал, ни к кому собственно не обращаясь, - свести их в станицу к атаману? - А может, - прямо к таможенным?

Ему не ответили. Шакро ел спокойно.

Можно к атаману свести... и к таможенным тоже... И то гарно, и другое, - сказал, помолчав, старик.

Погоди, дед... - начал я. Но он не обратил на меня никакого внимания.

Вот так-то! Михал! Лодка там?

Эге, там...

Что ж... её не смоет вода?

Ни... не смоет.

Так и пускай её стоит там. А завтра лодочники поедут до Керчи и захватят её с собой. Что ж бы им не захватить пустую лодку? Э? Ну вот... А теперь вы... хлопцы-рванцы... того... як его?.. Не боялись вы оба? Нет? Те-те!.. А ещё бы полверсты, то и быть бы вам в море. Что ж бы вы поделали, коли б выкинуло в море? А? Утонули бы, как топоры, оба!.. Утонули бы, и - всё тут.

Старик замолчал и с насмешливой улыбкой в усах взглянул на меня.

Что ж ты молчишь, парнюга?

Мне надоели его рассуждения, которые я, не понимая, принимал за издевательство над нами.

Да вот слушаю тебя! - сказал я довольно сердито.

Ну, и что ж? - поинтересовался старик.

Ну, и ничего.

А чего ж ты дразнишься? Разве то порядок дразнить старшего, чем сам ты?

Я промолчал.

А есть ты не хочешь ещё? - продолжал старик.

Не хочу.

Ну, не ешь. Не хочешь - и не ешь. А может, на дорогу взял бы хлеба?

Я вздрогнул от радости, но не выдал себя.

На дорогу взял бы... - спокойно сказал я.

Эге!.. Так дайте ж им на дорогу хлеба и сала там... А может, ещё что есть? то и этого дайте.

А разве ж они пойдут? - спросил Михал.

Остальные двое подняли глаза на старика.

А чего ж бы им с нами делать?

Да ведь к атаману мы их хотели... а то - к таможенным... - разочарованно заявил Михал.

Шакро завозился около костра и любопытно высунул голову из чекменя. Он был спокоен.

Что ж им делать у атамана? Нечего, пожалуй, им у него делать. После уж они пойдут к нему... коли захотят.

А лодка как же? - не уступал Михал.

Лодка? - переспросил старик. - Что ж лодка? Стоит она там?

Стоит... - ответил Михал.

Ну, и пусть её стоит. А утром Ивашка сгонит её к пристани... там её возьмут до Керчи. Больше и нечего делать с лодкой.

Я пристально смотрел на старого чабана и не мог уловить ни малейшего движения на его флегматичном, загорелом и обветренном лице, по которому прыгали тени от костра.

А не вышло бы греха какого часом... - начал сдаваться Михал.

Коли ты не дашь воли языку, то греха не должно бы, пожалуй, выйти. А если их довести до атамана, то это, думаю я, беспокойно будет и нам и им. Нам надо своё дело делать, им - идти. - Эй! Далеко ещё вам идти? - спросил старик, хотя я уже говорил ему, как далеко.

До Тифлиса...

Много пути! Вот видишь, а - атаман задержит их; а коли он задержит, когда они придут? Так уж пусть же они идут себе, куда им дорога. А?

А что ж? Пускай идут! - согласились товарищи старика, когда он, кончив свои медленные речи, плотно сжал губы и вопросительно оглянул всех их, крутя пальцами свою сивую бороду.

Ну, так идите же к богу, ребята! - махнул рукой старик. - А лодку мы отправим на место. Так ли?

Спасибо тебе, дед! - скинул я шапку.

А за что ж спасибо?

Спасибо, брат, спасибо! - взволнованно повторил я.

Да за что ж спасибо? Вот чудно! Я говорю - идите к богу, а он мне - спасибо! Разве ты боялся, что я к дьяволу тебя пошлю, э?

Был грех, боялся!.. - сказал я.

О!.. - и старик поднял брови. - Зачем же мне направлять человека по дурному пути? Уж лучше я его по тому пошлю, которым сам иду. Может быть, ещё встретимся, так уж - знакомы будем. Часом помочь друг другу придется... До свидки!..

Он снял свою мохнатую баранью шапку и поклонился нам. Поклонились и его товарищи. Мы спросили дорогу на Анапу и пошли. Шакро смеялся над чем-то...

(Андрей - Опять ключевой эпизод. Старый пастух демонстрирует гуманизм и способность менять правила общественной игры, если они противоречат его пониманию ситуации и представлениям о справедливости. Это, по сути дела - Прометей или человек идущий по стопам Христа, пусть и не броско, маленькими, незаметными шагами. Христианин - Горький, понимает и ценит поступок старика. А неблагодарная скотина смеется над тем гуманизмом, что дал ей выжить.)

Ты что смеёшься? - спросил я его.

Я был в восхищении от старого чабана и его жизненной морали, я был в восхищении и от свежего предрассветного ветерка, веявшего прямо нам в грудь, и оттого, что небо очистилось от туч, скоро на ясное небо выйдет солнце и родится блестящий красавец-день...

Шакро хитро подмигнул мне глазом и расхохотался ещё сильней. Я тоже улыбался, слыша его весёлый, здоровый смех. Два-три часа, проведённые нами у костра чабанов, и вкусный хлеб с салом оставили от утомительного путешествия только лёгонькую ломоту в костях; но это ощущение не мешало нашей радости.

Ну, чего ж ты смеёшься? Рад, что жив остался, да? Жив, да ещё и сыт?

Шакро отрицательно мотнул головой, толкнул меня локтем в бок, сделал мне гримасу, снова расхохотался и, наконец, заговорил своим ломаным языком:

Нэ панымаишь, почэму смэшно? Нэт? Сэчас будишь знать! Знаишь, что я сдэлал бы, когда бы нас павэли к этому атаману-таможану? Нэ знаишь? Я бы сказал про тэбя: он мэня утопить хотэл! И стал бы плакать. Тогда бы мэня стали жалэть и не посадыли бы в турму! Панымаишь?

Я хотел сначала понять это как шутку, но - увы! - он сумел меня убедить в серьёзности своего намерения. Он так основательно и ясно убеждал меня в этом, что я, вместо того чтобы взбеситься на него за этот наивный цинизм, преисполнился к нему чувством глубокой жалости. Что иное можно чувствовать к человеку, который с светлейшей улыбкой и самым искренним тоном рассказывает тебе о своём намерении убить тебя? Что с ним делать, если он смотрит на этот поступок как на милую, остроумную шутку?

Я с жаром пустился доказывать Шакро всю безнравственность его намерения. Он очень просто возражал мне, что я не понимаю его выгод, забываю о проживании по чужому билету и о том, что за это - не хвалят...

Вдруг у меня блеснула одна жестокая мысль... - Погоди, - сказал я, - да ты веришь в то, что я действительно хотел топить тебя?

Нэт!.. Когда ты мэня в воду толкал - вэрил, когда сам ты пошёл - нэ вэрил!

Слава богу! - воскликнул я. - Ну, и за это спасибо!

Нэт, нэ гавари спасыбо! Я тэбэ скажу спасыбо! Там, у костра, тэбэ холодно было, мне холодно было... Чэкмэнь твой, - ты нэ взял его сэбэ. Ты его высушил, дал мне. А сэбэ ничэго нэ взял. Вот тэбэ спасыбо! Ты очэнь хароший человэк - я панымаю. Придём в Тыфлыс, - за всё получишь. К отцу тэбя павэду. Скажу отцу - вот человэк! Карми его, пои его, а мэня - к ишакам в хлэв! Вот как скажу! Жить у нас будэшь, садовником будэшь, пить будэшь вино, есть чэго хочэшь!.. Ах, ах, ах!.. Очень харашо будэт тэбе жить! Очэнь просто!.. Пей, ешь из адной чашка со мной!..

Он долго и подробно рисовал прелести жизни, которую собирался устроить мне у себя в Тифлисе. А я под его говор думал о великом несчастии тех людей, которые, вооружившись новой моралью, новыми желаниями, одиноко ушли вперёд и встречают на дороге своей спутников, чуждых им, неспособных понимать их... Тяжела жизнь таких одиноких! Они - над землёй, в воздухе... Но они носятся в нём, как семена добрых злаков, хотя и редко сгнивают в почве плодотворной...

Светало. Даль моря уже блестела розоватым золотом.

Я спать хочу! - сказал Шакро.

Мы остановились. Он лёг в яму, вырытую ветром в сухом песке недалеко от берега, и, с головой закутавшись в чекмень, скоро заснул. Я сидел рядом с ним и смотрел в море.

Оно жило своей широкой жизнью, полной мощного движения. Стаи волн с шумом катились на берег и разбивались о песок, он слабо шипел, впитывая воду. Взмахивая белыми гривами, передовые волны с шумом ударялись грудью о берег и отступали, отражённые им, а их уже встречали другие, шедшие поддержать их. Обнявшись крепко, в пене и брызгах, они снова катились на берег и били его в стремлении расширить пределы своей жизни. От горизонта до берега, на всём протяжении моря, рождались эти гибкие и сильные волны и всё шли, шли плотной массой, тесно связанные друг с другом единством цели...

Солнце всё ярче освещало их хребты, у далёких волн, на горизонте, они казались кроваво-красными. Ни одной капли не пропадало бесследно в этом титаническом движении водной массы, которая, казалось, воодушевлена какой-то сознательной целью и вот - достигает её этими широкими, ритмичными ударами. Увлекательна была красивая храбрость передовых, задорно прыгавших на молчаливый берег, и хорошо было смотреть, как вслед за ними спокойно и дружно идёт всё море, могучее море, уже окрашенное солнцем во все цвета радуги и полное сознания своей красоты и силы...

Из-за мыса, рассекая волны, выплыл громадный пароход и, важно качаясь на взволнованном лоне моря, понёсся по хребтам волн, бешено бросавшихся на его борта.

Красивый и сильный, блестящий на солнце своим металлом, в другое время он, пожалуй, мог бы навести на мысль о гордом творчестве людей, порабощающих стихии... Но рядом со мной лежал человек-стихия.

Мы шли по Терской области. Шакро был растрёпан и оборван на диво и был чертовски зол, хотя уже не голодал теперь, так как заработка было достаточно. Он оказался неспособным к какой-либо работе. Однажды попробовал стать к молотилке отгребать солому и через полдня сошёл, натерев граблями кровавые мозоли на ладонях. Другой раз стали корчевать держидерево, и он сорвал себе мотыгой кожу с шеи.

Шли мы довольно медленно, - два дня работаешь, день идёшь. Ел Шакро крайне несдержанно, и, по милости его чревоугодия, я никак не мог скопить столько денег, чтоб иметь возможность приобрести ему какую-либо часть костюма. А у него все части были сонмищем разнообразных дыр, кое-как связанных разноцветными заплатами.

Однажды в какой-то станице он вытащил из моей котомки с большим трудом, тайно от него скопленные пять рублей и вечером явился, в дом, где я работал в огороде, пьяный и с какой-то толстой бабой-казачкой, которая поздоровалась со мной так:

Здравствуй, еретик проклятый!

А когда я, удивлённый таким эпитетом, спросил её, - почему же я еретик? - она с апломбом ответила мне:
- А потому, дьявол, что запрещаешь парню женский пол любить! Разве ты можешь запрещать, коли закон позволяет?.. Анафема ты!..

(Андрей - Обратите внимание на "угнетенную женщину времен патриархата", не знающей ни любви, ни секс-загулов. Эмансипация еще не начиналась, а поведение женщину уже заставляет вспомнить секс-революцию.)

Шакро стоял рядом с ней и утвердительно кивал головой. Он был очень пьян и когда делал какое-либо движение, то весь развинченно качался. Нижняя губа у него отвисла. Тусклые глаза смотрели мне в лицо бессмысленно-упорно.

Ну, ты, чего ж вытаращил зенки на нас? Давай его деньги! - закричала храбрая баба.

Какие деньги? - изумился я.

Давай, давай! А то я тебя в войсковую сведу! Давай те полтораста рублей, что взял у него в Одессе!

Что мне было делать? Чёртова баба с пьяных глаз в самом деле могла пойти в войсковую избу, и тогда станичное начальство, строгое к разному странствующему люду, арестовало бы нас. Кто знает, что могло выйти из этого ареста для меня и Шакро! И вот я начал дипломатически обходить бабу, что, конечно, стоило не больших усилий. Кое-как при помощи трёх бутылок вина я умиротворил её. Она свалилась на землю между арбузов и заснула. Я уложил Шакро, а рано утром другого дня мы с ним вышли из станицы, оставив бабу с арбузами.

(Андрей - Как Вы догадались, Шакро лгал Горькому изначально. Он никогда не говорил ему правды - она была лишь деталью, вкрапленной в массив лжи, дабы придать ей правдоподобие. Именно так и ведут себя многие женщины. Ложь вскрылась как только "князь" начал окучивать нового клиента и выдал новую версию своей душещипательной истории, поменяв мифического друга-грузина, якобы его обокравшего, на несчастного спутника - Горького, который всего лишь по доброте душевной желал помочь бедняге. Когда Вы, дорогой друг, кидаетесь защищать свою пассию от горестей ее несчастной судьбины, памятуйте участь Горького. И обратите внимание - насколько эффективно соблазение в исполнении Шакро, играющего с низменными побуждениями женщины. Но и это еще не все - "беззащитная женщина времен патриархата" может пойти в войсковую избу, оклеветать невиновного мужчину, и он знает - ей поверят.)

Полубольной с похмелья, с измятым и опухшим лицом, Шакро ежеминутно плевался и тяжко вздыхал. Я пробовал разговаривать с ним, но он не отвечал мне и только поматывал своей кудлатой головой, как баран.

Мы шли узкой тропинкой, по ней взад и вперёд ползали маленькие красные змейки, извиваясь у нас под ногами. Тишина, царившая вокруг, погружала в мечтательно-дремотное состояние. Следом за нами по небу медленно двигались чёрные стаи туч. Сливаясь друг с другом, они покрыли всё небо сзади нас, тогда как впереди оно было ещё ясно, хотя уже клочья облаков выбежали в него и резво неслись куда-то вперёд, обгоняя нас. Далеко где-то рокотал гром, его ворчливые звуки всё приближались. Падали капли дождя. Трава металлически шелестела.

Нам негде было укрыться. Вот стало темно, и шелест травы зазвучал громче, испуганно. Грянул гром - и тучи дрогнули, охваченные синим огнём. Крупный дождь полился ручьями, и один за другим удары грома начали непрерывно рокотать в пустынной степи. Трава, сгибаемая ударами ветра и дождя, ложилась на землю. Всё дрожало, волновалось. Молнии, слепя глаза, рвали тучи... В голубом блеске их вдали вставала горная цепь, сверкая синими огнями, серебряная и холодная, а когда молнии гасли, она исчезала, как бы проваливаясь в тёмную пропасть. Всё гремело, вздрагивало, отталкивало звуки и родило их. Точно небо, мутное и гневное, огнём очищало себя от пыли и всякой мерзости, поднявшейся до него с земли, и земля, казалось, вздрагивала в страхе пред гневом его.

Шакро ворчал, как испуганная собака. А мне было весело, я как-то приподнялся над обыкновенным, наблюдая эту могучую мрачную картину степной грозы. Дивный хаос увлекал и настраивал на героический лад, охватывая душу грозной гармонией...

И мне захотелось принять участие в ней, выразить чем-нибудь переполнившее меня чувство восхищения перед этой силой. Голубое пламя, охватывавшее небо, казалось, горело и в моей груди; и - чем мне было выразить моё великое волнение и мой восторг? Я запел - громко, во всю силу. Ревел гром, блистали молнии, шуршала трава, а я пел и чувствовал себя в полном родстве со всеми звуками... Я - безумствовал; это простительно, ибо не вредило никому, кроме меня. Буря на море и гроза в степи! - Я не знаю более грандиозных явлений в природе.

Итак, я кричал, будучи твёрдо уверен, что не обеспокою никого таким поведением и никого не поставлю в необходимость подвергнуть строгой критике мой образ действий. Но вдруг меня сильно дернуло за ноги, и я невольно сел в лужу...

В лицо мне смотрел Шакро серьёзными и гневными глазами.

Ты сошел с ума? Нэ сошел? Нэт? Ну, за-амалчи! Нэ крычи! Я тэбэ разорву глотку! Панымаишь?

Я изумился и сначала спросил его, чем я ему мешаю...

Пугаишь! Понял? Гром гремит - бог гаворит, а ты арэшь... Что ты думаишь?

Я заявил ему, что я имею право петь, если хочу, равно как и он.

Не пой! - согласился я.

И ты нэ пой! - строго внушал Шакро.

(Андрей- Ну, мужчины в браке, - узнаваемо?)

Нет, я уж лучше буду...

Послушай, - что ты думаишь? - гневно заговорил Шакро. - Кто ты такой? Есть у тэбэ дом? Есть у тэбэ мать? Отэц? Есть родные? Зэмли? Кто ты на зэмле? Ты - человэк, думаишь? Это я человэк!

(Андрей - Мужчины, узнаете?)

У менэ всё есть!.. - Он постукал себя в грудь. Я кнэзь!.. А ты... ты - нычего! Нычего нэт! А мэнэ знаит Кутаис, Тыфлыс!.. Панымаишь? Ты нэ иди протыв мэнэ! Ты мне служишь? - Будышь доволен! Я заплачу тэбэ дэсять раз! Ты так дэлаешь мне? Ты нэ можишь дэлать иное; ты сам гаварыл, что бог вэлел служить всем бэз награда! Я тэбэ награжу! Зачэм ты мэнэ мучаишь? Учишь, пугаишь? Хочешь, чтобы я был как ты? Это нэ харашо! Эх, эх, эх!.. Фу, фу!..

(Андрей - Вот она - квинтэссенция доморощенного феминизма, обвинить мужчину в нежелании уступать, когда ты его ногтя не стоишь.)

Он говорил, чмокал, фыркал, вздыхал... Я смотрел ему в лицо, разинув рот от изумления.

(Андрей - Без комментариев).

Он, очевидно, выливал предо мной все возмущения, обиды и недовольства мною, накопленные за всё время нашего путешествия. Для вящей убедительности он тыкал мне пальцем в грудь и тряс меня за плечо, а в особенно сильных местах налезал на меня всей своей тушей.

(Андрей - Без комментариев).

Нас поливал дождь, над нами непрерывно грохотал гром, и Шакро, чтоб быть услышанным мною, кричал во всё горло.

Трагикомизм моего положения выступил предо мной яснее всего и заставил меня расхохотаться что было моих сил...

Шакро, плюнув, отвернулся от меня.

Чем ближе мы подходили к Тифлису, тем Шакро становился сосредоточеннее и угрюмее. Что-то новое появилось на его исхудалом, но всё-таки неподвижном лице. Недалеко от Владикавказа мы зашли в черкесский аул и подрядились там собирать кукурузу.

Проработав два дня среди черкесов, которые, почти не говоря по-русски, беспрестанно смеялись над нами и ругали нас по-своему, мы решили уйти из аула, испуганные всё возраставшим среди аульников враждебным отношением к нам. Отойдя вёрст десять от аула, Шакро вдруг вытащил из-за пазухи свёрток лезгинской кисеи и с торжеством показал мне, воскликнув:

Больши нэ надо работать! Продадым - купым всего! Хватыт до Тыфлыса! Панымаишь?

Я был возмущён до бешенства, вырвав кисею, бросил её в сторону и оглянулся назад. Черкесы не шутят.

Незадолго пред этим мы слышали от казаков такую историю: один босяк, уходя из аула, где работал, захватил с собой железную ложку. Черкесы догнали его, обыскали, нашли при нём ложку и, распоров ему кинжалом живот, сунули глубоко в рану ложку, а потом спокойно уехали, оставив его в степи, где казаки подняли его полуживым. Он рассказал это им и умер на дороге в станицу. Казаки не однажды строго предостерегали нас от черкесов, рассказывая поучительные истории в этом духе, - не верить им я не имел основания.

(Андрей - И опять Шакро ведет себя как инфантильная женщина. Зарится на яркую побрякушку, не помышляя о последствиях воровства, не ведает самого понятия - ответственность. И черкесы вбиваюшие в дурную голову соседей азы цивилизации методом потрошения, не выглядят такими уж зверями. С волками жить - по волчьи выть.)

Я стал напоминать Шакро об этом. Он стоял предо мной, слушал и вдруг, молча, оскалив зубы и сощурив глаза, кошкой бросился на меня. Минут пять мы основательно колотили друг друга, и, наконец, Шакро с гневом крикнул мне:

Измученные, мы долго молчали, сидя друг против друга... Шакро жалко посмотрел туда, куда я швырнул краденую кисею, и заговорил:

За что дрались? Фа, фа, фа!.. Очэнь глупо. Развэ я у тэбэ украл? Что тэбэ - жалко? Минэ тэбэ жалко, патаму и украл... Работаишь ты, я нэ умэю... Что минэ делать? Хотэл помочь тэбэ...

Я попытался объяснить ему, что есть кража...

Пожалуйста, ма-алчи! У тэбэ галава как дерево... - презрительно отнёсся он ко мне и объяснил: - Умирать будишь - воравать будишь? Ну! А развэ это жизнь? Малчи!

Боясь снова раздражить его, я молчал. Это был уже второй случай кражи. Ещё раньше, когда мы были в Черноморье, он стащил у греков-рыбаков карманные весы. Тогда мы тоже едва не подрались.

Ну, - идём далшэ? - сказал он, когда оба мы несколько успокоились, примирились и отдохнули. Пошли дальше. Он с каждым днём становился всё мрачней и смотрел на меня странно, исподлобья. Как-то раз, когда мы уже прошли Дарьяльское ущелье и спускались с Гудаура, он заговорил:

Дэнь-два пройдёт - в Тыфлыс придём. Цце, цце! - почмокал он языком и расцвёл весь. - Приду домой, - гдэ был? Путэшествовал! В баню пайду... ага! Есть буду много... ах, много! Скажу матэри - очэнь хачу есть! Скажу отцу - просты мэнэ! Я видэл мынога горя, жизнь видэл, - разный! Босяки очэнь харроший народ! Встрэчу когда, дам рубль, павэду в духан, скажу - пей вино, я сам был босяк! Скажу отцу про тэбэ... Вот человэк, - был минэ как старший брат... Учил мэнэ. Бил мэнэ, собака!.. Кормил. Тэперь, скажу, корми ты его за это. Год корми! Год корми - вот сколько! Слышишь, Максым?

Я любил слушать, когда он говорил так; он приобретал в такие моменты нечто простое и детское. Такие речи были мне и потому интересны, что я не имел в Тифлисе ни одного человека знакомого, а близилась зима - на Гудауре нас уже встретила вьюга. Я надеялся немного на Шакро.

(Андрей - Это так по-мужски, надеяться на того, в кого вложился, кому спас жизнь. Но...)

Мы шли быстро. Вот и Мцхет - древняя столица Иберии. Завтра придём в Тифлис.

Ещё издали, вёрст за пять, я увидал столицу Кавказа, сжатую между двух гор. Конец пути! Я был рад чему-то, Шакро - равнодушен. Он тупыми глазами смотрел вперёд и сплёвывал в сторону голодную слюну, то и дело с болезненной гримасой хватаясь за живот. Это он неосторожно поел сырой моркови, нарванной по дороге.

Ты думаешь, я - грузински дыварянин - пайду в мой город днём такой, рваный, грязный? Нэ-эт!.. Мы падаждем вэчера. Стой!

Мы сели у стены какого-то пустого здания и, свернув по последней папироске, дрожа от холода, покурили. С Военно-Грузинской дороги дул резкий и сильный ветер. Шакро сидел, напевая сквозь зубы грустную песню... Я думал о тёплой комнате и других преимуществах осёдлой жизни пред жизнью кочевой.

Идём! - поднялся Шакро с решительным лицом. Стемнело. Город зажигал огни. Это было красиво: огоньки постепенно, один за другим, выпрыгивали откуда-то во тьму, окутавшую долину, в которую спрятался город.

Слушай! ты дай мэнэ этот башлык, чтоб я закрыл лицо... а то узнают мэнэ знакомые, может быть...

Я дал башлык. Мы идём по Ольгинской улице. Шакро насвистывает нечто решительное.

Максым! Видишь станцию конки - Верийский мост? Сыди тут, жди! Пожалуста, жди! Я зайду в адын дом, спрошу товарища про своих, отца, мать...

Ты недолго?

Сэйчас! Адын момэнт!..

Он быстро сунулся в какой-то тёмный и узкий переулок и исчез в нём - навсегда.

Я никогда больше не встречал этого человека - моего спутника в течение почти четырёх месяцев жизни, но я часто вспоминаю о нём с добрым чувством и весёлым смехом.

Он научил меня многому, чего не найдёшь в толстых фолиантах, написанных мудрецами, - ибо мудрость жизни всегда глубже и обширнее мудрости людей."

Сексологи и психологи говорят о том, что человек должен испытать романтическую любовь в юности - это помогает становлению его интеллекта. Наверное и жертвенную, романтическую дружбу надо пережить в юные годы, это очень помогает формированию трезвого взгляда на мир.

Честно сказать, меня порадует, если читательницы найдут в себе силы признать - "Да, в отношении женщин к мужчинам много от того "князя" и это должно быть изменено!". Подобное признание - это не унижение женщин, это - признак зрелости. Способность критически оценить поведение своего пола говорит в пользу человека, возвышает его в моих глазах, вызывает симпатию и уважение. Впрочем, я не буду огорчен, если женщины узнают в "князе" кого-то из знакомых мужчин. Узнают, и лишний раз отметят про себя - "Какая же я умница, что не с ним."

Проблема только в том, что женская эманиспация уничтожает мужчин типа молодого Горького и ставит на конвейер производство психологически феминных липовых "мачо" - "князей Шакро". Ни русские по крови "Шакро", ни их горские коллеги, раздавленные кланом до внутренней феминности, скрывающейся под брутальной оболочкой, ни липовые "аристократы" не могут встать вровень с правильным русским мужчиной. Проверено Горьким.

Жукова Дарья Александровна

Море с незапамятных времен манило к себе человека. Люди любовались морем, слушали шум прибоя. Море было частью бытия человека, оно одновременно пугало и притягивало своей красотой, силой и непредсказуемостью.

Море - это стихия, которая очень трудно покоряется человеку, и помериться с ней силой может лишь сильный и мужественный человек. Уже в античной литературе звучит тема борения человека с океаном: Одиссей бросает вызов грозному властелину морей - Посейдону.

Безусловно, тема моря актуальна в произведениях поэтов, художников. Они очень часто использовали море в различных образах. В своей работе я попытаюсь сравнить элегию В.А. Жуковского «Море», стихотворения А.С. Пушкина «К морю» и Ф.И. Тютчева «Как хорошо ты, о море ночное...» и выявить ключевые моменты методом сопоставления. Рассмотреть образ моря в живописи великого русского художника Айвазовского.

Скачать:

Предварительный просмотр:

Образ моря

в поэзии и живописи

Введение …........................................................................... 4

Глава 1. Образ моря в поэзии… .. . .. .. …. .. .. .. .. .. .. .. . .. . .. .. 4

Глава 2. Образ моря в живописи. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . … 9

Заключение ….......................................................................... 12

Список использованной литературы …........................................... 12

«Художник должен присутствовать в своём произведении,

Как Бог во вселенной: быть вездесущим и невидимым».

Гюстав Флобер

«Искусство - природа человека, природа - искусство Бога».

Филипп Бейли

Введение

Море с незапамятных времен манило к себе человека. Люди любовались морем, слушали шум прибоя. Море было частью бытия человека, оно одновременно пугало и притягивало своей красотой, силой и непредсказуемостью.

Море - это стихия, которая очень трудно покоряется человеку, и помериться с ней силой может лишь сильный и мужественный человек. Уже в античной литературе звучит тема борения человека с океаном: Одиссей бросает вызов грозному властелину морей - Посейдону.

Безусловно, тема моря актуальна в произведениях поэтов, художников. Они очень часто использовали море в различных образах. В своей работе я попытаюсь сравнить элегию В.А. Жуковского «Море», стихотворения А.С. Пушкина «К морю» и Ф.И. Тютчева «Как хорошо ты, о море ночное...» и выявить ключевые моменты методом сопоставления. Рассмотреть образ моря в живописи великого русского художника Айвазовского.

Цель работы: углубить понятие об индивидуальности стиля, новаторстве в поэзии, живописи, подчеркнуть многогранность романтизма в образах моря как литературного направления, показать разнообразие проблематики тематически близких лирических произведений, творческое восприятие моря в произведениях поэтов и художников.

Глава 1. Образ моря в поэзии

Тема «Человек и природа» всегда была глубоко органична для отечественной поэзии. Она неизменно ставила рядом с человеком всё многообразие природы и открывала ему глаза на «трепет жизни», на мудрую целесообразность, величие и гармонию, красоту родной земли. Природа всегда оставалась для творца источником прекрасного и вдохновляющего. Часто одно и то же природное явление привлекало разных поэтов в разное время.

Высокое чувство природы тонко передаётся русской поэзией. Причём образ природы никогда не бывает замкнут только в пейзажные рамки, это всегда нечто большее. М.Эпштейн писал, что «анализ пейзажных мотивов помогает понять не только национальное своеобразие русской поэзии, но и её историческое движение, так как эти мотивы стоят вне истории. Перемены становятся очевидными на фоне чего-то неизменного».

Образы природы, которая остаётся равной себе на протяжении столетий, позволяют проследить движение самой художественной образности, не смешивая его с движением изображаемой действительности. Особенность того или иного видения мира легче почувствовать, если предметом этого видения будет что-то стабильное, одинаковое для всех поэтов. В нашем случае это море, которое было привлекательным не только для русских поэтов. Рассмотрим эти особенности, во-первых, на примере элегии В.А. Жуковского «Море». Это одно из лучших и известных произведений поэта.

МОРЕ

Стою очарован над бездной твоей.

Ты живо; ты дышишь; смятенной любовью,

Тревожною думой наполнено ты.

Безмолвное море, лазурное море,

Открой мне глубокую тайну твою:

Что движет твое необъятное лоно?

Чем дышит твоя напряженная грудь?

Иль тянет тебя из земныя неволи

Далекое светлое небо к себе?..

Таинственной, сладостной полное жизни,

Ты чисто в присутствии чистом его:

Ты льешься его светозарной лазурью,

Вечерним и утренним светом горишь,

Ласкаешь его облака золотые

И радостно блещешь звездами его.

Когда же сбираются темные тучи,

Чтоб ясное небо отнять у тебя -

Ты рвешь и терзаешь враждебную мглу...

И мгла исчезает, и тучи уходят,

Но, полное прошлой тревоги своей,

Ты долго вздымаешь испуганны волны,

И сладостный блеск возвращенных небес

Не вовсе тебе тишину возвращает;

Обманчив твоей неподвижности вид:

Ты в бездне покойной скрываешь смятенье,

Ты, небом любуясь, дрожишь за него.

Элегия написана четырёхстопным амфибрахием и белым стихом, которые позволили Жуковскому имитировать безмолвие моря, движение волн, колыхание морской поверхности. Море - новый для поэта образ. Жуковский изображает его в спокойном состоянии

Безмолвное море, лазурное море...

В бурю

Ты бьешься, ты воешь, ты волны подъемлешь,

после неё

И мгла исчезает, и тучи уходят...

Все три картины великолепны. В спокойной морской глади отражаются и чистая лазурь неба, и облака золотые, и блеск звёзд. В бурю море бьётся, вздымает волны, шум которых замечательно передан Жуковским при помощи аллитераций:

Ты бьешься, ты воешь, ты волны подъемлешь,

Ты рвешь, ты терзаешь враждебную мглу...

Создаётся полная иллюзия шипения кипящих, клокочущих волн.

Трёхсложные стопы в приведённых строках разделены паузами, передающими мерные удары волн. Но как бы ни было прекрасно море, не только его красота занимает мысли поэта. Он представляет морскую стихию живым, всё чувствующим, мыслящим существом. Этим объясняется обилие метафор, метафорических сравнений, олицетворений . Поэт обращается к морю с вопросами, словно к человеку: «Что движет твоё необъятное лоно? Чем дышит твоя напряжённая грудь?» Море остаётся загадкой для него. Раздумья приводят его к мысли о сходстве жизни земной и жизни морской стихии. Море из «земныя неволи» тянется к небу, чтобы обрести желанную свободу. Только там, в вышине, всё прекрасно и вечно. Состояние двух бездн - морской и небесной - волнует поэта. «Море у Жуковского оказалось живописным символом человеческой жизни. Традиционный аллегорический образ жизненного моря превратился в романтической системе поэта в символический. Тайна моря - это его постоянное влечение к светлому небу, внутренняя независимость от него, его отражение, яростный протест против враждебной мглы, скрывающей небесную чистую благодать, постоянный трепет, как бы боязнь утраты».

Всё в этой элегии было новым: художественный образ, философское звучание, отнюдь не элегическое настроение. Сохранился лишь привычный для Жуковского образ неба, всегда знаменовавший собой бесконечность в его произведениях. В эту бесконечность он пристально вглядывался и замечал всё: движение световых потоков, переливы красок, поведение солнца и луны. В «Море» появляются две бесконечности - небесная и морская. Для определения одной из них поэт пользуется словом, которое потом станет любимым у Тютчева, - «бездна».

По мнению Г.Н. Поспелова, жизнь моря в элегии Жуковского «осмысливается в свете религиозного идеала, стремления к потустороннему». Это стремление связано с развитием личностного сознания, всеобщей неудовлетворённостью окружающим миром.

Два года спустя было написано пушкинское "К морю".

К МОРЮ

Прощай, свободная стихия!

В последний раз передо мной

Ты катишь волны голубые

И блещешь гордою красой.

Как друга ропот заунывный.

Как зов его в прощальный час,

Твой грустный шум, твой шум призывный

Услышал я в последний раз.

Моей души предел желанный!

Как часто по брегам твоим

Бродил я тихий и туманный

Заветным умыслом томим!

Как я любил твои отзывы,

Глухие звуки, бездны глас

И тишину в вечерний час,

И своенравные порывы!

Смиренный парус рыбарей,

Твоею прихотью хранимый,

Скользит отважно средь зыбей:

Но ты взыграл, неодолимый,

И стая тонет кораблей.

Не удалось навек оставить

Мне скучный, неподвижный брег,

Тебя восторгами поздравить

И по хребтам твоим направить

Мой поэтической побег!

Ты ждал, ты звал... я был окован:

Вотще рвалась душа моя:

Могучей страстью очарован,

У берегов остался я...

О чем жалеть? Куда бы ныне

Я путь беспечный устремил?

Один предмет в твоей пустыне

Мою бы душу поразил.

Одна скала, гробница славы...

Там погружались в хладный сон

Воспоминанья величавы:

Там угасал Наполеон.

Там он почил среди мучений.

И вслед за ним, как бури шум,

Другой от нас умчался гений,

Другой властитель наших дум.

Исчез, оплаканный свободой,

Оставя миру свой венец.

Шуми, взволнуйся непогодой:

Он был, о море, твой певец.

Твой образ был на нем означен,

Он духом создан был твоим:

Как ты, могущ, глубок и мрачен,

Как ты, ничем неукротим.

Мир опустел... Теперь куда же

Меня б ты вынес, океан?

Судьба людей повсюду та же:

Где благо, там уже на страже

Иль просвещенье, иль тиран.

Прощай же, море! Не забуду

Твоей торжественной красы

И долго, долго слышать буду

Твой гул в вечерние часы.

В леса, в пустыни молчаливы

Перенесу, тобою полн,

Твои скалы, твои заливы,

И блеск, и тень, и говор волн.

История создания этого стихотворения хорошо известна, но вспомнить её стоит, так как это напрямую связано с его проблематикой. В изображении моря Пушкин следует романтической традиции: море у него - свободная, неукротимая стихия. Для опального поэта оно - символ свободы, и это лишний раз подтверждает упоминание о Байроне и Наполеоне, чьи имена для дворянской интеллигенции того времени связывались со свободой. В поэтической речи, используемой для описания моря, у Пушкина и Жуковского много общего: «и блещешь гордою красой» - «и радостно блещешь звездами его»; «ты катишь волны голубые» - «лазурное море»; «бездны глас» - «над бездной твоей» и так далее.

Оба поэта вдохновились южной природой, были покорены её красотой, создали сходные художественные образы. Чем же различаются стихи? Они различны по своей идее, проблематике. «К морю» написано в свете идеала гражданской свободы. Море для Пушкина полно неодолимой, неукротимой силы и этим дорого ему. Романтический образ морской стихии помог подчеркнуть свободолюбивое настроение поэта, его целеустремлённость. Пейзаж отступает на второй план, на первом - гражданское звучание лирического произведения.

Последним в этом ряду является стихотворение Ф.И. Тютчева «Как хорошо ты, о море ночное...», написанное в январе 1865 года в Ницце, вскоре после смерти Е.А.Денисьевой*.

* * *

Как хорошо ты, о море ночное, -

Здесь лучезарно, там сизо-темно...

На бесконечном, на вольном просторе

Блеск и движение, грохот и гром...

Тусклым сияньем облитое море,

Как хорошо ты в безлюдье ночном!

Зыбь ты великая, зыбь ты морская,

Чей это праздник так празднуешь ты?

Волны несутся, гремя и сверкая,

Чуткие звезды глядят с высоты.

Весь, как во сне, я потерян стою -

О, как охотно бы в их обаянье

Всю потопил бы я душу свою...

Стихотворение, как и другие произведения этого периода, отражает подавленное

настроение поэта. Отметим то, что, безусловно, роднит трёх поэтов, воспевающих морскую стихию. Для Тютчева море подобно живому существу:

В лунном сиянии, словно живое,

Ходит, и дышит, и блещет оно...

В его представлении великая морская зыбь свободна и прекрасна. Как и в стихотворении Жуковского, в стихах Тютчева возникают две беспредельности - небесная и морская.

Пространство распахнуто по вертикали, и две бесконечности связаны присутствием человека:

В этом волнении, в этом сиянье,

Весь, как во сне, я потерян стою...

Мы смотрим на море его глазами, он находится между двумя безднами и не просто вглядывается в природное явление, а всей душой проникается состоянием стихии, хочет с нею слиться. Ночь - время, часто упоминаемое в стихотворениях Тютчева о природе. Ночью природа, как никогда лучше, обнаруживает своё родство с бездной хаоса - прародиной всего сущего. Человек останавливается, поражённый величественным зрелищем, потрясённый сознанием, что оно так близко состоянию его души. Это осознанное эстетическое чувство природы принадлежит довольно позднему времени: «Чтобы его обрести, человек должен хотя бы частично освободиться от природной зависимости, пройти достаточно далеко по пути культуры и, лишь оглянувшись, с её высоты рассмотреть то, что он знал всегда и в то же время как бы не замечал». Всё живое на земле, по мысли Тютчева, существует в борении страстей. Человек - участник этих столкновений, этой борьбы. Но если гармония есть в природе, то её нет в душе человека. Поэт искал пути примирения между человеком и природой. Этот путь он видел в слиянии души человека с душой природы, с единой мировой душой.

____________________________________________________

Е.А.Денисьева* - 24-летняя Елена Александровна Денисьева училась в Смольном институте с дочерьми Тютчева. Они полюбили друг друга и 14 лет были связаны узами гражданского брака и двумя детьми. В глазах высшего света связь с Денисьевой была скандальной, вся тяжесть суждения пала на плечи Денисьевой. Её смерть от чахотки вызвала в поэте взрыв глубочайшего отчаяния, которое отразилось в стихах этого периода

Глава 2. Образ моря в живописи

Море всегда имело огромную притягательную силу и для художников.Нет ни одного русского живописца, который, побывав у моря, не пытался бы изобразить его. У одних это были эпизодические этюды, не связанные с основным ходом развития их искусства, другие время от времени возвращались к этой теме, уделяя значительное место изображению моря в своих картинах.

Среди художников русской школы только И.К.Айвазовский целиком отдал свой большой талант маринистической * живописи. От природы он был наделен блестящим дарованием, быстро развившимся благодаря счастливо сложившимся обстоятельствам и благодаря среде, в какой протекли его детство и юность.

Айвазовский прожил долгую трудовую жизнь на берегу любимого им моря, питавшего его искусство яркими образами. Он был последним и самым ярким представителем романтического направления в русской живописи, и эти черты его искусства особенно проявились, когда он писал полные героического пафоса морские баталии; в них была слышна та «музыка боя», без которой батальная картина лишена эмоционального воздействия. Но духом эпической героики овеяны не только батальные картины Айвазовского.

Еще ярче романтические черты сказались в картине «Девятый вал», написанной Айвазовским в 1850 году.Он изобразил раннее утро после бурной ночи. Первые лучи солнца освещают бушующий океан и громадный «девятый вал», готовый обрушиться на группу людей, ищущих спасение на обломках мачт. Зритель сразу же может представить, какая страшная гроза прошла ночью, какое бедствие терпел экипаж корабля и как гибли моряки. Айвазовский нашел точные средства для изображения величия, мощи и красоты морской стихии. Несмотря на драматизм сюжета, картина не оставляет мрачного впечатления; наоборот, она полна света и воздуха и вся пронизана лучами солнца, сообщающими ей оптимистический характер. Этому в значительной степени способствует колористический

строй картины. Она написана самыми яркими красками палитры. Колорит ее включает широкую гамму оттенков желтого, оранжевого, розового и лилового цветов в небе в сочетании с зеленым, синим и фиолетовым - в воде. Яркая, мажорная красочная гамма картины звучит радостным гимном мужеству людей, побеждающих слепые силы страшной, но прекрасной в своем грозном величии стихии.

Эта картина нашла широкий отклик в момент ее появления и остается до наших дней одной из самых популярных в русской живописи. Образ бушующей морской стихии волновал воображение многих русских поэтов. Ярко отражено это в стихах Баратынского. Готовность к борьбе и вера в конечную победу звучат в его стихах:

Так ныне, океан, я жажду бурь твоих

Волнуйся, восставай на каменные грани,

Он веселит меня, твой грозный, дикий рев,

Как зов давно желанной брани,

Как мощного врага мне чем-то лестный гнев....

Таким море вошло и в сформировавшееся сознание молодого Айвазовского. Художник сумел воплотить в маринистической живописи чувства и мысли, волновавшие передовых людей его времени, и придать глубокий смысл и значимость своему искусству.

Сопоставление методов работы художника и поэта здесь не случайно.

На формирование творчества Айвазовского большое влияние оказала поэзия А.С. Пушкина, поэтому часто перед картинами Айвазовского в нашей памяти возникают пушкинские строфы. Творческое воображение Айвазовского в процессе работы не было ничем стеснено. Создавая свои произведения, он опирался только на свою, действительно

необыкновенную, зрительную память и поэтическое воображение.

Айвазовский обладал исключительно разносторонним дарованием, в котором счастливо сочетались качества, совершенно необходимые для художника-мариниста. Помимо поэтического склада мышления, он был одарен прекрасной зрительной памятью, ярким воображением, абсолютно точной зрительной восприимчивостью и твердой рукой, поспевавшей за стремительным бегом его творческой мысли. Это позволяло ему работать, импровизируя с изумлявшей многих современников легкостью.

У Айвазовского был длительный творческий опыт, и поэтому, когда он писал свои картины, на его пути не вставали трудности технического порядка, и его живописные образы возникали на холсте во всей цельности и свежести первоначального художественного замысла. Для него не было секретов в том, как писать, каким приемом передать движение волны, ее прозрачность, как изобразить легкую, разбегающуюся сеть спадающей пены на изгибах волн. Он прекрасно умел передать раскат волны на песчаном берегу, чтобы зритель увидел прибрежный песок, просвечивающий сквозь пенистую воду. Он знал множество приемов для изображения волн, разбивающихся о прибрежные скалы.

Наконец, он глубоко постиг различные состояния воздушной среды, движение облаков и туч. Все это помогло ему блестяще воплощать свои живописные замыслы и создавать яркие, артистически выполненные произведения. Изображая широкие просторы моря и неба, художник передавал природу в живом движении, в бесконечной изменчивости форм: то в виде ласковых, спокойных штилей, то в образе грозной, разбушевавшейся стихии. Чутьем художника он постиг скрытые ритмы движения морской волны и с неподражаемым мастерством умел их передать в образах увлекательных и поэтических.

1867 год связан с крупным событием, имевшим большое общественно-политическое значение, - восстанием жителей острова Крит, находившегося в вассальном владении султана. Это был второй (при жизни Айвазовского) подъем освободительной борьбы греческого народа, которая вызвала широкий сочувственный отклик среди прогрессивно мыслящих людей всего мира. Айвазовский отозвался на это событие большим циклом картин.

Маринистической* - изображающей морские виды, жизнь моря

Его лучшими романтическими произведениями второй половины 40-50-х годов являются картины «Буря на Черном море» (1845), «Георгиевский монастырь»(1846), «Вход в Севастопольскую бухту» (1851).

В 1873 году Айвазовский создал выдающуюся картину «Радуга». В сюжете этой картины - буря на море и корабль, гибнущий у скалистого берега, - нет ничего необычного для творчества Айвазовского. Но ее красочная гамма, живописное выполнение были явлением совершенно новым в русской живописи семидесятых годов. Изображая эту бурю, Айвазовский показал ее так, будто он сам находится среди бушующих волн.

Ураганный ветер срывает водяную пыль с их гребней. Как бы сквозь мчащийся вихрь едва заметны силуэт тонущего корабля и неясные очертания скалистого берега. Тучи на небе растворились в прозрачной влажной пелене. Сквозь этот хаос пробился поток солнечного света, лег радугой на воду, сообщив колориту картины многокрасочную расцветку.

Вся картина написана тончайшими оттенками голубых, зеленых, розовых и лиловых красок. Этими же тонами, чуть усиленными в цвете, передана и сама радуга. Она мерцает едва уловимым миражем. От этого радуга приобрела ту прозрачность, мягкость и чистоту цвета, какая нас всегда восхищает и чарует в природе. Картина «Радуга» была новой, более высокой ступенью в творчестве Айвазовского.

1881 году Айвазовский создал одно из наиболее значительных произведений - картину «Черное море». Море изображено в пасмурный день; волны, возникая у горизонта, движутся на зрителя, создавая своим чередованием величавый ритм и возвышенный строй картины. Она написана в скупой, сдержанной красочной гамме, повышающей ее эмоциональное воздействие. Недаром Крамской писал об этом произведении: «Это одна из самых грандиозных картин, какие я только знаю». Картина свидетельствует о том, что Айвазовский умел видеть и чувствовать красоту близкой ему морской стихии не только во внешних живописных эффектах, но и в едва уловимом строгом ритме ее дыхания, в ясно ощутимой потенциальной мощи ее.

Заключение

Подводя итог, можно выявить, что нового, в соответствии со своей эпохой, внёс каждый из поэтов в разработку традиционной темы «Образ моря в произведениях». Понаблюдав за её развитием, можно сделать вывод о традиционном и новаторском в пейзажной лирике, о том, как постепенно описание моря в русской поэзии получало всё более глубокое содержание, философское осмысление. Изменения в системе поэтического мышления всегда тесно связаны со временем, в которое жил и творил художник слова, с философией и историей, эволюцией литературных жанров и направлений.

Именно поэтому было интересно анализировать три стихотворения на одну и ту же тему разных поэтов и рассмотреть образ моря в произведениях Айвазовского

Список использованной литературы

1. Мастера русского пейзажа. Вторая половина 19 века часть 4. Мальцева Ф.

С. - М.: Издательский дом «Искусство», 2002.

2. Игорь Долгополов, "Мастера и шедевры". Издательство "Изобразительное Искусство", Москва, 1987 год.

3. Популярная Художественная Энциклопедия. Издательство "Советская Энциклопедия", Москва, 1986 год.

4. Иван Константинович Айвазовский. Издательство "Искусство", Москва, 1965 год.

5. Пушкин: Школьный энциклопедический словарь / Под ред. В. И.

Коровина. - М., 1999.

6. Пушкин А.С. Стихотворение "К морю" 7. В.А. Жуковского "Море" 8. Ф.И. Тютчева "Как хорошо ты, о море ночное..."